«Я заставляю детей писать все время с 5-го класса». Сочинение не по шаблону ЕГЭ

Без ежовых рукавиц

— Есть учителя и родители, которые считают, что в 10-м классе подростка пора брать в ежовые рукавицы, иначе потом он завалит ЕГЭ и никуда не поступит. Что делаете вы со своими десятиклассниками?

— Это не ежовые рукавицы называется (смеется). Но мы два года занимаемся очень плотно, потому что в 10-м классе программу по литературе надо пройти полностью, а там эти огромные романы: «Обломов», «Отцы и дети», «Война и мир», «Преступление и наказание», еще где-то висит «Гроза», в конце Чехов, между ними поэты, Салтыков-Щедрин мелькает… После уроков собираемся с теми, кто решил сдавать, и учимся писать по формату. 

В прошлом году у меня было два 11-х класса. Из них литературу сдавали человек 10–12. Из них трое сдали на 100. А еще трое сдали на эти самые несчастные 94 балла. 

— Потому что допустили одну ошибку?

— Да, и чистая случайность, что вот эти трое получили 100, а вот эти трое получили 94. Могло быть ровно наоборот. Или они все могли сдать одинаково. Все поступили, конечно. У нас была девочка, которая поступала на анимацию. Набор в группу — 13 человек, и было понятно, что десятерых берут заранее. Соответственно, три места, страшный конкурс. И она прошла, потому что у нее в том числе было 100 по литературе. Но есть и такие ребята, которые сдают на 72, и они уже короли. 

— Все добросовестно читают большие романы?

— Не мытьем, так катаньем. Всегда находятся те, кому прочитать все не под силу. Конечно, про каждую отдельную книгу в конце 9-го класса мне приходится спеть песню, немного заинтриговать. Каждая книга имеет свои особенности, да? И о них я думаю, когда веду уроки. 

Например, на «Обломове» нельзя сидеть долго — лучше пройти за четыре урока и бежать дальше. И я знаю, что да, кто-то не успеет дочитать. Мы в «Обломове» какие-то вещи почитаем очень подробно, а на какие-то, если дети завянут, я посмотрю сквозь пальцы. Моим ученикам, например, неинтересен затянутый, нудный роман с Ольгой. Но, кстати, сам Обломов им нравится, возможно, тем, что он ленивый. А Ольга пытается его переделать, навязать свое.

Хорошо, когда можно читать по частям, одолевать фрагментами. Понятно, что с некоторыми заданиями дети волей-неволей эти куски прочитают на следующий урок. 

— «Война и мир»? 

— «Войну и мир» надо прочитать летом, потому что зимой некогда. Но читать можно, например, пропуская все философские отступления. Если только вам очень хочется, конечно, я не запрещаю, но лучше пропустить. Мы все равно будем про них говорить в классе. Толстой там десять раз одно и то же повторяет на разные лады. Можно и войну пропустить, потом почитаем. Все равно с первого раза усвоят четверть, даже если прочитают подряд. 

Кстати, «Войну и мир» одни классы любят, другие нет. В этом году у меня класс, который не слишком любит. Но это не значит, что они не прочитали. Зато им понравилось «Преступление и наказание». Там они были на коне! Им интересно анализировать этот материал, но никто из них себя ни Раскольниковым, ни Соней, ни Дуней не чувствует. 

Чтобы работать с «Преступлением», надо хорошо разобраться в теории Раскольникова. Удобно работать с этим текстом, потому что известно, какая глава, какая часть. И совершенно четкое задание: пожалуйста, на следующий урок приготовьте как изложение, больше ничего не надо — как поняли, близко к тексту. Потом сели, получили листочки, никаких книжек нет — воспроизведите. Задание-то несложное, строго говоря, если подготовиться. А после этого все на место встает. И вторая вещь – точно так же написать про сон Раскольникова на каторге. Потому что это развязка. И дальше им просто любопытно смотреть, делать выводы. 

