Теперь уж я решился наверное – стану растить длинную седую бороду. Без этого – никак: спасение – под угрозой, служба – в опасности, и где-то вблизи – отец Павел – коварно отрастил седую бороду и ходит теперь с ней повсюду.
Архимандрит Савва (Мажуко)
Стоишь в церкви смиренно. Подойдет дама:
– Вы батюшка?
– Слушаю.
– Дело в том, что…
А тут отец Павел взойдет на орбиту, бородой сияет издалека. Дама благоговеет, смущенно прощается:
– Извините, я лучше с батюшкой поговорю.
Как выжить в такой конкуренции? Опять же и новогодние праздники…
Незначительная речь, слабые аргументы, двоящаяся жизнь? – Борода «покроет множество прегрешений». Но если бы только в бороде было дело. Не «держу марку», ломаю устои – не из революционной пылкости, не из вредности или строптивого задора, просто – смешно – не могу долго быть серьезным.
Много упражнялся – прямая осанка, грудной голос доверительный, цитаты из классиков, «взрослые» брови – дольше минуты не держится – ржу. Чего-то у меня в организме не хватает. Но минута серьезности – уже немало. Если глубоко вдохнуть, можно продолжить со всей солидностью:
«Дорогие братья и сестры! В сегодняшнем евангельском чтении мы слышали, как Господь, посылая своих учеников на проповедь, дал им не просто наставление или совет, но повеление или заповедь учить вере все народы, делиться радостью жизни во Христе со всяким человеком. И мы слишком понимаем, что эта заповедь относилась не только к апостолам, но она в равной степени касается и каждого из нас. Священник, богослов, студент, наставник или руководитель, ученый или простец – все мы ученики Христовы, призванные быть свидетелями истины, и Господь ждет от нас благовестия о спасении, исполнения нашей скромной апостольской миссии. Он повелел каждому своему ученику трудиться в слове в меру его сил, в меру пылкости его христианского сердца: «Идите и научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать всё, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь» (Мф 28:19-20)».
Хорошо? Правда, хорошо? А откуда вдруг улыбка? Хотя я и люблю проповедовать, да и как с собой совладать, когда и удержать себя не можешь – хочется о Боге говорить. Но сам слышу – звучит не то, не так, не об этом, слова не те.
Недавно поймал себя на мысли, что больше не могу читать православные книжки, слушать лекции и проповеди, церковные передачи и комментарии – и без них не могу, и с ними невозможно. Отчего это вдруг? Ведь «от избытка сердца глаголют уста» (Лк. 6:45), и кроме повеления Божия есть еще и неудержимая потребность сердца поделиться радостью быть с Богом. Хочется о Боге сказать самое важное, самое сокровенное, искренне и прямодушно, а получаются «глаголы».
Помню свой первый опыт проповеди. Впечатлительным подростком взялся рассказывать о Христе ребятам с соседней улицы, и вдруг реплика:
– Санёк, слышь? Тут парнишка «глаголами» разговаривает!
Хотел по-человечески, от всего сердца, а получились «глаголы». А временами так бы и закричать во весь голос: «Как хорошо, что я в Церкви!» Только – как же это прокричишь, когда такое даже и среди своих не всегда выдохнешь – не поймут, испугаются, заподозрят. И, что самое странное, будут правы.
Хорошо. А если мой друг возгласит – вот тут же, рядом, в восторге, в молитве – это же восклицание, теми же словами, что же я? – Постараюсь удрать. Глаза отведу или улыбнусь виновато. С Богом так хорошо! В церкви так славно! Сердце ликует! Жить хочется! А скажешь об этом – вранье получается, звучит слащаво и ненатурально. Почему так? Разве мы врем? Нет. Ведь сущая правда – Господь любит меня, я люблю Бога, но всё как-то слова не те.
Малыш подошел после службы:
– Батюшка, скажи моей маме, чтобы она меня не мучила? Она меня заставляет про Бога разговаривать.
