Валерий Панюшкин, руководитель детского правозащитного проекта Русфонда «Правонападение»
– Я видела других детей с болезнью Гиршпрунга, – говорит Вера. – Они видят и ходят.
Матвей тоже видел и ходил. Если не считать хронических запоров, мальчик развивался нормально. В четыре месяца научился переворачиваться, в шесть месяцев сел, к восьми месяцам самостоятельно вставал и ходил в кроватке.
Проблемы с запорами были, их разрешали при помощи клизм, и пару раз Матвей оказывался в больницах с кишечной непроходимостью, чтобы получить сифонные клизмы.
И вот восьми месяцев от роду Матвей оказался в Измайловской детской городской больнице № 3 (Москва). Вера говорит, что умоляла врачей сделать мальчику сифонную клизму, но врачи отказали. У Матвея началась каловая интоксикация, ему сделали операцию, вывели илеостому, то есть пустили подвздошную кишку прямо сквозь брюшную стенку наружу, минуя толстый кишечник. С началом интоксикации мальчика положили в реанимационное отделение. И с тех пор мама не видела его месяц.
В реанимацию к ребенку родителей не пускали. Сведения о том, как ребенок себя чувствует, сообщали только один раз в сутки. Через месяц, когда Матвея Вере, наконец, показали, он был совершенно обездвижен, лежал как тряпочка и был слеп. Примерно в таком состоянии мальчик остается и до сих пор, только можно добавить еще, что он, разумеется, не заговорил. Из разговоров с врачами Вера узнала, что в реанимационном отделении ее сын перенес сепсис, гипоксию и отек мозга. На голове у Матвея, по словам матери, были гнойные пролежни.
Консультант «Правонападения», врач клиники Глобал Медикал Систем (GMS Clinic, Москва) Наталья Белова говорит, что теперь, к сожалению, практически невозможно установить, виноваты ли врачи Измайловской больницы во всем том кошмаре, который случился с Матвеем. По словам Беловой, болезнь Гиршпрунга – тяжелое генетическое заболевание, осложнения, подобные тем, что случились с Матвеем, возможны. Но состояние отечественной неврологии и культура медицинской документации таковы, что нельзя определить, произошли ли осложнения по вине врачей или вопреки самоотверженным их усилиям.
Иными словами, от каловой интоксикации Матвей мог ослепнуть, а мог и не ослепнуть, мог потерять способность двигаться, а мог и не потерять. Единственный человек, способный свидетельствовать о том, боролись ли врачи за Матвея или наплевали на него, – это могла быть мама. Она могла быть рядом, ухаживать за мальчиком. Мы не знаем, смогла бы мама противопоставить что-нибудь отеку мозга, но уж пролежней на голове она бы точно не допустила. Однако маме не разрешили войти в реанимацию, как и в большинстве случаев в России, в реанимацию к детям не пускают мам.
Юрист «Правонападения» Светлана Викторова утверждает, что в российском законодательстве не существует ни одного закона, ни одного даже министерского приказа, который запрещал бы допускать мать в реанимационное отделение к ребенку. Разлучить мать и ребенка в самый тяжелый для ребенка момент – это всегда решение врача, как правило даже не главного врача клиники, а заведующего реанимационным отделением.
Маму принято считать истеричной дурой, которая будет только мешать врачам. Маму не принято считать ценнейшей сотрудницей врача, способной лучше всех ухаживать за ребенком, следить за состоянием ребенка и действиями врачей.
Мы не знаем, что там случилось с Матвеем, мы не смогли этого предотвратить. И это не юридический вопрос, а вопрос нашего варварства.