В «Войне и мире», конечно, им интересна психология героев, когда начинают разбираться, кто есть кто. Им нравится, когда Пьер проявляет свою истинную сущность. Он это трижды делает: когда чуть не прибил мраморной доской Элен, когда чуть не оторвал голову Анатолю и когда с увлечением душил французов (смеется). 

«Войну и мир» мы тоже проходим по частям, но роман просто очень большой. Самое главное — прочитать первый том. Поэтому вначале мы пишем контрольную работу на знание текста. Выдается кусочек с ярким отрывком: «Ты Лев Николаевич, ты вчера на этом месте остановился, пиши дальше. 15 минут. Сколько успеешь». Если прочитано, что-нибудь восстановится. Не я придумала эту технику, ее разработали еще в 60-е годы.

— На ваш взгляд, получилось ли уместить русскую литературу в ЕГЭ? Особенно много жалоб именно на этот экзамен.

— Простите мое честное мнение, но ОГЭ и ЕГЭ не по литературе, а как раз по русскому языку в нынешнем виде — настоящее вредительство.

— Почему? 

— Там так много схоластической премудрости, которая не нужна никому, кроме как филологу в его штудиях… И с каждым годом дети все менее грамотны, потому что у учителя все меньше времени, чтобы просто поставить реальную грамотность. Причем часто детям не нужна классификация, им достаточно видеть структуру — куда ставить запятую, например. 

А способы построить текст? Это не сочинение, это симулякр называется: ответить так, поставить сюда. А изложение на ОГЭ? У меня дети работают по «Преступлению и наказанию». Пришла девочка из другой школы и говорит: «Сколькими способами сократить теорию Раскольникова?» Ее не надо сокращать, ее надо адекватно передать.

А вот ЕГЭ по литературе мне даже нравится своей спокойной академичностью. ОГЭ, конечно, лучше, потому что там дается текст. Все-таки экзамен по литературе предполагает работу с текстом. На ЕГЭ в сочинении требуют примеры из текста, а текста перед глазами технически нет. И тогда что? Выигрывает тот, у кого память как компьютер. Кто-то запоминает, кто-то зазубривает. Эта зубрежка, в общем, мало что дает.

Но самая большая моя претензия к ЕГЭ — время. В литературе скромная тестовая часть, она минут за 15 решается. Но надо написать пять сочинений: четыре маленьких и одно большое. Сделать это за четыре часа, причем не допустив ошибок, сложно. Этого времени может не хватить, чтобы элементарно хоть разочек прочитать, чего ты там написал. И это опять о чем говорит? Надо вызубривать какие-то готовые клише.

— На литературе схемы сочинений не такие строгие?

— Должны быть вступление, основная часть, заключение, все. Мы отовсюду коллекционируем разные темы для подготовки к ЕГЭ. И у нас, к примеру, штук 25 тем по «Войне и миру». Ясно, что надо придумать вступление, чтобы на нем не «зависнуть». Это техника безопасности. Практически любое сочинение по «Войне и миру» можно начать с того, что этот роман построен на антитезе. Про войну ли нас спрашивают, про семейную мысль… Система — антитеза. 

На первом уроке, например, мы всех героев делим на две группы. Только не формально, не на французов и русских, не на военных и штатских, а на тех, кто не может быть вместе. Может быть Элен там же, где князь Андрей? Ну никак. А если кто-то не помещается, мы их поставим под вопросом. И дальше дети будут спорить, делить… Мы делим интуитивно, а потом смотрим, в чем суть.

Но если тема связана с психологизмом, тогда ключевым у нас будет понятие диалектики души. Мы будем объяснять, что такое диалектика, что она показывает развитие, основанное на преодолении противоречия.

Подготовка к ЕГЭ по литературе — работа хорошая. У ребенка выстраивается логичное мышление, потому что у него просят четкий ответ на четко поставленный вопрос. Значит, надо увидеть вопрос, увидеть проблему, увидеть, как она решается в тексте. Поэтому подготовка меня не раздражает как раз. Раздражает другое — у меня нет возможности тащить вот так весь класс. Я тащу до какой-то степени, а дальше сами. 

