Кристоф Ваннер, тележурналист
Я спросил у выжившего террориста, какая у него мечта
Кристоф Ваннер
Я приехал в Беслан как корреспондент немецкого телеканала Deutsche Welle (DW, «Немецкая волна». – Ред.). Незадолго до этого, я помню, были теракты на самолетах, которые вылетели из Домодедово: на борт пробрались шахидки, которые взорвали себя (самолеты Ту-134 авиакомпании «Волга-Авиаэкспресс» и Ту-154 авиакомпании «Сибирь» были взорваны террористками 24 августа 2004 года, погибли 90 человек. – Ред.). Еще за день до Беслана произошел взрыв у станции метро «Рижская» в Москве (31 августа 2004 года террористка-смертница взорвала себя в толпе у станции метро, погибли 10 человек. – Ред.).
И вот на следующий день, 1 сентября, сообщают о захвате школы в Беслане. Когда я услышал об этом, сначала думал: «Не может быть! Третий теракт за такой короткий срок, да еще и заложники в школе…» Аэропорт во Владикавказе был закрыт, поэтому мы полетели в Минводы, а оттуда поехали в Беслан на машине, были на месте ночью с 1 на 2 сентября и начали освещать эту ужасную трагедию…
Я помню, что там была какая-то неразбериха, информация поступала противоречивая. Никто точно не знал сначала, сколько людей захвачено, представители местной власти говорили о 300 заложниках, потом оказалось, что эта цифра очень сильно занижена – практически в 4 раза.
Вообще, когда происходит такое событие, теракт, к любой информации надо очень осторожно относиться – во-первых, никто ничего точно не может сказать в первые часы. И потом, надо учитывать, какова государственная политика: нужно говорить о том, сколько людей в этой школе, или нет, или это принесет вред – это был очень спорный момент. И тебе как журналисту, да еще и иностранцу, гораздо труднее понять, сколько детей в таком небольшом городке, как Беслан, на самом деле. Ты этого не знаешь! Поэтому мне крайне трудно было правильно оценить ситуацию вначале: я слушал, что говорят местные жители, слушал, что говорит власть, и старался сопоставить и передать позицию и тех, и других.
Конечно, больше всего в моей памяти остался штурм… Я не припомню, чтобы я раньше так близко видел подобную катастрофу, как Беслан. Да, я видел «Норд-Ост» – но там все-таки мы не смогли близко подойти к месту событий, оно было оцеплено, и не видели последствий так явно, как в Беслане. Здесь же все было по-другому… Мы говорим с вами об этом спустя 13 лет, но я очень хорошо все помню.
Я бывал в разных горячих точках, но досконально помню только Беслан. Он оставил на моей душе отпечаток, настолько масштабным было это несчастье.
Когда начался штурм, это был полный хаос – так мне запомнилось. Я видел, как детей вытаскивали из школы, как выбегали заложники, террористы отстреливались, свистели пули – и ситуация была абсолютно не под контролем. Мы, журналисты, оказались на площади прямо перед этой школой, в этот момент там же находились родственники заложников, пожарные, люди, которые просто пришли посмотреть, пострадавшие – огромная толпа разных людей, которые массово оказались перед школой сразу же после штурма!
Фото: Global Look Press
Шла стрельба, я стоял напротив здания школы и вдруг услышал, как совсем рядом просвистела пуля – по этому звуку ты понимаешь, что она пролетела совсем близко. Я помню этот момент моей жизни очень ярко – наверное, можно сказать, что мне сильно повезло… Откуда прилетела эта пуля? Я не могу сказать, потому что я не понимал, откуда, что и к чему. Остались только вот эти яркие ощущения полного хаоса после начала штурма, когда военные уже добрались до школы…
Конечно, я не думал о том, чтобы бросаться вместе с ополчением и с родственниками к школе: я журналист – у меня другая задача. Мы все время находились в прямом эфире: я включался и по телефону, и «с картинкой», мы постоянно выходили на связь и делали свою работу – рассказывали миру о том, что происходит. К школе мы смогли подойти только после штурма, когда ситуация уже, вроде бы, более или менее успокоилась. Тогда уже речи не шло о том, чтобы кого-то спасать, вытащить – все уже было ясно…
Я бывал в этой школе еще несколько раз в последующие годы, ездил в командировки. И одним из моих заданий гораздо позже было взять интервью у Кулаева – единственного взятого живым террориста, который получил пожизненное заключение: он сидит в Салехарде, в тюрьме «Полярная сова» (колония особого режима для пожизненно заключенных. – Ред.). Мы получили разрешение снимать в этой тюрьме, и я с ним разговаривал, видел, как он там живет и какова его позиция.
