Игорь
Крестили меня осенью 1999 года, когда у меня случилась травма позвоночника. Прямо в больничной палате

В 1978—1981 гг. учился в Черновицком университете на филологическом факультете, затем поступил в Литературный институт имени Горького в семинар поэзии Евгения Винокурова (окончил в 1986 г.). Первые стихотворные публикации в журналах «Литературная учёба» (1981), «Смена» (1982), «Юность» (1983, 1987). В дальнейшем активно печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Арион», «Континент», в «Литературной газете» и различных альманахах. Автор книг: «Бессонница» (1994, Литературно-издательское агентство Руслана Элинина), «В чёрном раю» (стихотворения, переводы и статьи о русской поэзии, 1998, издательство «Книжный сад») и «Воздаяние» (2010, издательство «Воймега»).

Ни для кого не секрет, что бурный интерес к поэзии, характерный для второй половины ушедшего столетия, сменился почти полным равнодушием к ней. Но она, поэзия, никуда не делась, она есть и будет — пока существует наш мир, пока люди остаются людьми. И настоящие, Божией милостью поэты есть тоже. К их числу, без сомнения, принадлежит Игорь Меламед — поэт яркий и самобытный, к тому же хранящий верность традициям русской классики, что в эпоху тотального стёба и постмодернистской вседозволенности воспринимается почти как вызов. Предлагаем вниманию читателей беседу с Игорем Меламедом и подборку его стихов.

— Игорь, в Ваших стихах значительное место занимает тема детства, образы отца, матери. Не могли бы Вы немного рассказать о себе?
— У меня было довольно обыкновенное, провинциальное детство. Я родился и прожил до 17 лет на Украине, во Львове. Родители мои были, что называется, «простые люди», отец работал наборщиком в типографии, мама сменила массу непрестижных профессий. В зрелом возрасте меня мучило чувство вины перед родителями, в особенности, когда их не стало. И я в этих стихах как бы отдаю им свой долг. У многих писателей, поэтов тема детства — сквозная. Детство — это весьма существенная, наиболее творчески плодотворная тема, возьмем хотя бы произведения Набокова и т.п. После школы я поступил в Черновицкий университет, проучился там три года на русском филфаке. Потом бросил, поехал в Москву и поступил в Литературный институт.

— Литературный институт Вам  что-то дал как поэту?
— Безусловно. Не только тем, что там преподавалось и происходило на творческих семинарах — обсуждение стихов и тому подобное, но и сама атмосфера, среда, общение друг с другом очень много значили. В общежитии на нас обрушился шквал запрещенной на то время литературы: зачитанные, полуслепые ксерокопии Гумилева, Ходасевича, Набокова, Георгия Иванова, «Доктора Живаго»Пастернака… И из этих книг я впервые, между прочим, узнал, что слово «Бог» даже в «светских» текстах следует писать с прописной буквы.

— Расскажите, пожалуйста, о Вашем пути к вере.
— Путь к вере — в моем случае довольно громко звучит. Крестившись, я, наверное, попросту «официально оформил» то, к чему шел давно. До этого я писал стихи и эссе с такой, условно говоря, метафизической проблематикой, и вера, вероятно, какая-то была, но я не был готов к воцерковлению. Я считал, что я недостоин креститься. Это был типичный интеллигентский комплекс, как я потом понял. А кто достоин? Недостоин никто. Апостолы — и те не были достойны.

Крестили меня осенью 1999 года, когда у меня случилась травма позвоночника. Прямо в больничной палате — я даже и не думал, что такое возможно. Приехал в больницу мой друг, священник и поэт, отец Константин Кравцов, и предложил креститься. Я говорю: хорошо, Костя, когда вылечусь и выйду из больницы — я не знал еще тогда, насколько моя травма серьезна,— непременно пойду креститься. Нет, сказал он, я послезавтра приду, готовься. И оставил мне молитвенник и, кажется, Псалтирь. Так что спасибо отцу Константину.

— Как сочетаются в Вашей жизни вера и творчество?
— Сейчас более-менее органично. Но даже и до крещения у меня не было какой-то вопиющей несочетаемости (может быть, это нескромно звучит). А вообще, сочетание веры и творчества — вещь очень непростая, я всегда это подчеркиваю в разговорах, подобных нашему. Существует опасность, что человек, уверовав, начнет писать стихи на специфически религиозные темы, и чаще всего — это плохие стихи. Потому что это ложно понятая творческая задача. Эту тематику нельзя в себе культивировать специально.