Фото: Иван Джабир
Каково? Сама, что ли, не знает, как это тяжко? Не слышит вранья? А кто сказал, что – вранье? Наоборот – мёдоносные речи – если о Боге, то – «золотистого меда струя из бутылки текла, так тягуче и долго…» Мед, он и правда – и священный, и золотой, солнце на блюдце, только временами засахаривается и приходится ломать этот сахар всякий раз, чтобы добраться до золота, до подлинных слов. Вот так же и «разговоры про Бога» – говоришь и оговариваешься, только скажешь – тут же сахар, «глаголы», фальшь.
Не хватает слов, хоть учи наизусть, но храни про себя, потому что – чужое, пусть и верное и святое, а с моих губ – ложь, подделка, пустословие. Проще не говорить, а спокойно и уважительно поставить свечку. Так честнее, что ли. Крестным ходом пройтись. В купель забраться в мороз. Пойти на Афон, до Иерусалима добраться. Да, Боже мой, просто руку у батюшки поцеловать – с чувством, ухватившись горячо и крепко.
Потому и не можем мы без обрядов и церемоний – там меньше вранья.
Речь родилась из жеста, простого восхищенного указания на Бога и Его творение, и мы всякий раз возвращаемся к этой простой и правдивой философии жеста, к незатейливому повествованию обряда, к вопросительной интонации церемонии. Когда мед превращается в сахар, пора возвращаться к истокам, вернуть словам их изначальную свежесть, напомнив и себе и словам – избыток взволнованного сердца требовал жеста, а жест порождал речь.
Есть в этом что-то детское, чистое и благородно-наивное. На литургии батюшка берет большой, как детское одеяло, покровец и «веет» им над Святыми Дарами. Народ в это время занят пением Символа веры, а священник над Чашей и Дискосом делает никому не нужные движения – машет покрывалом над Святым Предложением. Зачем? Говорят, так на Востоке отгоняли всякую летучую живность.
Может, и правда, но мне почему-то совсем другое приходит на ум. После Символа веры начнется Евхаристический канон с призыванием Духа Святого, и через сошествие Духа Божия хлеб и вино станут Телом и Кровью. Как это происходит? Что делает благодать Духа с Дарами? Шкафы книг написаны, а не понятно. А мы просто молчим и качаем «детское одеяльце» над Дарами – Господи, сделай вот так! Не знаю, что Ты там делаешь с этим хлебом, и как это у Тебя выходит – не объясняй, всё равно не пойму, просто – сделай вот так. Как малыши – они еще не знают слов, потому сожмут ладошки в кулачок – хочет что-то взять, потянулся вперед, ножками затопал – бери на ручки или – папка, покатай на лошадке. У них простой и самый достоверный язык – язык жестов, который безошибочно читают любящие родители. Так и мы – богословы, ученые, иерархи – а не далеко от деток ушли – Господи, сделай вот так!
Фото: odigitriya.com.ua
Мой однокурсник по семинарии впадал в немое умиление при виде иностранцев. Языками не владел, но глядел на туристов такими глазами – сердце бы свое вынул и отдал каждому. Американка с безумно большим фотоаппаратом испуганно озиралась на лаврской площади. Заблудилась или впечатлениями захлебнулась – поди их разбери. Паренек с добродушной рязанской улыбкой пришел на помощь:
– Мэм?
Услыхала родную речь и тональность, доверчиво метнулась к парню в кителе. А он так выразительно тычет в Успенский собор:
– Мэм! Во!
Мне иногда кажется, что это самое правдивое, что мы можем сказать о Церкви и о Боге: «Мэм! Во!»
Бог – Он такой настоящий, Он настолько подлинный, что всё, что к Нему ни приближается, что на Него ни указует – тут же обличает свою искусственность, вторичность, относительность. Оттого и все наши речи о Боге отдают враньем, фальшью, маслом дешевым и приторным. И под словами правдивого Холдена Колфилда подпишусь разборчиво:
«Честно говоря, я священников просто терпеть не могу. В школах, где я учился, все священники как только начнут проповедовать, у них голоса становятся масленые, противные. Ох, ненавижу! Не понимаю, какого черта они не могут разговаривать нормальными голосами. До того кривляются, слушать невозможно» [1].
