1990-е: радость и катастрофа
– Владыка, какими остались в памяти 1990-е годы? Как воспринималось происходящее в стране, какие изменения ощущались в церковной жизни?
– 1990-е годы, конечно, особое время в истории нашей Церкви. Без преувеличения можно сказать, самое удивительное за более чем тысячелетие ее существования в России. Тогда, образно говоря, пали цепи, которые сдерживали все проявления церковной жизни. Может быть, со стороны, для тех, кто в храм не ходил, это было и не очень заметно, но для нас, людей, которые тогда уже были в Церкви, это было время совершенно необычное и неожиданное.
Еще в конце 1980-х начали открываться монастыри и храмы. Нужно, наверное, быть человеком еще того, советского периода, чтобы понимать весь смысл, заложенный в простых словах: «открылся храм». Сегодня в этом нет ничего удивительного или особенного. Наоборот, появилась даже прослойка людей, которые воспринимают открытие храма как нечто опасное, враждебное, с чем они обязаны бороться. А тогда… Приедешь в какой-то город или село, видишь храм – и первый вопрос, который приходит в голову: «Он действующий или недействующий?» Сегодня даже представить себе такой вопрос странно.
Я очень хорошо помню, как нам, насельникам Лавры, сообщили: открылась Оптина пустынь… Или такое: идет Юбилейный Поместный Собор Русской Православной Церкви, посвященный тысячелетию Крещения Руси. Все ждут необыкновенно важного известия, и вот наконец на второй день работы Собора оно приходит: получено разрешение на открытие Киево-Печерской Лавры. Переговоры – мучительные, долгие, прерывающиеся – велись на протяжении нескольких месяцев перед Собором.
Руины, которые десятилетиями стояли в центре того или иного города, вдруг начинали ремонтировать, начиналось богослужение, собирались люди… Всё это отличительные черты того времени.
Уже в начале 1990-х годов на эту радость освобождения Церкви наложились события тяжелые, даже катастрофические – разрушение государства и резкое обнищание народа. Как человек, родившийся и выросший на окраине, я могу свидетельствовать, что для подавляющего большинства населения распад страны был чудовищной трагедией, тем более что сразу же за этим в некоторых регионах возникли военные конфликты. Больше всего от этого пострадало русское население бывших советских республик. И до сегодняшнего дня продолжается поток беженцев (их так не называют, но, по сути дела, они являются именно беженцами) из разных уголков когда-то единой страны.
Конечно, это очень осложнило дальнейшую жизнь, в том числе и церковную. Но, несмотря ни на что, в Церкви продолжалось бурное развитие. В то время, когда в стране рушилось всё – от сельского хозяйства до атомной промышленности, – открывались, ремонтировались и строились храмы. Сейчас даже трудно понять, на какие средства, откуда они брались. Глядя на это из нашего времени, понимаешь, что это действительно было настоящее чудо Божие.
– В 1992 году вы вернулись в Россию, в Лавру, из Болгарии. Каким запомнилось вам возвращение?
– С конца 1988 до конца 1992 года я учился в Болгарии, где тоже пала коммунистическая власть и происходило немало интересного. Но все эти годы и зимой, и летом я приезжал на каникулы в Россию, поэтому все-таки был участником многих тогдашних событий.
Когда я закончил свое обучение, то сразу вернулся в Троице-Сергиеву Лавру и был назначен помощником эконома. Тогда экономом был архимандрит Панкратий – ныне епископ Троицкий, многолетний наместник Валаамского Спасо-Преображенского монастыря, благодаря которому Валаамский монастырь действительно вновь стал Северным Афоном.
Помощником эконома я был очень недолго, и у меня было очень «узкое» задание. Тогда Лавра пыталась создать собственную телестудию, чтобы готовить какие-то тематические передачи и чтобы они могли выходить на центральном телевидении в нормальное время, что называется – в прайм-тайм. Чисто технически проблем не было, но с договоренностью об эфире ничего не получалось. Вместе с владыкой Панкратием и самостоятельно я несколько раз ездил в Останкино, велись разного рода переговоры.