Но у меня так сошлось, что эта проблематика всегда была важной для меня. Задолго до крещения, в ранних книгах. Поэтому здесь не произошло какого-то насильственного сращивания, это был почти органичный, плавный переход.

— Та проблема, о которой Вы говорите, реально существует. Есть православные СМИ, заполненные очень благочестивыми, православными нестихами. Просто беда какая-то.
— Нет, я как раз спокойно к этому отношусь. Пусть уж лучше люди стихи сочиняют, чем, скажем, пьянствуют в подъездах. Это люди разные, многие из них вполне искренне верят. Искренность, правда, еще не гарантирует качественного результата, но и осуждать их тоже не следует.

— Но получается, что сама религиозная тема как бы провоцирует некую попытку творческого акта, не обеспеченную должной мерой таланта. Когда сама тема уже задает масштаб, и автор думает, что тема его «вывезет», независимо от качества стихов.
— Да, конечно. Но если человек малоталантлив, он напишет слабо, что бы его ни провоцировало. Если он возьмется за пейзажную лирику, он так же слабо напишет. Что касается религиозных тем… Не следует просто так обращаться к этим темам. Это должно быть выстрадано. Это должно стать твоим.

— Можно ли назвать поэтическое творчество духовным трудом и, если можно, в чем сходство?
— Это очень обтекаемый вопрос. Ну да, наверное, можно назвать. Но надо понять, что такое духовный труд. Духовный труд любого верующего человека — не только писателя или поэта — это труд над собой, над своей душой… Что такое духовный труд для христианина — это понятно и не требует объяснений. А поэтическое творчество — это всё-таки нечто иное. В своей статье «Совершенство и самовыражение» я употребил понятие «благодать». И многие мне пеняют до сих пор, что в эстетическом смысле это неправомерный, неправомочный термин. Может быть, я недостаточно четко там что-то сформулировал. Творческая благодать — это то, о чем Пушкин писал: «Но лишь Божественный глагол до слуха чуткого коснется…». Божественный глагол — вдохновение, которое приходит свыше. Вот под этим я и понимаю творческую благодать.

Что касается той благодати, которая должна быть стяживаема любым христианином… Для верующего человека стяжание благодати — это его долг, духовный долг, духовный труд, скажем так. Для поэта, для человека искусства творческая благодать — это отнюдь не долг. Такую благодать нельзя стяжать. Ведь трагедия пушкинского Сальери — я пишу об этом в статье — в том, что он был уверен, что ему такая благодать положена: «в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений…». Сальери, осознавший неземное происхождение музыки Моцарта, так и не понял, что чудо не стяживается ни самоотверженьем, ни молениями. Если человек пишущий считает, что на него по праву должна такая благодать сходить,— всё, на нем можно ставить крест. К этому нужно относиться очень осторожно, надо уметь ждать, пока действительно что­-то произойдет, повернется в твоей душе, одним словом, просто на тебя снизойдет… А не то, что ты каждое утро садишься за письменный стол и творишь… Есть немало талантливых людей, которые ставят себе целью регулярное писание стихов. Иногда у них даже получается, но вот это, мне кажется, и есть безблагодатный творческий процесс. Духовный труд как обязанность человека-христианина — это одно, а художество как духовный труд — это дар небес, он не каждому дается. И благодать может порой сойти даже на какого-нибудь графомана, ибо, как известно,Дух дышит где хочет (Ин. 3, 8). Есть такие случаи и в русской поэзии, и в мировой, когда человек вдруг написал великие стихи, а всё остальное — так, сырье какое­-то. Вот «Жаворонок» Кукольника, например.

— Архимандрит Тихон (Шевкунов) сказал: «Самое высокое в мире творчество — жизнь христианина». Если Вы согласны с этими словами, насколько Вы исходите из личного опыта?
— Наверное, в самом высоком смысле эти слова справедливы. Но вот какое противоречие возникает. На фоне такой постановки вопроса вообще не надо заниматься искусством, потому что даже самое совершенное произведение при таком масштабе кажется жалкой поделкой. Недаром иные творцы, начиная жить христианской жизнью, уходят из творчества. Например, Станислав Красовицкий, был такой поэт. Я уж не знаю, насколько он большой поэт, но он ушел. Но мой личный опыт не мешает мне заниматься литературой. Однако мой опыт не показателен, поскольку я не могу сказать, что я вполне живу жизнью христианина. Потому что я практически не бываю в храме на богослужениях, из-за моей ситуации, из-за моих физических немощей. Только на Пасху меня возят в церковь на машине.