Фото: RT
Он не отрицает, что он был в Бесланской школе, но говорит, что он и другие террористы не были в курсе, куда их везут, когда готовился теракт. Это, дескать, обычная практика, когда только узкий круг знает, что к чему, а он, мол, в этот узкий круг не входил.
Я спросил, есть ли у него мечта. Кулаев ответил: «Я же не ребенок, чтобы мечтать. Но есть желание – заботиться о семье, о детях…» – у него осталась жена и двое детей.
Должен сказать, что меня не сильно интересует, как он оправдывает свои действия и какие находит «отмазки», чтобы выгородить себя. Он участник такого чудовищного теракта – что может быть хуже?! Испытывал ли я к нему ненависть? Понимаете, когда ты человек, часто работающий в горячих точках, на войнах – в Афганистане, в Ираке, в Чечне, в Сирии – ты отключаешь личные переживания, чувства и смотришь на происходящее через какую-то другую призму. Ты не пускаешь близко к сердцу такие тяжелые вещи. Как журналист я часто видел смерть, убийства, разрушения, и если каждый раз ты будешь глубоко все это переживать – то просто не сможешь работать.
Да, ты понимаешь, что это трагедия, понимаешь, что это боль… я помню, что в Беслане я плакал, у меня слезы стояли в глазах. И сегодня, когда у меня самого есть дети, я еще больше понимаю боль тех людей, которые потеряли своих близких в этой школе. Но в момент, когда ты работаешь, ты должен стараться отключить личные переживания, иначе работать не сможешь. Иногда это получается лучше, иногда – хуже…
Я никогда не думал уходить из профессии, даже после Беслана. Я стараюсь видеть те вещи, которые происходят в нашем мире, своими глазами, чтобы иметь личный опыт, личную оценку происходящего, чтобы иметь возможность объективно об этом рассказывать, вместо того чтобы полагаться на разные другие источники. Если я сам очевидец событий, я могу делать правдивые и добросовестные репортажи. И чтобы сделать это правильно, я должен это потрогать своими руками, прочувствовать, увидеть собственными глазами. Для этого нужен сильный дух, нужно желание, иногда нужно себя и преодолеть, терпеть что-то. Но я люблю эту профессию…
Есть еще один момент: когда ты немец, родился и вырос в Германии, то весь этот мир Кавказа – все это тебе чуждо, ты все это видишь немного другими глазами. А если происходит какой-то ужас в Европе, в Германии – например, когда я работал в Гамбурге, там произошел небольшой теракт в супермаркете, какой-то террорист украл нож и зарезал одного человека – ты это переживаешь острее, потому что это происходит в твоем мире! Там, где ты вырос, там, где говорят на твоем родном языке – так что автоматически это тебе ближе и понятнее, чем в странах другой культуры, в России или на Ближнем Востоке.
Но за 13 лет после Беслана мир изменился, и ужас терроризма стал ближе к нам, европейцам. У терроризма сейчас – другое лицо.
Мы помним «Норд-Ост», Беслан – каждый раз это была подготовленная операция, которую организовывала и осуществляла банда боевиков: там было их начальство, рядовые боевики, организационная структура. А сегодня происходит радикализация отдельных людей, часто – через интернет, социальные сети, мессенджеры. «Исламское государство» (организация, запрещенная в РФ. – Ред.) поощряет людей на убийство «неверных», таким образом и совершаются многие теракты сегодня. Стокгольм, Берлин, Барселона, Гамбург… Это новые теракты: командование ставит туманные задачи, а радикально настроенные люди сами находят методы, инструменты и осуществляют свои злодеяния, а потом уже ИГИЛ (организация, запрещенная в РФ. – Ред.) берет эти теракты на себя. Структура другая!