Помолчав, он очень резко сказал: «Слушайте, молодой человек, и запомните: мы вам время на телевидении не дадим! И не ходите больше».
У меня лично состоялся по этому поводу разговор с одним из «архитекторов перестройки» Александром Яковлевым[1]. Пошел к нему с бумагами, с благословением Святейшего. Я очень хорошо помню, как вальяжно, снисходительно Александр Николаевич начал разговор с того, что «Вы же понимаете, в нашей многоконфессиональной стране…» – и так далее. Кстати, я впервые тогда услышал этот известный довод, который и сегодня используется так часто. Я был наивным человеком, приводил свои аргументы, довольно запальчиво говорил о духовном возрождении, о необходимости знакомства наших сограждан с верой, со своими традициями, с отечественной культурой. Он каждый раз достаточно скучно отвечал мне, что это невозможно. Под конец я, наверное, надоел ему до смерти, и, помолчав, он очень резко сказал: «Слушайте, молодой человек, и запомните: мы вам время на телевидении не дадим! И не ходите больше». И даже я понял, что это было принципиальной позицией… Рассказал об этом в Лавре. У нас посокрушались, начали думать, как эти препоны можно обойти, но мне уже не пришлось этим дальше заниматься, потому что к тому времени зашла речь о возвращении Церкви Подворья Троице-Сергиевой Лавры в Москве. Кого ставить настоятелем? Наместник решил: меня.
Мне этого страшно не хотелось. Когда я учился в Болгарии, приезжал в Лавру каждый раз, как только это было возможно. У меня была одна дорога: с поезда, с Киевского вокзала − на Ярославский, и сразу в Загорск. Никуда, даже домой в Сухуми, практически не ездил, только в Лавру. Я был счастлив без памяти, что наконец-то вернулся, в Лавре я собирался находиться всю оставшуюся жизнь, никаких других мыслей у меня не было. Решил сопротивляться, как мог: «Я батюшку буду просить, отца Кирилла, – как он скажет». Отец Панкратий улыбнулся и говорит: «А мы раньше тебя к батюшке пойдем», – но я как-то не придал этому значения.
И вот (очень хорошо помню этот момент, он стоит у меня перед глазами) я в братском корпусе на первом этаже у входа в трапезную жду, когда отец Кирилл будет идти из своей кельи на обед. Он появился, спускается – а рядом с ним наместник, отец Феогност, и эконом, отец Панкратий. Я подхожу к батюшке под благословение, он на меня смотрит и говорит: «А-а, отец настоятель Троицкого Подворья!» И стало мне обидно до слез, что духовника так «настроили»… Но пришлось ехать на Подворье.
Подворье
– Вы представляли себе, куда ехали?
– Нет, совершенно не представлял, когда поехал туда в первый раз. Конечно, Подворья как такового уже не существовало. Сохранился Троицкий храм, который раньше был приходским, и несколько старинных монастырских зданий: надвратный и братский корпуса и, самое главное, Митрополичьи палаты, резиденция Московских святителей на протяжении всего XIX века.
В храме размещался Московский государственный академический симфонический оркестр под управлением Павла Когана. Храм был разделен перегородками на несколько этажей и множество комнат-клетушек. В Митрополичьих палатах был детский сад МВД. Бывший братский корпус был почти совершенно заброшен, в нем жили бомжи. А дом этот – наполовину деревянный, очень и очень старый, один из тех немногих, что пережил наполеоновский пожар Москвы. Его собирались сносить. Часть территории была заставлена гаражами.
У меня не было ничего, кроме Указа Патриарха о моем назначении, – ни жилья, ни денег, вообще ничего! Но делать-то что-то надо… Перед Крещением я развесил в подъездах соседнего дома объявления и на праздник приехал освящать воду во дворе храма. Дворик был страшный, по сути – огромная помойная куча, потому что коммунальные службы тогда в Москве работали плохо, мусор не вывозился месяцами. Тем не менее на Крещение на сильном морозе я отслужил Великое водосвятие, вернулся в Лавру и тут же свалился с жесточайшей ангиной на месяц.