— Но ведь Вы участвуете в Таинствах: исповедуетесь, причащаетесь.
— Да, конечно. Что же касается творчества и христианской жизни… Тут понимаете как… Если всё сгорит в пламени Апокалипсиса, то зачем вообще творчество? Ведь оно тоже должно сгореть.

— Но творческий дар — это же Божий дар.
— Да, дар. Но в пределах вот этого, земного существования. И если жизнь христианина посвящена только тому, что выше всего — тогда, если идти до конца, до какой­то предельной честности, то раз Господь говорит: «Оставь всё и следуй за Мною»,— то надо оставить всё, включая и творчество. Поэтому это очень сложный, больной вопрос. Но я считаю, что можно всё-таки найти какую-то нишу, в которой это противоречие не мешает писать.

— То есть Вы считаете, что искусство — оно всё-таки иной природы по отношению к вере, скажем так.
— Оно той же природы, это Божий дар, только дар избирательный. Не каждому это дано. И, может быть даже, что на Страшном Суде с человека, наделенного творческим даром, в этом смысле больше спросится — например, почему он не использовал данный ему дар в полной мере.

— Юрий Кублановский в одном интервью заметил, что большие поэты атеистами не бывают. Они могут быть язычниками, пантеистами, богоборцами, но атеистами — никогда. Вы согласны с этим утверждением?
— Ну, это не только Кублановский говорил.

— У Цветаевой есть сходное суждение, в статье «Искусство при свете совести».
— У Цветаевой, кстати, суждения на эту тему мне не кажутся привлекательными, потому что она вообще там говорит вещи довольно странные. Например, что всякий талант — талант, даже если он не от Бога. А от кого же тогда? У нее всё там путано очень. Кублановский, конечно, в другом смысле об этом говорит. Но по сути — верно, большие поэты не бывают атеистами в примитивном смысле оголтелого «научного» атеизма, не рубят иконы на перформансах, не устраивают выставок «Осторожно, религия». Не бывают поэты такими. Разве что какой­-нибудь Иван Бездомный, и то он, как мы знаем, впоследствии переродился. Но тут возникает другая сложность. Ведь есть большие писатели, поэты, которые считали себя атеистами. Например, Фет, Чехов.

Но с другой стороны, искусство Чехова, искусство Фета может в определенной степени способствовать формированию человека верующего. Это такое искусство, которое, вопреки всем авторским утверждениям, существует как искусство, данное от Бога. Атеист просто не знает Бога. У атеиста нет вообще о Нем должного понятия. А богоборчество, как у Фета, Лермонтова, отчасти Блока,— это просто сломанные отношения с Богом. Где-то почему-то произошел слом. Богоборец — это человек, личные отношения с Богом выясняющий на уровне отрицания, потому что у него что­-то сломалось. А у атеиста и не было ничего. Так что Кублановский прав: поэты атеистами в таком, грубом смысле не бывают. А пантеистами… ну да, наверное, бывают. Но вот говорят: Тютчев пантеист. Какой он пантеист — Тютчевбыл глубоко верующий человек, писавший архиправославные стихи. Так что его пантеизм — это, скорее, пантеизм в каком­то метафорическом смысле.

— У Бунина было пантеистическое мироощущение.

— Это слишком прямолинейно. Он был верующий человек, ходил в церковь.

— Во всяком случае, буниноведы считают его пантеистом.
— Ну, и на здоровье, хотя это неправильно. Бунин как раз не показателен. Другое дело, что он как писатель заходил иногда в какие­-то рискованные дебри. В его «Тёмных аллеях» действительно немало тёмного… Ну а как человек — дай Бог каждому быть таким верующим, как Бунин.

— У него страх смерти был какой­-то чрезмерный. Он как будто не верит в инобытие. Вот это, мне кажется, у него языческий, что ли, элемент мировоззрения.
— Страх смерти у него, конечно, был гипертрофированный. Но это не показатель. Это всё очень индивидуально. Мы же не можем установить с точностью, от сих до сих, кто насколько христианин. Мы все грешны, а для большого, глубокого писателя всегда существуют какие­то риски, которых нет у других людей, «попроще».

— На презентации Вашего сборника «Воздаяние» Павел Крючков сказал, что главное содержание этой книги — разговор с Богом. И главные стихи здесь — «Глядишь с икон, со снежных смотришь туч…» и другие стихи той же тематики. Вы согласны с этим?
— Ну, может, так оно и есть. Но мне кажется, Крючков просто выделил определенный мотив. Понимаете, вся поэзия — это разговор с Богом, по большому счету. Или о Боге. О бессмертии души. Даже если мы возьмем любовную или пейзажную лирику настоящего поэта — и она тоже всегда преломляется через такую призму.