«Почему Митрофан — это зло?»

— Как часто вы их заставляете писать? Можно ли этому научить?

— Я заставляю писать все время, с 5-го класса. Понимаете, это сложно… Что значит научить писать? Вы журналист, вы умеете писать. Вы можете то, что хотите сказать, взять и сказать. И слова вас послушаются.

— Иногда с долгими мучениями. 

— Нет людей, которые пишут без мучений. Просто нет. Ни Пушкин, ни Толстой не писали легко. Пушкинские черновики показывают, чего стоит хорошо написанный текст. И для этого не существует правил. Мы со школьниками с 5-го класса куда-то ездим. И каждый раз, когда день заканчивается, они пишут свои впечатления. 

— Вроде дневниковых записей?

— Да, в любой форме. И если нет никаких требований, они не боятся. Когда тебя волна крутила в море, как об этом не рассказать? Иногда бывает совершенно гениально, потому что дети пока еще не рефлексируют. И так продолжается класса до 8-го и даже после. Когда им дашь такого типа задание, причем уже академическое — в прошлом году разбирали стихи поэтов Серебряного века, — они отмахивают четыре страницы за 20 минут. Потому что у них нет формальных требований, а есть стихотворение, которое их задело. Я всего лишь прошу рассказать, что они видят, а видят они уже много, потому что они люди взрослые.

Ты только что писал легко, красиво, изящно, а теперь у тебя требования, структура, с чего начать, куда пойти, а если не туда пошел, то минус балл. 

Другая беда — в 8-м классе включается рефлексия. Человек начинает со стороны смотреть на то, что он делает. Ему начинает казаться, что все не то и не так. Преодолеть это он сможет потом, в университете, когда пойдут какие-нибудь курсовые — он эту формальную сторону увидит сверху, и она не будет на него давить. Когда ничего не давит, появляется желание высказать что-то свое. 

А к ЕГЭ мы готовим те вещи, которые раньше всегда готовили к большим сочинениям. В них нет плохого. Там ведь, собственно, спрашивают не о том, что ты думаешь, а о том, как автор сделал свой текст. Филологическая работа, и на нее приходится немного переучивать. Но интересно, что душевных излияний в сочинениях к 8-му классу уже особо нет, дети действительно стараются мыслить. Наши ли дети такие, я не знаю. Бывают очень эмоциональные девы, но редко.

— Есть ребята, обычно это технари, которым шаблон удобен: мне дали каркас, и я по нему пишу. 

— Есть два способа написать сочинение. Оба трудоемкие, но по-разному. Первый способ, наверное, для технарей лучше: напиши себе каркас. Мы берем лист бумаги, складывается пополам. На одной половине в любом порядке записывается все, что мы имеем сказать по этому поводу, на второй половине выстраиваем это в логике и смотрим, куда добавить примерчики из текста.

Это технично, это хорошо. Я учу на вещи, которую не жалко. Не жалко мне «Недоросля». Мы ничьих чувств не заденем, ничьих любимых героев, ничьих глубоких переживаний. Там все просто и разумно. И вместе мы составляем смешной план. Тема примерно такая: «Почему Митрофан — это зло?»

Давайте посмотрим. Вот Митрофан вырос. На каком поприще он может себя проявить и почему это будет плохо? Он может стать помещиком. Понятно, каким он будет помещиком, да? Он может завести семью. Но как он будет относиться к жене, какие у него будут дети? Его можно отправить на военную службу. Он карту не прочитает и с солдатами будет жестоко обращаться. Его можно отправить на гражданскую службу, он будет взятки брать. Его нельзя отправить на дипломатическую службу, он языков не знает… 

— Никакого толку. 

— Это очень весело. Тогда мы пишем во вступлении, что такое Просвещение в этой комедии. Идея в том, что дворянин должен быть основой государства. Но мы видим, что на Митрофанах государство не построишь. В классе сидит 20 человек, план у всех один, Митрофан у всех один. Ни одного сочинения, которое повторяло бы другое! Меня это всегда потрясает.