Поправился немного – опять поехал, ведь что-то надо делать, всё равно продолжать. Через какое-то время появилась семья, супруги, которые начали мне помогать. Однажды они приходят и говорят: «Батюшка, в церковном доме освободилась комната, можно попробовать ее занять». Это был маленький домик – бывшая просфорня Троицкого храма. Там в крохотной комнатушке с незапамятных времен жила бабушка, которая была то ли дочерью, то ли внучкой церковного пономаря. И вот после ее смерти мы заняли эту комнату. Отремонтировали, покрасили, я повесил там занавеску, поставил престол – и на Пасху мы отслужили первую Литургию. Снова расклеили объявления, и на службу пришли, наверное, человек восемь. Там я начал служить регулярно, приходило когда три, когда пять, когда десять человек – больше в той крохотной комнатушке просто не помещалось, но всё же вокруг стал собираться народ. Появились помощники и сочувствующие. Начали обустраивать братский корпус, где текла крыша, были разморожены батареи. Однажды бомжи, которые там жили, развели костер прямо в этом доме, на деревянном полу. И хотя их было жалко, стало ясно, что пора их оттуда попросить. Дом чистили, красили, приводили в порядок буквально по комнате. А с храмом ситуация не менялась: его по-прежнему занимал оркестр.
– И что же делать? Обивать пороги разных инстанций?
– Да, но это было очень интересное время – когда к Ю.М. Лужкову можно было просто прийти в приемную, посидеть, дождаться, попасть в кабинет. В Моссовете на проходной был только один милиционер. Всё было абсолютно демократично. Нашего брата священников тогда в приемных сидело много: открывалось много храмов, мы знакомились, общались, делились опытом: к кому идти, на какие совещания. Я должен был подготовить постановление Моссовета о передаче Церкви комплекса зданий Подворья. Эта эпопея длилась несколько месяцев. Выглядело это так: пишется постановление, дается тебе в руки вместе со списком подписей, которые ты должен собрать, – их было где-то 20–25. И дальше – по всяким чиновникам: они должны согласовать, рассмотреть на разных комиссиях, совещаниях и так далее. И вот только соберешь большую часть подписей, думаешь: «Слава Тебе, Господи! Дело уже к концу идет» – раз! что-то там щелкнуло: «Вы знаете, надо делать новое постановление…» И так три раза. А что это значило? – начинать всё с начала, часами ждать в этих инстанциях. Я ходил всё время в рясе и подряснике, никогда не снимал их. Добирался пешком или на троллейбусе. Особенно в дождь или снег, весь мокрый, сидишь в этих коридорах и канцеляриях и только и слышишь: «Придите завтра», «…на той неделе», «по этому вопросу надо собрать совещание», «этот вынести на градостроительный» – и так далее и тому подобное… В общем, это было мучительно, хотя гораздо проще, чем сегодня. Уже с высоты своего опыта я могу сказать, что тогда были, знаете, блаженные времена, когда чиновники были еще совершенно нормальными людьми.
Но когда уже в четвертый раз мне велели делать новое постановление, я почти отчаялся. Помню, как вечером гулял вокруг нашего храма и в какой-то момент прямо взмолился: «Господи! Ну что ж такое, ничего не получается… Господи, если Тебе это надо, помоги! Если нет, я брошу и не буду этим больше заниматься». Молитва эта была, можно сказать, наглая – как ультиматум. И что бы вы думали? Это было в субботу, в воскресенье служили, в понедельник мне звонят и говорят: «Вы знаете, отец Лонгин, там всё нормально, пойдет постановление. Давайте…» Это чудо, которое было в моей жизни, я его очень хорошо помню. Буквально через несколько дней постановление вышло.