У нас в Европе проводились митинги против того, чтобы пускать в страну беженцев – дескать, из них происходят террористы. Я думаю, что не стоит этого делать, потому что мы не можем закрыться от людей, которые попали в беду, которые бежали с территорий, где идет война. Этим людям наше государство решило помочь, и 99 процентов из них – абсолютно безобидны. Да, среди них могут быть радикалы, но не только среди них. Допустим, теракт в Париже организовали люди, которые родились во Франции или в Бельгии и радикализировались там. Свалить вину на беженцев – неправильно.
Я думаю об опасностях, которые нам всем грозят. Когда я был один, то не переживал за себя, сейчас – конечно, переживаю за своих детей, и потому прошу их маму избегать мест столпотворения, массового скопления людей. Я боюсь за них. Но все равно считаю, что Германия не должна выгонять беженцев, должна как-то справиться с этой ситуацией и научиться вычислять тех, кто что-то замышляет. Потому что если государство начинает авторитарно, жестко обращаться с одной группой людей, то это будет практиковаться и по отношению к другим людям. И мы в итоге получим авторитарное государство…
Беслан однозначно выделялся на фоне других командировок. И это, скорее всего, был один из самых ужасных моментов в моей жизни. Так много детей погибло!.. Я потом довольно часто ездил в Беслан, видел людей, которые никак не могли пережить эту катастрофу, не могли начать новую жизнь.
Фото: AFP
Но я видел и тех, кто нашел в себе силы для этого. Один человек, который жил напротив школы и потерял в этом теракте жену и дочь, потом создал новую семью, у них родились дети – для него на трагедии жизнь не закончилась. Хотя, конечно, это горе всегда с ним, но все равно он смог преодолеть его. Разные люди, разные пути…
Зачем помнить об этом теракте? Когда ты забываешь историю, какие-то трагические моменты, повторы таких ужасов более вероятны.
Я хочу объяснить это на примере Германии: мы, немцы, помним ужасы СС, помним нацистскую Германию, и мы никогда больше не допустим этого. А если забываем, то ультраправым гораздо проще будет встать на ноги… Какие выводы сделают русские после Беслана – я не знаю и не имею права об этом рассуждать. Но их можно делать. Беслан – это метастазы того, что происходит на Северном Кавказе…
Эдуард Корниенко, фотокорреспондент
Камера как заслонка между тобой и горем…
Эдуард Корниенко
1 сентября 2004 года я пошел на линейку к своему сыну – он шел во второй класс, с цветами, при параде, как полагается. И тут мне позвонили из Москвы, сказали, что в Беслане захватили две школы – информация сначала была такая. Соответственно, мне как фотокорреспонденту надо было ехать. Моя жена – журналист, поэтому она меня поняла, сказала: «Езжай!» И прямо cо школьной линейки я поехал в Беслан. Позвонил знакомому маршруточнику и говорю: «Саш, мне нужно в Беслан». «Не вопрос!» – сказал Саша, и мы поехали.
