Илья Аронович Забежинский
Снег метет, а я топчусь возле подъезда, не могу найти ключи.
Смеркается. Фонари зажглись. А снег летит со всех сторон, окружает, кружит, ворожит, обнимает фонари, голые черные деревья, лезет за шиворот, в глаза. Натыкается на стену дома, на дверь подъезда, отступает, снова натыкается, шарахается. Хлещет по стене. И висит мириадами белых хлопьев в желтом туманном сумраке. И сыпет, сыпет, сыпет холодной ледяной колючей крупой, сыпет, сыпет, сыпет.
Ключей не найти. Машины нет, спрятаться негде. Топчусь возле двери, авось выйдет кто, запустит внутрь.
Из арки выплывают двое. Две тени за снежным маревом. Силуэт согнувшегося мужчины в сером длинном пальто, в черной ушанке на голове и тонкой женщины в куртке в облипочку, с высокой прической, прикрытой платком.
Приближаются. Мужчина замедляет шаг, останавливается возле меня и вдруг начинает декламировать, глядя просто перед собой:
– Замела метель, дорожки запорошила,
Кружева развесила вокруг…
– Да пойдем, пойдем, чего к людям приставать?
– Вы помните? – обращается он ко мне.
– Вроде, помню, – перестаю топтаться, – Шульженко пела.
– Вот видишь, он знает.
– Пойдем, я сказала, – тянет его.
– Погоди, Люсь, человек знает! Ты не знаешь, а он знает. Много ты сейчас найдешь таких? – и опять ко мне, – вы тоже слышали эту песню?
– У бабушки по радио играла. В детстве…
– Ты слышишь, Люся. По радио! У бабушки! В детстве!
– Да пойдем, ты, горе мое!
Не обращая на нее внимания:
– А вы помните, как дальше? – я качаю головой, – нет?
Я хожу один, ну что же тут хорошего,
Если нет тебя со мной, мой друг.
– Я хожу один… Да-а-а…
– Да с чего ты взял, что ты один? – перестает Люся его тянуть, – не один ты! Вот она я! Один он, видишь ли…
– Ах, Люсенька, – спохватывается он, – конечно же, не один. Вон хороший человек тоже эту песню слышал.
От меня ли, от метели ты скрываешься,
Без твоих тоскую ясных глаз…
– Эх, Люся! – и, обернувшись ко мне, – ваша бабушка где жила?
– Моя – в Омске.
– А моя – в Твери. Хорошо…
Я хожу один, а ты мне вспоминаешься
Вот уже, наверно, в сотый раз.
– Пойдем…
– Моя пироги пекла. А ваша?
– Моя тоже. И плюшки.
– Моя с капустой и с курицей.
– Моя – с рыбой – «рыбник» назывался и со свиной грудинкой – «курник». А плюшки с маслом и сахаром. Аромат стоял!
– Моя плюшки не пекла. Моя – печенье такое песочное, тесто раскатает, а я стаканом кружочки вырезал и полумесяцы…
– Ну что же ты стоишь? Ну, пойдем уже! Замерзла совсем!
– Погоди-погоди…
Может быть, я перепутал час свидания,
А быть может, перепутал день,
Я хожу один, со мной мое страдание
Тоже ходит рядом, словно тень.
– А моя меня полотенцем охаживала. Мокрым. Не часто, но бывало. А ваша?
– А моя – тапочком. Говорила: «Гляди, Илюша, тапочек у бабы всегда на ноге».
– Нет, моя – полотенцем…
– А моя еще квас делала сама, – говорю я.
– А моя – бражку деду. Кислая такая, вонючая… Я приезжал, они меня на станции с дедом встречали. Зацелуют всего, затискают. Домой приедем на попутке, там уже пироги, сало, колбаса нарублена, соседей назвали, и дед кричит: «Бражку, бражку, Зоя, неси!»
– Зоя?! – вскрикиваю я, – моя – тоже Зоя!
– Моя – Зоя Антоновна.
– Моя – Зоя Ильинична. Дед меня из аэропорта привозил. А бабуля стоит уже на пороге, я здоровый такой, высокий, а она мне под мышку проходит. Прижимается, гладит: «Да кто же это ко мне приехала? Да это же внученька моя маленькая приехала! Да к бабушке моя хорошая приехала!» И плачет. Потом уезжаю – снова плачет. Еще два дня до отъезда – уже плакать начинала.
– Моя тоже плакала, да по голове меня гладила. Умели они плакать. Сейчас никто не плачет. Да-а-а… – покачал головой, – пирогов нам никто не печет и не плачет по нам никто…
И мне жаль такого дня неповторимого,
Сад в снежинках белых, как в дыму,
Я хожу одна без тебя, любимого,
Красота мне эта ни к чему.
– Знаете, мне иногда кажется, что мы никогда и никому в этой жизни и не нужны были. Только им, – говорит он. – Вам так не кажется? Никому…
Я пожимаю плечами.
– Вы не знаете, куда все это делось? – смотрит на меня. – Ведь это же все было, и нет теперь… Не знаете?
– Эх… – мотаю я головой и отворачиваюсь.
– Вот и я не знаю… – поднимает руку, смахивает снег с моего плеча и, не дождавшись, когда я повернусь, втянув голову, снова берет свою Люсю под руку. – Давай, веди дальше. Теперь можно и спеть.
Фото: Flickr / Jonathan Auch
– Да ты…
– Можно, можно…
Обнимает ее.
Замела метель, дорожки запорошила,
Кружева развесила вокруг,
Я хожу один, ну что же тут хорошего,
Если нет тебя со мной, мой друг.
Если нет тебя со мной, мой друг.
Читайте также:
О-ё-ия-иёй, батаре-эйка-а-а, или Случай под «нерусское» Рождество