Помню, в очередной раз прихожу в его кабинет, а кабинет у Павла Леонидовича был в алтаре, с личным туалетом в диаконских дверях…
Но оно ровным счетом ничего не значило для П.Л. Когана: там не было ничего конкретного о предоставлении нового помещения для оркестра. Помню, в очередной раз прихожу в его кабинет, а кабинет у Павла Леонидовича был в алтаре, с личным туалетом в диаконских дверях… Показываю постановление. Павел Леонидович и те, кто был тогда в кабинете, смеются и говорят: «Ну и что? Если нам дадут концертный зал типа “России”, мы с удовольствием переедем. А пока… Кстати, вы знаете, сколько нужно денег, чтобы это здание отремонтировать?» Я делаю умный вид, говорю: «Миллионов десять…» – «Ха-ха-ха! Да вы и за сто миллионов здесь ничего не сделаете. Идите, не мешайте работать».
И такая странная акция была у них однажды… Это было время бартера: с какого-то мясокомбината им привезли целые коровьи туши, видимо, в качестве гонорара. Прямо в притворе храма поставили огромные деревянные пни и весь день рубили эти туши. А была Страстная пятница. Делалось ли это демонстративно, или просто никто не задумывался – но в какой-то момент мне стало очень страшно… Практически никакой надежды не было на то, что храм нам вернут.
А в домике мы уже потихонечку начали осваиваться. Дали мне одного послушника из Лавры. Приехал помогать парнишка, которого в свое время удалось оторвать от кришнаитов и которого я крестил. Уже прихожане начали собираться, в основном люди из окрестных домов, которые знали, что со временем здесь будет храм, и ждали его открытия.
Прямо в притворе храма поставили огромные деревянные пни и весь день рубили эти туши. А была Страстная пятница…
Весной 1993 года оркестр уехал на гастроли за границу. Месяц его нет, два, третий пошел… Незадолго до этого в Моссовете прошла согласительная комиссия, которая выдала оркестру предписание освободить один придел, предоставить его нам для совершения богослужений. Руководство категорически отказалось: «Близко не подпустим», – хотя решение согласительной комиссии было обязательным. Я спрашивал как-то у благочинного, отца Владимира Дивакова: «Отец Владимир, что делать-то? Может, силой войти туда?» – «Ой, что ты, что ты! Нам скандал не нужен. И Святейшего подведешь, да и вообще…» Спустя некоторое время опять пожаловался ему: «Так и так, не пускают. А самих два месяца нет». – «Вот ведь какие… Так сейчас нет их?» – «Нет». – «Надо же, и Святейшего сейчас в Москве тоже нет. Ну, ладно, иди-иди…»
Тогда мы собрали своих прихожан – их было немного, но они были очень активными. Пришли на помощь и прихожане соседнего храма во имя святителя Филиппа, что на проспекте Мира. Мы давно были знакомы: я там служил иногда, когда мне негде было служить. И вот часов в пять вечера мы зашли в помещение храма, где находилась одна старушка-вахтерша. Аккуратно оттеснили ее от телефона, а она сидела и ругалась на нас нехорошими словами. Мы постарались всё продумать и организовать максимально корректно. Наш бухгалтер Юлия начала опись имущества, которое находилось в помещении, ей помогали несколько прихожанок. А я думаю: «Выбьют ведь нас отсюда… Надо бы сделать так, чтобы пользоваться этим помещением уже было невозможно». Мы решили снести все перегородки, которые делили храм на клетушки, хотя бы на первом этаже, и сделали это за несколько часов – топорами, ломами. В первую очередь освободили алтарь, срубили унитаз.
И тут заявляются оркестр и Павел Леонидович Коган! Не было их почти три месяца, а вернулись именно в тот день, когда мы начали свой штурм! Поздний вечер, крик, шум, скандал… Руководство оркестра вызвало ОМОН и дежурного по городу. В свою очередь, мои знакомые кликнули клич, и к нам на подмогу пришел народ из других приходов. ОМОН оцепил храм, а за оцеплением стоят такой же цепочкой православные и под дождем (пошел сильный дождь) поют акафист преподобному Сергию.