По дороге подобрали еще двоих коллег и около 5-6 вечера того же дня доехали до Беслана, до площади, где сидели родственники пострадавших – им оказывали психологическую помощь. Мы сразу приступили к съемкам. Еще работали магазины в городе, еще можно было купить поесть, на второй день все закрылось. В тот первый день никто из нас и не предполагал, что мы окажемся в филиале ада…
Честно говоря, у меня была мысль приехать, поснимать день и уехать. Потому что из Москвы должны были прибыть более подготовленные люди, с хорошей аппаратурой, у меня же хорошей аппаратуры не было – в заварушке в Южной Осетии в августе 2004 года я разбил объектив камеры. Так что я ждал, что мы вскоре уедем. И потом, мы надеялись, что все-таки с террористами договорятся… Тем более когда на переговоры приехал Аушев, и первые заложники были выпущены (Руслан Аушев, первый президент Ингушетии, после переговоров с ним 2 сентября террористы отпустили 11 женщин с грудными детьми. – Ред.), я был уверен, что мы еще пару дней поработаем и, довольные, поедем домой, будем рассказывать о счастливом конце нашего приключения. А конец вышел очень печальный…
В итоге пришлось остаться на 6 дней. Я не отказался, хотя у меня уже «крыша подтекала» после штурма 3 сентября и после двух дней непрерывных похорон…
Момент начала штурма я, конечно, хорошо помню. Я как раз подходил к нашей маршрутке, чтобы взять рюкзак с фотоаппаратурой, когда мы услышали хлопок. В тот момент я собирался снимать МЧСников, которые должны были получать первые тела заложников, расстрелянных еще 1-2 сентября (террористы сразу убили крупных мужчин, которые могли оказать сопротивление). Потом выяснилось, что этих МЧСников боевики убили – так что мне повезло, что я опоздал.
Раздался взрыв, и я увидел, как иностранные журналисты надевают «броники».
Поднялся вой, душераздирающие крики, к школе, сминая оцепление, ринулись местные мужчины с автоматами, спецназ, журналисты.
Сначала и я побежал, но потом кто-то крикнул, что боевики прорвались и движутся на нас, и я понял, что просто не убегу в случае чего – у меня тогда было травмировано колено. В итоге остался на периметре, где были родственники, и оттуда снимал, не подходя близко к школе.
К водителю, который нас привез, подбежали люди – по-моему, военные – и сказали: «Поехали к школе, будем грузить…» Грузили раненых, и он на своей «Газели» их отвозил в больницу. И я впервые увидел своими глазами, как люди на своих руках оттаскивают автомобили, чтобы дать проезд скорой.
Все, что там происходило, было полным шоком. У нас в компании работал Виктор Каратаев, уже немолодой, опытный фотограф, и вот после штурма, когда мы собрались на съемной квартире, он сказал: «Я такого в жизни никогда не видел…» У этого опытного человека, видавшего виды, был такой дикий ужас в глазах… Но я был молод, мне повезло. У меня ноги тряслись от страха, руки тряслись, но я себя все-таки контролировал, хотя было действительно страшно. Одно дело фронт, война, условно говоря, между немцами и русскими, а тут – внутри маленького городка, маленькой школы происходит просто убийство, у тебя на глазах! И ты ничего не можешь сделать. Кроме как передать весь этот ужас…
У меня есть фотография: там на заднем плане стоит группа мужчин, а на переднем – мужчина несет мальчика реально с «квадратными» глазами. Ни одной женщины нет на этой фотографии. Я считаю, что здесь настолько передана беспомощность ситуации: когда взрослые мужики ничего не могут сделать…
Фото: Эдуард Корниенко / Reuters
Меня в этой ситуации спасало то, что в руках была камера: когда я фотографирую, когда держу фотоаппарат перед лицом, я как бы защищаюсь – это для меня по-человечески было определенным спасением, когда есть граница, заслон между горем и тобой…
Беслан – это была суровая школа для психики, хотя не дай Бог никому пройти такую школу. Я не знаю, как бы я себя вел в другой ситуации, но на базе этого опыта, после Беслана, я стал очень спокойным: если раньше я был достаточно вспыльчивым, то тут переломилось что-то, изменилось… Я продолжил заниматься, в том числе, военными конфликтами – снимал нападение боевиков на Нальчик в 2005-м, еще что-то. А потом постепенно перешел на мирные сюжеты.
Помню, что один фотограф, который снимал в Беслане, сразу после этой командировки ушел из журналистики. В те дни, когда уже стали хоронить жертв теракта, я попросил у одной семьи разрешения снимать сам момент похорон – это достаточно интимный момент, но эти люди пошли мне навстречу. И по дороге туда встретил фотографа одной крупной федеральной газеты. Я предложил ему: «Если хочешь, пойдем со мной». А он на меня посмотрел и сказал: «Да пошел ты!» После возращения в Москву он уволился, ушел из журналистики… и стал снимать свадьбы.