Да не кривляемся мы! Или всё же кривляемся? Просто так выходит. Это не нарочно. Для речи о Боге нет нормальных голосов, нет достоверных, навсегда определенных интонаций. Но хочется, как же хочется говорить о Боге, делиться радостью и благодарить за то, что приютил, пригрел, не возгнушался.
– Любишь Бога?
– Люблю, а сказать стыдно, совестно как-то, потому что когда про Него – будто все слова выцветают, и – вру, да и все мы, христиане, врем, не из вредности или корысти, а по немощи и бессловесию нашему, прости, Господи.
Совсем как в фильме Феллини: рабочие случайно находят под землей древние римские фрески – чудесные, гениальные, – но вот тут же, под их взглядами, от прикосновения воздуха начинают эти картины терять краски, блекнут, испаряются, оставляя только память о восторге и красоте.
Что же нам теперь, умолкнуть от собственной честности? Отменить разговоры о Боге? А это возможно? Вы сможете заставить себя молчать о той радости, которой живете? Нет, конечно, нет.
О другом следует сказать. И к себе, и к своей речи надо всё-таки относиться со смирением, а значит с юмором. Мы – простые люди, скромные и немощные, и порой такое выкинем – хоть в слове, хоть в поступке, – что и смешно, и грустно. «Глаголом жечь сердца людей». Бывает, что забудешься и напустишь на себя такой важный вид, что самому страшно, и жгёшь глаголами, вернее, не жгёшь, а отжигаешь. А вы посмейтесь, друзья мои, посмейтесь, это здорово помогает, ведь у нас очень много работы.
Господь поручил нам свидетельствовать о Нём, напоминать людям простые и верные истины, о которых они и сами знают или догадываются. Конечно – «сердце делает красноречивым», – но ведь даже апостола Павла, горевшего любовью к Богу, не хотели слушать, смеялись над его словом: «В личном присутствии слаб, и речь его незначительна» (2Кор. 10:10).
У покойного Маркеса в летописи «Сто лет одиночества» описана эпидемия забвения, которая внезапно охватила город – все вдруг стали всё забывать, а чтобы совсем не потеряться, взялись записывать самые простые вещи: на корове, положим, писали «это корова, она дает молоко». Были и другие надписи: «У дороги при выходе из городка поставили столб с указанием: «Макондо», а на главной улице поставили другой, больших размеров, с уведомлением: «Бог существует» [2].
Все мы, христиане, – юродивые, и с этим надо смириться.
Мы призваны напоминать об очевидном, свидетельствовать о несомненном, а это всегда вызывает или смех, или недоверие, а порой и гнев. Но кто же этому миру, который захлебнулся забвением, напомнит о Боге, разбудит его, пусть и неуклюже, и неумело?
Нет и быть не может в разговоре о Боге самой последней, самой верной и надежной формы, но и содержание этого разговора тоже обрекает нас на юродство, потому что речь о Боге, она всегда о последнем, простом и предельно очевидном. Разве люди не знают, что Бог есть, что Он есть любовь, и что с Ним быть – огромная радость? Знают, а потому, слушая нас, возмущаются, потому что говорить о таком – это почти то же, что, указывая на дерево или кошку, говорить «это дерево», «это кошка», или: «врать – нехорошо», «нельзя обижать малышей». Кто же это выдержит? Но без этих разговоров мы почему-то очень скоро всё забываем.
Действительно, в деле благовестия нас подводят и неверная речь, и лживая жизнь, и потухшее сердце. Но будь я даже старым гнилым столбом, на мне всё-таки можно повесить табличку «Бог есть», и служить таким столбом, вещающим о старых, но вечных истинах – это пусть скромное, но очень благородное служение.
А бороду я всё равно отращу. И тогда уж посмотрим…
- Сэлинджер Дж. Д. Над пропастью во ржи. М.: «Эксмо», 2012, С. 179.
- Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества. М.: АСТ: Астрель, 2012, С. 65.