Приезжает дежурный по городу: «Что происходит?» Я показываю Указ Святейшего и говорю: «Я здесь настоятель». Он смотрит: «Да, настоятель. И что случилось?» В этот момент Павел Леонидович совершил очень крупную ошибку. Разнервничался, подбежал к этому дежурному и начал на него кричать: «Вы за это ответите! Это преступление! Антисемитизм! Я вас засужу!» Тот удивился и заметно обиделся и, как только дирижер отошел, мне говорит: «Значит так, батюшка. Мы сейчас тебя будем отсюда выгонять, а ты сиди и никуда не уходи. Если высидишь, значит, твоя взяла». И действительно, меня начали выгонять очень бурно, но, правда, пальцем не тронули при этом. А я сказал: «Я никуда не уйду. Хотите – выносите! Я здесь настоятель, меня назначил сюда Патриарх». И всё! Сняли оцепление, милиция уехала, оркестранты разошлись по домам. А мы – все наши прихожане и те, кто стоял снаружи за оцеплением, – схватили ведра, тряпки, отмыли помещение и уже утром служили там Литургию. Это было в день памяти святой равноапостольной Ольги. Так начиналось наше Подворье. Такой вот героический период был в нашей жизни.
– Владыка, вы всегда говорите молодым священникам, что, прежде всего, надо начинать служить, каким бы ни было помещение. Все остальное приложится…
– Да, я глубоко убежден, что церковная жизнь строится – сейчас некоторые церковные интеллигенты сказали бы: вокруг Евхаристии, а я говорю – вокруг богослужения в принципе, вокруг суточного круга богослужения. Это главное, чем живет Церковь. Таково мое мнение, я совершенно не претендую на его всеобщую обязательность, но оно подтверждено моим личным опытом как настоятеля, священника и опытом многих близких мне людей – священнослужителей.
– Как же все-таки происходило восстановление храмов – в то время, когда закрывались и разорялись предприятия, люди месяцами не получали зарплату, в прямом смысле голодали?
Однажды человек, которого я попросил о помощи, не имея ничего другого, отдал нам медь… А про нас говорили: «Ух, какие попы богатые».
– Вы знаете, чудом Божиим, другого ответа на этот вопрос я не нахожу. Хотя в начале 1990-х еще функционировали остатки советской экономики. С трудом, но работали еще какие-то предприятия, колхозы и совхозы на селе. И главное, очень много людей стало помогать Церкви, когда появилась такая возможность, потому что у любого нормального русского человека, как оказалось, болело сердце за поруганные, оскверненные, разрушенные святыни. Когда мне приходилось заходить в Москве в разные организации, частные фирмы, то практически везде я встречал доброе отношение. Помогали, чем могли: стройматериалами, техникой, деньгами. Однажды человек, которого я попросил о помощи, не имея ничего другого, отдал нам медь, которую сам получил за что-то по бартеру. Мы были нищими, а кровлю крыли медью, и про нас говорили: «Ух, какие попы богатые»…
И второе – мы постарались получить какой-то приток собственных средств на реставрацию Подворья. Удалось восстановить производство церковных тканей на одном из подмосковных заводов, который еще в XIX веке специализировался на этом (бывшая Рахмановская мануфактура). Кроме того, начали издавать книги, а они тогда расходились моментально, несмотря на сложные экономические условия, буквально как теплый хлеб из печи – такая нужда была у людей в духовной литературе.
Конечно, в прямом смысле производством всё это нельзя было назвать, так, поделье. Но постепенно Подворье восстанавливалось и благоукрашалось, даже в самые сложные времена. И так было везде. Потому что в Церкви не воровали и все средства направлялись на то дело, ради которого были получены, – это вот два основных условия.
– Что тогда служило поддержкой или внутренним стимулом: вид разоренной святыни, историческое значение Подворья, благословение духовника? Что-то еще?
– Наверное, всё вместе. Плюс характер. Но основное – вид разоренной святыни. Когда я пришел в Церковь, каждый разоренный храм был моей болью. Сегодня, к сожалению, это многим непонятно. Спросите молодых священников, болит ли у них сердце, когда они едут мимо руин. Думаю, многие их даже не замечают. А вот у меня и моих сверстников сердце болело.
