Мою маму спрятали от нацистов в женском монастыре. Через годы мы приехали туда вместе

Даты не совпадали, детали различались

Я зажата на заднем сиденье Toyota Corolla на окраине Варшавы, в Польше, рядом с сестрой Хоноратой, 83-летней, пятифутовой, чрезвычайно пухлой монахиней. Мы направляемся в небольшой городок в нескольких часах езды от города. После бесконечных пробок мы сворачиваем на шоссе. Сестра, которая нас везет, увеличивает громкость — из динамика доносятся популярные христианские песни.

Моя мама, Йоасия, провела часть Второй мировой войны, скрываясь в детском приюте при монастыре; туда мы сейчас и направляемся. В 69 лет мама попросила меня найти сестер, которые заботились о ней. Я отправила электронные письма более чем в дюжину католических церквей, искала месяцами, но все заканчивалось ничем.

Я уже собиралась сдаться, но тут друг познакомил меня с редактором польского католического журнала. Он подал идею, чтобы мама описала облачение монахинь. Она сказала, что монахини носили юбки и рубашки, а когда было холодно, свитера, а некоторые покрывали головы шарфами — никаких черных или белых одеяний с ног до головы. Редактор сказал, что описание напоминает орден Imienia Jezus. Когда он связался с представителями ордена, архивариус сестра Хонората подтвердила, что когда-то, во время войны, в их монастыре прятали маленькую еврейскую девочку.

Встретив сестру Хонорату в штаб-квартире ордена, я почувствовала надежду. Сестра была одета в синтетическую кремовую рубашку, черную юбку длиной до икр и черные сандалии в стиле «биркеншток» с белыми носками, как и описывала моя мать.

Но недоверие ко всем этим рассказам в моей душе было всегда. Всякий раз, когда мама делилась со мной воспоминаниями, я изучала их настороженно. Часто даты не совпадали. Детали раз от раза различались. Кроме того, 10 лет назад она уже пыталась и не смогла их найти, правда, искала она тогда в другом городе.

Сестра Хонората дружила с той монахиней, которая заботилась о маленькой спрятанной девочке и до самой своей смерти беспокоилась о том, что станет с ребенком после войны.

Автор и сестра Хонората разговаривают по телефону с матерью автора. Фото: из личного архива Карен Кирстен

«Как звали эту сестру?» — мой голос дрогнул.

«Сестра Корнелия», — прошептала сестра Хонората, словно кто-то подслушивал. «Йоасия всегда была у нее на уме. Они были больше похожи на мать и дитя».

Я услышала, как она произнесла имя мамы, и мой пульс участился.

«Но Корнелия боялась обсуждать со мной, что произошло. Ее страх ощущался без слов», — сказала она мне.

Меня это не удивило. Нацистская Германия ввела в Польше смертную казнь для всех, кто помогал евреям.

«Мама, я нашла твоих монахинь!»

Несколько часов спустя, в машине, сестра Хонората указывает на маленькую часовню, окрашенную в ярко-желтый цвет. Греческие колонны обрамляют входную дверь. Это не кирпичное здание с колокольней, которое я ожидала увидеть. Рядом с ним находится огромный одноэтажный деревянный дом, достаточно большой, чтобы быть фабрикой. Это была школа, которую сестры превратили в приют во время войны — та, которую мне описывала мама.

У меня перехватывает дыхание. У мамы на самом деле острый ум и отличная память. Ее трудно превзойти в игре в скрэббл. Послушав новости по радио, она может пересказывать их слово в слово. Но порой истории, которые мы рассказываем о своем прошлом, являются трактовками событий, которые мы предпочли бы забыть или которые мы реконструируем в измененном, наиболее безопасном для психики виде. До этого момента я хотела подтверждения того, что картины приюта, которые мама нарисовала по памяти, были реальными, а не воображаемыми. Я хотела доказательств. А теперь, когда я все это увижу, боюсь, что зря сомневалась в ней. Я зависима от данных и деталей. Начав раскапывать это, я не остановлюсь.

Тетю и дядю в конечном итоге отправили в Освенцим, но через месяц после ареста, во время допроса, они как-то договорились с одним офицером СС о том, чтобы спасти мою мать. Этот нацистский офицер и доставил ее в монастырь — возможно, в тот самый монастырь, на который я смотрю.

Теперь полдюжины сестер выскакивают из желтого здания и спешат к машине, раскрыв объятия. Они обнимают сестру Хонорату и целуют нас в щеки. Сестра София, бывшая спутница Корнелии, ведет нас к аккуратно накрытому столу в столовой, уставленному белым фарфором и тарелками с котлетами и жареным картофелем. «Ешь! Ешь!» — умоляют меня сестры, как и моя мама, накладывая мне на тарелку вторую и третью порции, чтобы я не осталась голодной, как она в детстве.