После теракта меня больше всего вывели из себя два эпизода. Когда на второй день похорон в Беслане приехал Лужков и еще какие-то чиновники: они стояли в своих модных лакированных туфлях и зачитывали свои заунывные слова поддержки. Людям эти формальные речи были ни к чему в этой ситуации: они шли хоронить своих детей. Шел сильный дождь, они стояли там под зонтами, и гробы несли со всех сторон. Это был просто апокалипсис…
И еще, когда я вернулся домой, у нас в Ставрополе проходил митинг против террора, туда согнали огромное количество студентов. Они веселились, улыбались, кричали: «А-а-а, мы против терроризма!!» Мне хотелось просто спуститься с площадки, на которой мы стояли, и дать им в глаз – настолько они фальшиво смотрелись на фоне того, что происходило в Риме: когда миллион человек вышли на улицы в знак солидарности с Бесланом, поддержали…
Я понимаю, что участники тех событий в Беслане – начиная с репортеров и заканчивая людьми, которые своих детей потеряли, – всегда будут помнить и никогда этого ужаса не забудут. А обычные граждане, может быть, выйдут на митинг, постоят, поулыбаются, и всё…
Фото: Эдуард Корниенко / Reuters
В современном мире мы беззащитны. Недавно в СМИ прошла информация, что даже британский парламент можно захватить за 5 минут – местная полиция провела такой эксперимент. Если человек подготовлен, он сделает что угодно – даже с таким небольшим количеством террористов, сколько в Беслане было. Сегодня в мире, мне кажется, положительной динамики нет, в том числе и в борьбе с терроризмом, под знаменем которой получают большие деньги разные службы.
Валерий Мельников, фотокорреспондент
Журналисты не могут остановить войну. Но должны о ней рассказать миру
Валерий Мельников
Я возвращался из командировки с Кавказа и заехал на Ставрополье к родителям, в общем, оказался недалеко от Беслана в тот момент. Поэтому приехал туда в тот же день, когда произошел захват заложников. Тогда я работал фотожурналистом в газете «Коммерсантъ». Я не почувствовал враждебности по отношению к журналистам: когда у людей разворачивается такая трагедия, им не до журналистов. Говорят, какие-то были стычки, небольшие конфликты у местного населения с кем-то из корреспондентов, но меня это не коснулось.
Каждый день в Беслане был очень тяжелым. Самый трагический момент – это когда наступила развязка, штурм школы. В момент штурма я оказался прямо около школы, там, откуда начали выносить детей, живых, раненых, по-моему, с заднего двора, там было много журналистов. Детей выносили на носилках, на руках местные жители, а иногда – солдаты, спецназ. Скорых не хватало почему-то, хотя к этому должны были быть готовы, так что детей отвозили в больницу люди на своих машинах.
А потом были массовые похороны, и, наверное, это самое тяжелое впечатление от Беслана: огромное количество могил, бесчисленные гробы, горе людей, еще дождь лил в те дни, не прекращаясь…
Те годы были начальным этапом моей работы фотожурналистом, поэтому не могу сказать, что я сделал какие-то великие фотографии. Да и потом, то, что пришлось пережить людям, потерявшим своих детей, ни одна фотография не передаст.
С начала 2000-х у меня было много командировок в Чечню, но в моей карьере не случалось ничего, сравнимого по масштабу человеческих жертв с Бесланом. Такую трагедию, конечно, невозможно забыть. После Беслана был очень сильный эмоциональный стресс, я только через полгода смог восстановиться. Конечно, в эти полгода я как-то жил и работал, но фоном жизни каждый день была вот эта трагедия: лица тех людей и все, что с этим связано… Со временем переключился: свойство человеческой памяти все-таки – вытеснять негативное.
Но, конечно, мои переживания – ерунда по сравнению с тем горем, которое пережили люди, потерявшие своих родных, детей. Прошло 13 лет, а многие из них не могут смириться с тем, что случилось.