Мы ведь не надеялись ни на что. Готовились жить в тех обстоятельствах, которые были, когда мы пришли в Церковь. Мы не знали, что будет с нами завтра. Не было абсолютно никаких фантазий по поводу возможной церковно-государственной симфонии. Интересно, что в 1980 году, когда мне было 19 лет и я был студентом, на летние каникулы в очередной раз приехал к бабушке в Москву. Тогда я увидел впервые храм Подворья, я очень хорошо его помню. К Олимпиаде там поставили схематическое подобие купола и креста. Вокруг храма еще не было высотных зданий, была зеленая лужайка. Я ходил рядом, думал: «Если бы этот храм был действующим, как это было бы здорово!» Сейчас я вижу в этом доказательство того, что в жизни человека не бывает случайностей, а всё совершается по воле Божией.
Монашеская жизнь в центре столицы
– Как на Подворье начиналась монашеская жизнь? Можно ли сказать, что «на пустом месте»?
– И да, и нет. Вообще пустых мест, на мой взгляд, не существует. На Подворье жили великие угодники Божии – святители Московские Филарет и Тихон, братия Троице-Сергиевой Лавры. Поэтому говорить, что это место было пустым в духовном плане, невозможно. Но надо сказать, что передо мной никто не ставил задачу создать там монастырь, ведь у Подворья исторически задача достаточно утилитарная. До революции это был некий филиал монастыря в столице, где лаврской братией совершалось уставное богослужение для тех, кто не имел возможности отправиться в саму Лавру. Это ведь сейчас сел на электричку или автобус – и через час ты у Преподобного, а тогда это было непросто.
Но постепенно у нас на Подворье сложилась монашеская жизнь, потому что я очень стремился к этому. Во время учебы в Болгарии я имел возможность поездить по Румынии, по Сербии и особенно по Греции, много раз бывал на Святой Горе Афон. Это сейчас ни для кого не представляет никакой трудности, а тогда это был уникальный и совершенно ошеломляющий опыт.
И так сложилось, что вокруг Подворья собрался достаточно большой приход. В последний год моего пребывания там на Вербное воскресенье причащалось примерно 800 человек, и большую часть этих людей я знал по именам. Практически вся братия Подворья – это люди, которые были нашими прихожанами, исповедовались у меня. Так пришли к монашеству нынешний епископ Покровский и Николаевский Пахомий, сегодняшний настоятель Подворья архимандрит Дионисий (Колесник), приехавшие со мной в Саратов игумен Евфимий (Митрюков), игумен Нектарий (Морозов), игумен Никон (Поляков). Жили, как устроил Бог, старались выполнять монашеские обеты.
– Примерно в то же время начал обустраиваться Сретенский монастырь. Как общались с «соседями», чему учились друг у друга?
– С отцом Тихоном мы были знакомы очень давно. Я очень хорошо помню его деятельность в Донском монастыре, когда он был еще послушником, затем монахом, руководил воскресной школой.
Сретенский монастырь тогда занимали последователи отца Георгия Кочеткова. О них говорили, что это люди необыкновенно современные и продвинутые, но, честно говоря, у нас было столько своих собственных проблем, когда Подворье вставало на ноги, что я не удосужился всерьез познакомиться с этой братией. Сретенский монастырь в моей жизни возник тогда, когда там было организовано Подворье Псково-Печерского монастыря и туда перевели отца Тихона. В Донском монастыре вокруг него сложился круг очень интересных людей, известных и самых простых, которые, конечно, помогали ему и на новом месте служения.
Вся та военная эпопея, которая многократно описана разными людьми, в том числе и замечательной писательницей Олесей Николаевой, происходила на моих глазах. Я не буду повторяться, потому что ничего нового в это захватывающее повествование не внесу, но могу подтвердить, что всё было именно так, как описано. Тогда мы и подружились с матушкой Олесей, с отцом Владимиром Вигилянским и с той братией, которая приехала из Псковских Печор. Надо сказать, что братия во главе с отцом Тихоном были настоящими подвижниками, жили они в очень стесненных условиях. Долгое время происходили и какие-то провокации со стороны общины отца Георгия, разместившейся в соседнем храме через дорогу. Провокации эти закончились известным событием с отцом Михаилом, которое тоже произошло на моих глазах.