Беседовала Оксана Гаркавенко

Публикуется по изданию: «Православие и современность» Информационно-аналитический портал Саратовской митрополии    

* * *

В бездушной вечности, увы,
мы все уже смежили веки.
Вы, современники, и вы,
рожденные в грядущем веке,
для вечности давно мертвы,
как ионические греки.

Душа, разбился твой сосуд,
забудь о бренном человеке,
и пусть, как встарь, тебя несут
мифологические реки
в подземный плен, на Страшный суд,
в огонь, не гаснущий вовеки,

в сиянье, где тебя спасут.

1998

 

БЕССОННИЦА

1.
Такую ночь, как враг, себе назначь.
Как враг, назначь, прими, как ангел падший,
где снег летит, опережая плач,
летит, как звук, от музыки отставший.
И тьма вокруг. И снег летит на вздох,
ни слухом не опознанный, ни взглядом.
В такую ночь бессилен даже Бог,
как путник, ослепленный снегопадом.
И Бог – уже никто. Он – темнота
за окнами. Он кроною ночною
ко мне в окно глядит. Он – немота.
Он задохнулся снегом за стеною.
В такую ночь кровати, двери, шкаф
подобны исполинским истуканам:
вот-вот и оживут они, припав
к оставленным, недопитым стаканам…

2.
Я помню: так же ветер завывал
в такую ж ночь – ни звезд, ни Божьих знаков.
Я собственное имя забывал
во сне – и называл себя Иаков.
И снилось мне, что это – сон навек
и никогда не будет пробужденья.
Всю ночь я колыхался, как ковчег,
на волнах отчужденья и забвенья.
И было пробуждение. И явь,
казалось, в окнах светом брезжит утло.
Но как преодолеешь море вплавь? –
То был лишь сон, в котором снилось утро.
Там, в этом сне, я тихо умирал.
И сам себе я снился пятилетним.
И снег летел безмолвно, наповал,
и падал с неба лебедем балетным.
Меня куда-то с хлопьями несло.
Умершие со мной играли дети.
И календарь не помнил про число.
И ночь не вспоминала о рассвете.
Я умирал на гребне января,
и холод, наступивший наконец-то,
все окна в доме настежь отворя,
увел меня в пожизненное детство…

3.
И я тогда не умер. Я живу.
Но, тем же снегом к стеклам прилипая,
все та же вьюга, только наяву,
крушит окно, как всадница слепая.
И снег летит в былые январи.
И в комнате безжизненно и пусто.
И двери открывает изнутри
ночной сквозняк, и вслед за ним искусство
уходит прочь из комнаты моей
на снег, на смерть – сродни пустому звуку.
И все никак не может до дверей
ко мне Господь пробиться в эту вьюгу.
Но, Господи, услышь хотя бы плач!
Узнай, о ком я плачу хоть, о ком я…
Уже не хлопья в окна бьют, как мяч,
а черные кладбищенские комья.
…Не о тебе ль я плачу, не твою
ищу ли руку, жалуясь и каясь?
И в темноте то на руку свою,
то на свою молитву натыкаюсь…
Не дай тебе беспомощный Господь
в такую ночь проснуться – о, не дай же!…
Он сам уже – одна больная плоть.
Он лишь на шаг продвинулся – не дальше…

4.
Кто ж эту ночь на боль короновал? –
пусть мой вопрос никем уже не слышим! –
Кто выдумал нелепый карнавал,
где в маске снега страх течет по крышам?
То страх мой потерять тебя впотьмах,
и страх еще покуда не имущих,
и страх уже утративших, и страх
еще своих утрат не сознающих,
и страшный страх лишенных сна навек,
кто сам – непоправимая утрата…
Так вот что означает этот снег,
точнее, то, что в маске снегопада.
И снег летит неведомо куда.
И длится страх мой, в грех перерастая.
И длится шаг Господень без следа.
И длится ночь, безбожная, пустая.
И мы с тобой навеки длимся врозь,
невыплаканной тьмою отчуждаясь.
И снег летит, как поезд под откос,
своим ночным крушеньем наслаждаясь…

Каждый шаг дается с болью.
Жизнь твоя почти не жизнь.
Положись на Божью волю,
если можешь, положись.
Что случилось — то случилось.
Не оглядывайся вспять.
И рассчитывай на милость
давшего Себя распять.

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.