Один или два раза после трагедии я ездил в Беслан в командировки. Был на кладбище. В школе. У этого места тяжелая атмосфера…
Тогда бесланский теракт был такой первой большой трагедией в России, после Чеченской войны, а сейчас, мне кажется, жизнь наша становится более брутальной. Мир не становится ни хуже, ни лучше, но, по моим ощущениям, больше стало ужаса и террора в нашей жизни. То ли это делается какими-то силами специально, чтобы держать человечество в страхе – один из примеров – это «Исламское государство» (организация, запрещенная в РФ. – Ред.), которое становится все изощреннее в демонстрации своей жестокости.
Фото: Валерий Мельников / Коммерсантъ
Способствуют ли такие трагедии объединению людей, солидарности? Не знаю… Только, может быть, отдельных групп людей. В России жизнь экономически тяжелая – я часто езжу по стране, вижу это – большинство занято проблемой выживания. Вот и все. Поэтому можно ли говорить о какой-то солидарности?.. Она возможна в более-менее экономически развитых регионах, где люди не вынуждены заниматься решением базовых проблем ежедневно: где взять еду, как оплатить квартиру. Большая часть людей живет своей маленькой жизнью и мало интересуется чужими проблемами, чужим горем…
Сейчас я работаю в агентстве «РИА Новости» – приходится снимать и мирную жизнь, и рутину, и военные конфликты. Профессию военного корреспондента я не выбирал, как-то так сложилось. И я не думал ее бросать даже после Беслана.
Вооруженные конфликты – это одно, наверное, из самых важных и сложных направлений журналистики. О них нужно говорить.
Хотя мир такой, что сегодня люди прочитали новости, увидели фотографии, а завтра – забыли. Но все-таки, например, на Донбассе я сталкивался с тем, что работа журналиста помогает различным волонтерским организациям, которые снабжают жителей медикаментами, продуктами, собирают деньги на восстановление их жилья. Я недавно был на Донбассе, общался с местными жителями, и когда видел, что людям остро нужна помощь, сводил их с теми, кто может помочь. Очень часто по журналистским материалам, фотографиям таких нуждающихся находят, узнают об их проблемах и как-то помогают.
Журналисты не могут остановить войну. И сейчас работа журналиста все меньше и меньше на что-то влияет. Но огромное количество людей живут в мирных и комфортных условиях и не знают, что приходится переживать тем, кто оказался в центре военного конфликта. Об этом нужно напоминать, чтобы люди, видя, сопереживали, и, может быть, это их подтолкнет больше беречь свой мир, дорожить близкими, лучше относиться к окружающим, стараться избегать конфликтов – потому что все крупные конфликты очень часто начинаются с малых.
Ольга Алленова, журналист
Я помню это ощущение: когда в глубине души ты чувствуешь, что выхода уже нет…
Ольга Алленова
В Чеченской Республике только закончились президентские выборы. Это была сложная, долгая командировка. Совершенно без сил я приехала в Пятигорск, чтобы улететь на следующий день из Минеральных Вод. Я провела целый день на Машуке. Я была готова к возвращению в мирную жизнь. Но рано утром раздался звонок. И самолет улетел в Москву без меня, а я поехала в Беслан.
Дальше все – как в черно-белой кинохронике. Ни цветов, ни запахов. Между яркими и четкими отрывками – черные провалы. Я намеренно не читаю свои записи и статьи того периода. Пишу только о том, что помню и сейчас.
Площадь перед Домом культуры Беслана заполнена людьми. У женщин в глазах страх. Одна плачет – ее ругают: мол, не оплакивай, накликаешь беду. Она зажимает рот рукой. Плакать тоже боятся. Думать о плохом – боятся. Разговаривать с журналистами – боятся.
И журналисты боятся подходить к людям. А что ты спросишь: «Как вы себя чувствуете? Вам страшно? Что вы думаете о происходящем?» Все вопросы – бессмысленны и отвратительны.
Сижу на ступеньках ДК рядом с какими-то женщинами. Этот липкий, жуткий, отвратительный страх повсюду. До школы № 1 – 300 метров? 400?