Мы дружили и дружим с отцом Тихоном, а когда люди общаются, они действительно учатся друг у друга. Не знаю, мог ли чему-то научиться у меня отец Тихон, скорее всего, он и сам всё знал очень хорошо, а я старался впитывать тот опыт, который был мне незнаком. Например, я скажу, что для меня было необычным устройство жизни, монашество Псково-Печерского монастыря. В церковном смысле я был рожден и воспитан в Троице-Сергиевой Лавре. Это монастырь, о котором я могу говорить часами, но он был несколько иным. Тут нельзя сказать, где было лучше, где хуже, где было «правильнее», – просто они были разные. И для меня встреча с монахами Печерского монастыря была очень поучительной и интересной.
Очень скоро Сретенский монастырь вырвался далеко вперед и стал флагманом церковной жизни в Москве. Я вижу, какую огромную пользу принесли церковным людям знания и умения отца Тихона, его открытость, умение общаться с самыми разными людьми, привести к Богу людей самого разного устроения, даже тех, на кого, как кажется, вообще никаких средств воздействия не существует. Но ему это удается. Это особый дар, на который можно только с благоговением смотреть со стороны и удивляться.
Наше время: что изменилось за 20 лет?
– Сейчас часто можно услышать, что необходимость вести строительство мешает священнику заниматься другими насущными делами: устроением приходской жизни, сосредоточиться на молитве…
– Мешает, конечно. Но, с другой стороны, я знаю лишь нескольких человек, которые не занимались строительством, но при этом были истинными молитвенниками, духовниками, старцами. Один из них – отец Кирилл (Павлов). Однако основная масса людей, если бы не занималась внешними вещами, жила бы отнюдь не лучше, чем живет сейчас, а, скорее, даже хуже. Бог лучше нас видит, что нам полезно, и подает нам то, что мы можем выдержать. Все эти разговоры плохи тем, что говорящие не принимают в расчет воли Божией, Промысла Божия о человеке, а хотят всё сами рассчитать и смоделировать. Бог оказывается лишним в таких рассуждениях.
«Церковь не тем занимается. Она вместо того, чтобы возрождать души людей, возрождала камни», – это мы слышим столько времени, сколько длится наше возрождение. Но, во-первых, восстановление святынь – это то, что нужно людям. Совершенно необходимо, как бы чересчур высокодуховные персоны не убеждали нас в обратном.
А во-вторых, строительство не только мешает, но и помогает – оно объединяет людей. Думаю, что все прихожане Подворья очень хорошо помнят, с какой радостью мы восстанавливали наш храм. Как я хотел бы сегодня иметь хотя бы сотую часть той радости… И как горяча была молитва, когда мы наконец-то молились в храме, когда его отстояли, когда сняли перекрытия, когда мы просто его обуютили в самом простом смысле этого слова. Это была такая радость, такое было счастье! А молитва прихожан огненным столбом стояла до неба, я убежден! И собственно, настоящие приходы складывались и складываются вокруг строящихся храмов. Я много знаю таких примеров, мы абсолютно не уникальны. Мы – совершенно рядовая единица в нашем московском церковном возрождении 1990-х годов.
– Сохраняется ли разница между столицами и провинцией в церковной жизни?
– Да, сохраняется, к сожалению. Несколько человек из братии Подворья приехали со мной в Саратов. Я вижу, что они трудятся изо всех сил, но скажу, что КПД их усилий значительно меньше, чем был в Москве. И не потому, что они не стараются. Просто Москва – особый город. В Москве очень много хорошего в церковном плане, мало где люди настолько восприимчивы к проповеди о Христе. Может быть, здесь действует «закон больших чисел», но в Москве гораздо лучше сохранилась и преемственность между поколениями церковных людей.