А есть другой способ, как обычно гуманитарии пишут. Человек изольет сначала на бумаге все, что у него в душе. С ним следующая операция: теперь, пожалуйста, разбей свой текст, пронумеруй все мысли, которые у тебя есть. Где-то они будут повторяться по кругу. Пронумеровал? Теперь можно взять другой лист, потому что на этом уже места нет, и попробовать эти мысли выстроить в таком порядке, чтобы они воспринимались как связный текст. 

Сейчас на декабрьском сочинении тема формулируется как вопрос. И как понять, раскрыта тема или нет? Если не раскрыта, нет ответа на вопрос. Что такое «тема раскрыта многосторонне»? Есть, условно говоря, три ответа на вопрос. Поэтому хорошо, чтобы было хотя бы три мысли и три примера из текста.

Научить писать так, чтобы человек мог сказать все, что он думает, своими словами — совершенно каторжная работа. У меня был объединенный 10-й класс, часть которого я прежде не учила. Вот они пишут сочинение. И кто-то уже, конечно, все знает, умеет. А кто-то нет. Он написал и ждет оценку. Опытные люди говорят: «Ты не надейся, что тебе поставят тройку или двойку. Тебе вернут твой текст, и ты будешь его дорабатывать, пока не получишь что-то приличное». Мы придумали писать на развороте, чтобы были очень большие поля и чтобы все-таки не переписывать сочинение целиком, а дописывать кусками, где чего-то не хватает. И сочинения обычно я проверяю карандашом. 

— Можно получить пятерку, если до этого получил два? 

— Конечно, если ты не халтурщик. Меня не интересуют их двойки, мне нужны их тексты.

Сколько лет работаю, а до сих пор удивляюсь. Вот я вижу, что класс у меня завял. Ну, значит, надо собрать тетради, поставить отметку за классную работу, за домашнюю работу, за качество записи — за всякую ерунду. Как только эта ерунда начинает формально действовать, сразу все становится нормально, все включаются. 

«На что жалуетесь?»

— Кажется, родители и школа сейчас больше ждут от учителей высокие баллы, а не разумное-доброе-вечное. У вас есть такое ощущение?

— Я плохой учитель, я не прививаю разумное-доброе-вечное. Я прививаю интерес к литературе и немного учу филологии. У нас есть текст, он пусть и прививает. А моя задача — научить их читать адекватно. И я не имею права навязывать свои взгляды. Но иногда мы выходим на разговор о важных для детей проблемах. 

Проходим Чехова. Да, с Чеховым надо встать на уши, чтобы заинтересовать школьников, потому что он какой-то взрослый… Но есть проблема, которая им близка. Почему люди не умеют жить счастливо? К сожалению, сейчас набор вещей, которые идут на ЕГЭ, не очень удобен. Мы читаем парочку рассказов контрабандой. Как ни странно, «Крыжовник» — он там всегда был, а потом его выбросили. Вот прием у доктора Чехова: «На что жалуетесь?» — «Ну как, был брат хороший, вдруг превратился в свинью». У нас одна коллега-математик говорит: «Ужасный рассказ! Ну что мне теперь, дачу нельзя иметь? Завел дачу — и обязательно превращаешься в свинью? Это как?» 

Пытаемся найти ответ: где герой ошибся, что случилось. Оба брата выросли на природе. Один стал ветеринарным врачом, он охотится, плавает и так далее. Он хочет быть на природе. А другой совершил философскую подмену. Он решил, что надо иметь кусок природы. А почему крыжовник? Единственный способ по-настоящему иметь что-то материально — съесть. В таком развороте десятиклассникам это уже интересно. 

И мы поняли важную вещь. Что нужно человеку, чтобы быть счастливым? Надо быть — жить в полную силу, каждую минуту чувствовать себя живым. И в своих рассказах Чехов смотрит, что именно не дает героям этого делать, какие ошибки они совершают. В этом смысле Чехов оказывается очень воспитывающим. 