Во время войны было трудно достать еду, и сестры часто могли кормить только хлебом и водой малышку, которая предположительно была моей мамой. Маленькая еврейская девочка не жила с другими детьми в приюте. Вместо этого Корнелия чаще всего прятала ее в своей комнате наверху, чтобы защитить от глаз офицеров СС, которые переехали в здание на территории.

После обеда я открываю ноутбук и вытаскиваю старую фотографию матери, лежащей в коляске. Она была сделана в миле от дома, где она жила до ареста ее тети и дяди. Сестра София смотрит на фотографию, затем тянется к шкафу. Она достает черно-белую фотографию девочки трех или четырех лет с полным круглым лицом, темными глазами и черными блестящими волосами с челкой, подстриженной по прямой линии.

Мать автора, в центре, в 1945 году, с матерью-настоятельницей Серафиной Аделой Росолинской. Другие люди на фотографии неизвестны. Фото: из личного архива Карен Кирстен

Я смотрю, мое сердце подпрыгивает к горлу. «Это моя мама», — говорю, запинаясь. Я помню похожие фотографии себя в детстве. Мы ставим фотографию Софии рядом с моей фотографией мамы в коляске. Нос, глаза, волосы — они идентичны. Нет никаких сомнений: ребенок тот же самый.

Несмотря на то, что в часовом поясе моей матери сейчас ночь, я звоню ей.

«Мама, я нашла твоих монахинь! Это они! Ты не спишь?»

Мама вскрикивает, задыхаясь, истерически смеется. Затем она разражается рыданиями. Я жду, пока она успокоится, прежде чем передать свой телефон сестре Хонорате. Она рассказывает маме, как Корнелия тосковала по ней, беспокоясь о том, что с ней случилось после войны. Слова из динамика отдаются в моей руке, когда я держу телефон.

«Вы должны вернуться в Польшу, повидать нас, — настаивает сестра Хонората. — Приезжайте скорее. Поторопитесь, чтобы я не умерла до вашего приезда!»

Я вытираю слезы со щеки, удивляясь, как мамины воспоминания достоверны. Черно-белые фотографии, добрые сестры — все это реальность.

Они хотели, чтобы она все забыла и просто вела себя хорошо

Пять месяцев спустя после прощания с сестрами я возвращаюсь в Польшу с мамой. На заднем сиденье машины я слышу ее щебетание, когда она и сестра Хонората, как две милые «польские тетушки», обмениваются шуткой на польском языке, которую я не понимаю. Я поворачиваюсь и вижу, как сестра смеется, ее щеки трясутся.

Мы въезжаем на подъездную дорожку монастыря. Мама выходит из машины. Ее взгляд устремлен на бывший приют. Деревянная обшивка стен провисает. Сгнившие оконные рамы усеяны шелушащейся краской, словно мхом.

Мама прижимает пальцы к подбородку. Она смотрит на панельные красные входные двери, которые доминируют на фасаде, словно нос, яркий от резких запахов. Она еще не готова их открыть или войти. Я вижу, как дрожат ее губы, ее обычная веселость исчезает.

Сестра Хонората подходит и прижимает ее к себе, как бабушка. «Йоасия, Йоасия», — певуче, нежно и ласково говорит она. 

За обедом сестры говорят маме, как они рады ее возвращению.

«Мы твоя семья», — говорит сестра София.

Думаю, правда: Корнелия и сестры заменили двух матерей, которых она лишилась. Сначала родной матери, Ирены, когда ее убили. Затем ее тети — сестры Ирены — после того, как ее арестовала полиция.

Мама однажды написала в своем дневнике, что чувствует себя здесь как дома. Когда ее тетя и дядя выжили и вернулись к нормальной жизни после лагеря, они удочерили маму и воспитали как своего собственного ребенка. Но чтобы помочь ей ассимилироваться и начать все заново в новой стране, они игнорировали ее кошмары о мужчинах с оружием и о том, как она пряталась в темных комнатах, и не проявляли никакого интереса к ее воспоминаниям о сестрах. Они хотели, чтобы она все забыла и просто вела себя хорошо. Они пытались убедить ее, что все это плоды детской фантазии.

Возвращение в монастырь подтверждает воспоминания мамы — и ее здравомыслие. Но я тоже подвергала сомнению ее рассказы, и до сих пор к ним довольно придирчива. Она, например, рассказывала мне, что в тот день, когда гестаповцы убили мать, она была единственным ребенком, который выжил, потому что другие матери прижимали детей к груди, но ее мать, Ирена, бросила ее на пол. Однако очевидцы позже описывали мою маму как единственного младенца, что был там в тот раз. Я никогда не говорю маме, что не верю ей, но мое стремление к истине требует исследовать пробелы и несоответствия. Это в какой-то момент породило неловкость между нами. Напряжение, которого я не хочу, но не знаю, как убрать.

После обеда мама выбегает на улицу. Я еле успеваю за ней.

Мама автора (в центре), сестра Хонората (слева) и сестра София. Фото: из личного архива Карен Кирстен

Группа монахинь следует за ней в старое здание приюта, смеясь и обнимая ее. В коридоре пахнет плесенью, стены потрескались и шелушатся. Двери из широкого коридора ведут в классы. Моя мать направляется в один из них и заглядывает внутрь. «Нет», — говорит она. «Я помню, как сидела на скамейках, но не здесь».

У меня такое чувство, будто я наблюдаю за тем, как мама перемещается во времени в эпизоде ​​«Это твоя жизнь», когда она входит и выходит из комнат, а сестра София держит ее за руку.

В самой последней комнате ряды закрытых столов обращены к окнам. Мама указывает на ряды темных скамеек, сложенных у стены — вот их она помнит. Она сияет, сложив руки на груди.

Сестры рассказали нам, что эти скамьи в те времена стояли в часовне, а после ремонта их перенесли сюда. 

Истории, которые помогают пережить прошлое

Позже я следую за сестрами в часовню и наблюдаю, как мама пересаживается на новую скамью. Когда все сестры собираются на дневные молитвы, их смех сменяется шепотом. Они смотрят на мою мать: ту самую маленькую девочку, о которой они все слышали.

Солнечный свет через окно бросает мистические отблески на мою мать. Она выглядит как икона, словно сусальное золото блестит на ее усталых глазах и изможденном лице. Она то улыбается, то хмурится, и я чувствую, как она колеблется между прошлым и настоящим.

Я наблюдаю, как мама слушает пение сестер, этот глухой ритм, повторяющийся и успокаивающий, словно кто-то втирает масло в затекшие мышцы. Это те же самые молитвы, которые она слышала здесь много лет назад, утром, днем ​​и вечером. Я представляю ее в три года, поднимающуюся на скамью, мчащуюся туда, где молилась Корнелия. Снаружи мир тонул в жестокости и хаосе. Внутри были доброта и размеренность, что удерживали маленькую девочку, потерявшую всех, кого она любила.

Когда мама впервые приехала в монастырь, сестры просто увидели истощенного ребенка, нуждающегося в помощи, не думая о ее национальной принадлежности. Они одарили ее сочувствием и состраданием. Теперь, в их присутствии, я понимаю, почему — несмотря на травму войны — она всегда думает о других и творит добрые дела.

Сидя по другую сторону прохода, осознаю свою склонность представлять маму все еще уязвимым ребенком. Я недооцениваю ее смелость. Ведь моя мама ничего не боится. Она готова рисковать. Она всегда ищет способы изменить ситуацию к лучшему.

Собирая воедино прошлое моей матери, я теперь знаю, что мир — это не просто добро против зла. Истории, которые мы рассказываем, не всегда целостны и документальны, но они помогают нам пережить наше прошлое — и правда, если мы ее находим, может оказаться любой. Вместо того, чтобы сомневаться в воспоминаниях мамы, я должна была больше слушать. Я думала, что знаю лучше, со всеми моими исследованиями архивов и разговорами с историками. Я думала, что смогу исцелить ее, преподнеся ей набор фактов. Я верила, что просто все найду и былое перестанет тревожить ее. С моей стороны высокомерно смотреть на нее таким образом.

Но облегчение охватывает и меня. Мы с мамой стали ближе в этом путешествии — я, ведя ее через ее прошлое; она, понимая, почему я иногда сомневаюсь в ее историях, но показывая мне, что мои логика и сухое следование фактам значат меньше, чем ее вера в прощение и умение отпускать прошлое. Именно это позволяет ей помогать другим.

Я долго искала этих монахинь. Я согласилась сопровождать маму в Польшу, чтобы она могла собрать воедино и упорядочить воспоминания, что преследовали ее годами. Я знаю, что мама здесь дома. Она наконец-то обрела ту часть себя, которая отсутствовала десятилетиями — это изменило и ее, и мою жизнь. 

Автор с мамой в Гданьске, Польша, 2012 г. Фото: из личного архива Карен Кирстен

Узнав, как моя мать пережила войну, мы устранили всю неловкость, несмотря на фрагментарность воспоминаний и весь мой былой скепсис. Это позволило мне впервые узнать, кто она на самом деле, и по-настоящему разглядеть ее как человека. Я благодарна за это и за то, как наши отношения выросли благодаря этому — и она тоже.

Карен Кирстен — автор книги «Дар Ирены: эпические мемуары о сестрах, секретах и ​​выживании во время Второй мировой войны». Ее эссе «В поисках нациста, спасшего жизнь моей матери» было выбрано Narratively как один из лучших рассказов и номинировано на премию «Лучшие американские эссе». Ее работы также публиковались в Salon, The Week, The Jerusalem Post, Boston’s NPR, The Boston Herald, The Sydney Morning Herald, The Christian Post и других.

https://www.huffpost.com/entry/world-war-ii-nazis-nuns-mom_n_67250e13e4b01f6919d9f9f5