Ведь надо помнить, что наша Церковь пришла к возрождению 1990-х еле живой. Даже количественно она была совершенно крохотной, и, тем не менее, у нее хватило сил для того, чтобы принять очень большое количество новых людей. Это было благом, но породило и множество проблем, такая резкая смена поколений не проходит бесследно. Представьте себе, что в Церкви находилась какая-то часть нашего народа – и вдруг она не удвоилась и даже не удесятерилась, а увеличилась в сотни раз. И люди, которые вошли в Церковь, – это в основном неофиты, которые не воспитывались в традиции, а получили порой лишь какие-то поверхностные, случайные знания о церковной жизни, о вере, о Боге. Они принесли с собой огромное количество тех болезней, которыми болеет общество, и вместо того, чтобы бороться с ними, попытались эти болезни «воцерковить», оставить им место в своей церковной жизни. К сожалению, в этом истоки наших сегодняшних проблем.
– Какие духовные болезни наиболее очевидны сейчас, и как с ними бороться? Может быть, «вирус своеволия», ниспровержения авторитетов, желание жить «от ветра главы своея»? Все это ярко проявилось в нашумевшей интернет-дискуссии о подготовке ко Причащению…
– Да, я согласен с этим. Такое впечатление складывается, когда общаешься со многими людьми, и с молодыми священниками, к сожалению, тоже. Я, как архиерей, с этим постоянно сталкиваюсь. Кажется, что главной задачей жизни становится у человека сделать всё по-своему. Печально, что люди многого не знают, но и не хотят спрашивать, а если им советуешь что-то, ни в коем случае не хотят прислушаться. Причем говоришь в максимально необидной форме, пытаешься обставить как помощь. Все равно – нет, молча делает по-своему. Потом, правда, в 99 случаях из 100: «Эх, да, действительно, надо было…» Начиная от самых элементарных вещей – и кончая самым важным. «Я же тебе говорил. Почему не сделал так?» – Молчит. Ответить не может за то, что сделано. И подавляющее большинство людей сегодня живут таким образом. Каждый старается набить собственные шишки на собственной голове. Никто не хочет ни учиться у других, ни выполнять то, что должен выполнить хотя бы потому, что это распоряжение старшего, даже в Церкви.
Есть масса людей, которые не хотят исповедоваться, им это не нужно.
Но они будут стоять насмерть, доказывая, что это не нужно и другим
На самом деле это опасно и разрушительно. В основе христианской жизни лежит послушание по любви и совместное делание. Слово «Литургия» – это ведь «общее дело». И это общее дело должно распространяться на всё: и на присутствие в храме, на молитву, на участие в Таинствах, внебогослужебную жизнь. Церковь подчеркивает эту зависимость людей друг от друга, необходимость сочетать свою волю, свои желания – с волей и желаниями других. Но этого не происходит, потому что сегодня люди принципиально настроены на индивидуализм. Они не хотят никого слушать и никому подчиняться. Дискуссия о подготовке ко Причащению это действительно наглядно показала. Мне приходилось несколько раз откликаться на эту дискуссию, я внимательно следил за ней и понял для себя, что есть масса людей, которые не хотят исповедоваться, им это не нужно. Но они будут стоять насмерть, доказывая, что это не нужно и другим. Более того, если они когда-нибудь получат какую-то власть, они силой будут пытаться заставить других людей делать так, как нравится им, так, как они считают правильным. К сожалению, это примета нашего времени.
И конечно, помимо своеволия, в людях заметнее всего отсутствие любви. Вообще эта добродетель даже при внимательной духовной жизни дается очень трудно, труднее всего. А когда христиане не заботятся о ее воспитании, развитии, становится совсем плохо. Что с этим делать? На этот вопрос не может быть какого-либо нового ответа. Путь только один: каждому из нас вести внимательную внутреннюю жизнь, слушать голос своей совести, стремиться все свои поступки соотносить с Евангелием, и главное – молить Бога о помощи, уповать на Христа, Который сказал: Без Мене не можете творити ничесоже. Эту работу над собой надо вести всю жизнь. Кому-то она кажется утомительной, скучной и незаметной. Тут мы входим в ту сферу, где надо делать, а не говорить. А с этим сегодня сложно…
С митрополитом Саратовским и Вольским Лонгином
беседовала Наталья Горенок