— Каково работать со старшеклассниками? 

— Одно удовольствие. Они умненькие, они живые. Проблемы у них уже серьезные — самосознание, поиск своего места. Сейчас, правда, стало модным иметь юношескую депрессию. У меня ощущение, что это навязанная мода. Некоторые дети требуют: «Отведите меня к психологу, у меня депрессия». А с другой стороны, она может быть на самом деле. Тем более ситуация, в которой мы живем, неизбежно их травмирует.

Но дети в нашей школе более защищенные. Поэтому и двойка не инструмент, если даже она в полугодии. Ну и что? Ее поставили 28 декабря, а 7 января будет Рождество. Двойка меркнет. Какая двойка? Тут праздник, его нельзя отменить. По сути, у них есть сильная психологическая защита. Но, с другой стороны, это значит, что они непрошибаемые и прошибать их бесполезно. С ними надо мирно.

— Прошибать? По поводу?

— По поводу тотального безделья. Бывает, что надо обращаться к врачу. А бывает, что ребенок просто растет и у организма на это уходят все силы. В прошлом году был у нас такой ученик, который ничего не делал. Но, простите, он вырос на полметра! Что он мог сделать? А когда перестал расти, все наладилось. Или бывает, что мальчик решил заниматься футболом, ему ничего не надо. Если он гениальный футболист, пусть идет себе в футбол. 

Был яркий пример, когда родители получили дом, переехали, у мальчика появилась своя комната: младшие братья и сестры больше не сидели на голове, и он стал учиться. Другой наш ученик пытался ничего не делать, но родители ему для поступления наняли репетитора. На следующий же день этот мальчик пришел ко мне на урок с амбарной книгой и стал конспектировать каждое слово. То есть он быстро понял, сколько стоит репетитор. С каждым надо разбираться отдельно. 

— И не всегда зависит от учителя. 

— От учителя тоже может зависеть. Если у ребенка с конкретным учителем нет хороших отношений, он не будет у него учиться. И здесь, я считаю, отвечает учитель, каким бы трудным и вредным ни был ребенок. Потому что задача учителя — разбираться и снимать противоречия.

— Как вы находите с ними общий язык?

— Я не знаю. Мне с ними интересно: когда они пишут о своих впечатлениях, когда разговаривают. Кто-то приходит делиться со мной проблемами, кому-то не надо. Кто-то стихи пишет, целый класс пишет прозу.

— Ничего себе…

— Ужасно (смеется)! Они как в 5-м классе начали, так остановиться не могут. Я их критикую, но так, чтобы не было больно: «Понимаешь, редактор тебе обязательно скажет, это надо выкинуть, а это надо переставить». Есть текст, и его надо довести до приличного вида, поэтому моя критика технична.

«Чтобы так работать, надо быть тираном»

— Филологи обычно не скучают по «самому лучшему советскому образованию». А вы? Было ли там что-то действительно хорошее? 

— Много хорошего было. Понимаете, все зависело от школы. Я училась в замечательной английской школе. Это значит, что мы поступали с диапазоном от Иняза до Бауманки, Физтеха и так далее. Все учителя были высокого уровня. Собственно, вот чего я боюсь. Сегодня подготовка учителей-гуманитариев — слабое место. 

— Почему? 

— Потому что я вижу, с каким уровнем они выпускаются. И речь не о профессионализме. Школьного профессионализма университеты никому никогда не давали, это исключительно практика. Знаний учителям не хватает. Где-то они не прочитали, где-то сдали на тройку. 

— Может быть, раньше готовили лучше. Но разве филологи не страдали больше всех от идеологии?

— Мне повезло со школьным учителем, у него не было никакой идеологии, как и во всей школе. И мне не удается делать то, что делал мой учитель, потому что он был гораздо авторитарнее. Он работал на опережающих заданиях. Это когда учитель ничего не объясняет, а задает вопрос: «Как работает пейзаж в “Поднятой целине”?» И ты что видишь, то и рассказываешь. То есть ты работаешь с текстом и никогда не работаешь со статьей, потому что уже знаешь: там сплошная идеология, ни одной живой мысли. Никогда не работаешь с учебником, потому что там вообще ничего нет. 