Выходит представитель властей, местный чиновник. Его роль сводится к сообщению информационных сводок журналистам. Он говорит – в школе 350 заложников. Создан оперативный штаб. Никаких требований террористы не выдвигают. Эту версию он будет продвигать еще сутки.
Но на вторые сутки вся площадь уже знает, что в школе не 350 человек. Родственники школьников собрались и посчитали. И сказали журналистам, что в школе – 1200 заложников. С этого дня властям больше не верили. «Они врут, – говорили друг другу и мне родственники. – Там не 350. Там 1200». Но штаб еще какое-то время не реагировал на показания родственников и продолжал сообщать про 350. Я до сих пор не понимаю, кому нужна была эта ложь…
Мы ночевали в гостинице Беслана, в которой было обустроено всего несколько номеров, – в остальных не было даже кроватей. Но забито было все. Спали на полу, в коридоре. Каждый час кто-то вставал и шел узнавать новости. Сообщал остальным.
Так прошло две ночи. За это время со стороны школы раздавались выстрелы, там происходило что-то страшное, но никто еще не знал, что в первый же день боевики расстреляли крепких мужчин, которые могли оказать сопротивление. Никто еще не знал, что заложники стали пить мочу, чтобы не умереть от жажды. Но тяжелые предчувствия камнем лежали на сердце. Я помню это ощущение. Когда где-то в глубине души ты чувствуешь, что выхода уже нет.
Люди на площади стали вялыми. Теперь уже плакали многие. От усталости, от неизвестности, от жалости к детям.
Выстрелы и взрывы 3 сентября начались сразу, как по команде. Завыли женщины. Мы с коллегами бросились бежать к школе. Дорогу преградил местный ополченец, схватил меня за руку: «Там стреляют!» На скорости я вырвала руку, он не побежал за мной, а пытался перехватить тех, кто бежал следом.
Я добежала до какого-то закрытого киоска, стоящего сразу за пятиэтажкой. Через дорогу я уже видела школу. Там шла ожесточенная стрельба. Рядом со мной стояли люди, много. Сначала стояли в полный рост. Потом, когда несколько пуль попало в киоск, стали пригибаться. Прятаться за этот киоск. Время остановилось. Я не помню, сколько это длилось. Следующая картина – в самой школе уже не стреляют. Стреляют где-то за школой. А со стороны школы ополченцы несут детей. Живых грузили в машины, и машины тут же отъезжали.
Я стою на газоне и смотрю на рослых, грязных ополченцев. На их лица. Здоровые кавказские мужики плачут. Несут детей и плачут. А боковым зрением улавливаю странное движение справа: люди расступаются. И я вижу – в ста метрах от меня, на освободившийся зеленый газон ополченцы аккуратно складывают детские тела.
Я помню девочку с длинными волосами и черной дырой на затылке. Худенькую, в одних трусиках. В спортзале, где держали заложников, было очень жарко. Дети снимали одежду. Эта девочка тоже очень хотела пить. Она так и не напилась перед смертью. Ей было лет 8. Она и сейчас у меня перед глазами.
Больше из того дня я не помню ничего. Только уже глубокий вечер, страшный ливень, как будто небеса разверзлись, и на землю вылилась вся скорбь мира. Я никогда не видела такого дождя. В нем было что-то ветхозаветное, – как во всем, что случилось в этот день. Как будто не было никогда любви в этом мире. Только боль, смерть и отчаяние.
Я отказывалась понимать то, что видела своими глазами.
Я понимала только, что, если я останусь, мой рассудок не выдержит.
Мне разрешили уехать. Из редакции приехал коллега, который остался в Беслане. Утром 4 сентября я проезжала через центр города. Площадь была покрыта черными полиэтиленовыми мешками. Эти мешки лежали рядами. Между рядов ходили черные женщины. Приподнимали края полиэтилена, смотрели. Отходили. Кричали. Плакали. Падали. Это последняя картина тех ветхозаветных дней в моей голове.
Фото: Валерий Мельников / