Молитва спасла нас

Время и жизнь остановились, настала черная ночь. В первые дни войны горели Бадаевские склады, там был запас продуктов, в народе говорили, что их подожгли. У нас дома никаких запасов не было, поэтому мама меняла вещи, какие было можно, на продукты, на жмых, крупу. Потом менять стало нечего. Наступило тяжелое время — голод, 125 граммов хлеба. Из столярного клея варили холодец, весной из травы лебеды пекли лепешки. У мамы началась дистрофия 3-й стадии, скелет, обтянутый гусиной кожей, сидеть и ходить она не могла. На сестренку смотреть было страшно, на всю жизнь я запомнила ее большие, недетские глаза. Слово хлеб при ней упоминать было нельзя, при этом слове рычала, слово хлеб заменяли словом булка, а сахар называли конфетами — этих слов она не знала.

Отключили свет, воду, печку топить стало нечем, сожгли все, что можно было сжечь (шкафы, стулья, стол и т.д.), остались железные кровати. Голод и холод, что может быть страшнее, а немец бомбит, сыплет фугасные и зажигательные бомбы. Тревога без конца, первое время ходили в бомбоубежище, потом перестали, говорили: не все равно, где убьет и от чего умереть — от голода или бомбежки. За водой ходили на Неву, благо, жили рядом, ведер не было, большую кастрюлю привязывала к саночкам, вниз съезжала хорошо, а вот взбираться было большим мучением. Только взберешься наверх и вдруг, о Боже — санки срываются и летят вниз. У меня до сих пор идет мороз по коже при воспоминании об этом. Настало худшее время, мы стали совсем коченеть дома, тогда с мамой решили 125 граммов хлеба менять на вязаночку дров, чтобы согреться. Остальной хлеб я резала на маленькие кусочки (как конфеты ириски), слегка посолив, сушила на буржуйке, грела воду, и вот этим, мне кажется, мы спаслись. Потому что очень многие, кто не смог оторвать кусочек хлеба, замерзали навсегда. Никогда не забуду, как говорила маме: «Война закончится, хлеб буду кушать вместо пирожного». Как-то мама выменяла муки, а оказалось клопоморнои, и мы чудом не отравились. Очередь за хлебом занимали с вечера, номер писали химическим карандашом на ладошке. Булочную открывали в 6 часов утра, на людей смотреть было страшно, мне казалось, что все они черные, закопченные, старые. Когда подходила очередь к продавцу — гляди в оба, чтобы твою пайку хлеба не украли с весов, так как продавец за это не отвечала.

Школы закрыли, правда, потом открыли — не помню, в каком месяце, кажется, в феврале. Я училась тогда в шестом классе. Внимательно следили за сводками Информбюро, говорил Левитан, мы знали, что наши войска победят, иначе быть не могло!

Сестренка моя, которую я спасла в блокаду, (Ефимова Галина Ефремовна), в настоящее время живет в Ленинграде. Когда получаю от нее письма, в них всегда слова благодарности. Моя мама на моем портрете сделала запись: «Олечка, ты спасла нам жизнь в тяжелые дни блокады». Страшно писать о том, что происходило тогда в Ленинграде. Случалось, что когда человек умирал, родственники держали в холодных квартирах покойников, чтобы получать на них продовольственные карточки и таким образом самим выжить. Ходили слухи — ели людей. Покойников не могли хоронить, а если хоронили, то без гробов: запеленают и везут на саночках, а довезут ли до кладбища и вернутся ли сами?

Дома у нас была бабушкина икона (она и в настоящее время у меня), моя мама всю войну и после молилась, благодарила Бога, что мы остались живы. У нас горела лампадка, мама стояла перед нею на коленях, а когда немцы сильно бомбили, она выбегала во двор и кланялась, кланялась: Господи, помилуй, Господи, помилуй!»… 

Во время войны почти все молились Богу, а кто мог ходить — посещали церковь. Еще помню, как во время бомбежки госпиталя раненые, кто мог, выпрыгивали из окон.

Источник: Блокадники – Волгоград: ком. по печати, 1996 г.