Ты приходишь на урок, и три-четыре твоих одноклассника рассказывают. Кто-то сам вызвался, а кто не вызвался, того вызвали. Не сделал — получил двойку. Не знаешь, что сказать, скажи любую глупость — получишь хотя бы тройку. А может, и пятерку, вдруг это не глупость. После того, как все сказано, учитель будет подводить итог уже с опорой на серьезную филологию. Но чтобы так работать, надо быть тираном. 

— Вы хотели стать учителем или только филологом? 

— Я не хотела стать учителем нисколько. Я не поступила в МГУ, потому что у меня не выдержали нервы, когда я пришла писать сочинение. Все дрались за место, можно сказать, в дверях. А я как приличный ребенок стояла в стороне. Мне досталось место за первой партой перед носом комиссии. А комиссии было скучно. Комиссия сначала обсудила тему сочинения. Потом решила, что надо сходить в буфет купить пирожков. Потом купила пирожков, поела, обсудила пирожки. В такой ситуации много ты не напишешь. 

Я решила, что надо поучиться сдавать экзамены, раз уж я не умею, и пошла поступать в педагогический для тренировки. Сразу поступила и не стала снова поступать в МГУ, потому что мы знали, что образование будет такое же, часто даже с теми же преподавателями. 

А дальше я всеми силами старалась избавиться от школы. Но это было совершенно невозможно. Во-первых, надо было зарабатывать на жизнь. Во-вторых, распределение. Хотя нет… Во-первых было совсем третье. Чтобы прикрепиться к аспирантуре, надо было работать по специальности. 

— То есть вы собирались в науку.

— Это позор моей жизни! Четыре недописанные диссертации… Я занималась немецкой драматургией, но работать в школе на полной нагрузке и заниматься филологией физически невозможно. Я какое-то время пыталась, потом поняла, что не выйдет, и это дело бросила. 

Потом, уже работая в физико-математическом лицее, я поступила в аспирантуру ИМЛИ как пушкинист. И вот здесь я преступник, потому что никто меня там не обижал, никто меня не гнал. Диссертацию я почти написала. Но мы решили открыть нашу школу. Понимаете, что такое открыть школу с нуля, когда надо писать бумаги, делать программы, учебники? Хотя на самом деле (как я теперь думаю) мне просто не нравился текст, который я написала…

— Почти дописать и бросить?

— Да, это очень нехорошо.

— То есть надо было? 

— Надо было, конечно. Что за малодушие такое? Но я все равно развернула свои материалы в статьи.

Попытки удрать

— Все-таки в какой момент вы поняли, что школа — это ваше, если поначалу идти туда вы желанием не горели?

— Я сбегала из школы, но меня какая-то неведомая сила опять в нее возвращала. Сначала я работала в одной из самых плохих школ Москвы. Это было криминальное место. Там я пыталась писать первую диссертацию. Через дорогу располагалось строительное ПТУ, и одно время меня туда взяли «в аренду». Я там отдыхала! По сравнению с моей школой там был просто аристократический салон.

Я попробовала преподавать русский как иностранный и все-таки заниматься своей научной работой. Мне дали группу алжирцев. Но в Алжире началась война, у меня не стало группы. Потом я работала на подготовительных курсах. И в это время открывалась новая школа при МИФИ. Одна из дам, с которой мы вместе работали, потянула меня в эту школу: молодые учителя, все только что из МГУ — совершенно потрясающая компания. И блестящие, набранные при конкурсе шесть человек на место ребята, с ними тоже работать одно удовольствие. Но потом пришла директор, которая эту команду разогнала и довела меня до полусмерти: я оттуда вылезла в состоянии инвалидности, можно сказать, и какое-то время зализывала раны. Кроме всего, мне было немыслимо далеко ездить.

А потом мой духовник, отец Димитрий Смирнов, отправил меня в 91-ю школу, где собиралась компания, которая потом откроет Свято-Тихоновский институт и Традиционную гимназию. Уверенно я себя почувствовала уже в школе при МИФИ. Но мне еще хотелось заниматься филологией. Более того, заниматься ею ради школы. Во-первых, там была яркая молодежная филологическая компания. Во-вторых, во многих школьных произведениях было больше вопросов, чем ответов. Но мы все были достаточно филологи, чтобы, засучив рукава, эти ответы получать. Ну а потом открыли нашу школу… и уже куда от нее удрать? Кроме того, появилась возможность писать для газеты «Первое сентября», где все наши бесконечные наработки можно было публиковать. И вроде бы ничего не пропало из того, что было сделано.

— Не каждый филолог может работать с детьми.

— У каждого человека есть заводские настройки. У кого-то заводская настройка на скрипку, у кого-то на то, чтобы чинить машины, и у него руки сами тянутся к машинам. И есть настройка на то, чтобы возиться с детьми. Я себе в этом не признавалась, но задним числом вспоминаю, что какие-то дети всегда вокруг меня крутились. Я все время им сказки рассказывала… Думаю, Господь себе представляет меня так: «А вот эта штуковина будет крутиться здесь. Другую не поставишь. Она сделает пару школ, еще линейку учебников, а когда до нее дойдет, что это ей не чужое… ну когда дойдет, тогда дойдет». 

— Сколько лет вы преподаете? 

— Столько не живут… Я плохо считаю, но давайте попробуем. Преподавала я и раньше, курса с 3-го подрабатывала, но не в школе, а как репетитор… Примерно лет 47. Ну 45 точно. Страшное дело. Хотя там будут перерывы, когда я усердно из школы убегала. 

— Не устали? 

— Устала, но не от детей. Я физически быстро устаю сейчас. Кроме того, ездить в нашу школу мне тоже не очень близко и не очень легко. И эмоциональная усталость. Иногда кажется, что больше не смогу.

В прошлом году я выпустила класс, который вела с 5-го, куда бы я его дела? И сейчас я выпускаю класс, который тоже веду с 5-го. Куда я их опять дену? Значит, мне еще год надо простоять, а дальше смотреть, в состоянии я буду работать или нет.

Знаете, я ужасно боюсь момента, когда учитель, который когда-то был такой замечательный, сильный, постепенно сдает, сдает, сдает и становится совершенно невыносимым — такой старушкой, которая несет ерунду. Однажды надо заканчивать.

— Обычно преподаватели с большим стажем позволяют себе чудить. На моем факультете некогда работала легендарная Елизавета Петровна Кучборская, которая могла и зачетки в окно выбросить, если студенты ее разочаровали. 

— У меня хватает чудачеств, но пар я выпускаю в другой плоскости. Я пишу детские книжки.

У нас в школе был театр, и мой учитель, Юлий Анатольевич Халфин, любил рассказывать такую байку. Знаменитого Николая Черкасова спросили, какое у него было настроение, когда он играл сцену, где Грозный убивает своего сына, и он ответил примерно так: «У меня было очень хорошее настроение. У меня все получалось. Я работал, я играл гнев». Это правда профессионализм. Думаю, ваша преподавательница тоже играла и чувствовала себя как Черкасов в роли Грозного. Это вопрос темперамента. Мне лень вытворять что-то в таком роде.

— Как бы вы хотели отдохнуть после школы?

— Я буду писать. Но знаете… У меня ощущение, что человек работает до тех пор, пока он нужен. Я не знаю, когда это прекратится и в каком состоянии я буду, когда стану не нужна. Может быть, Господь решит эту проблему сразу. Да и наша школа — моя семья, которую теперь не хочется отпускать. Но понятно, что учителю, который не приносит пользы, надо найти другое занятие. Тогда лучше писать. 

Фото: Юлия Иванова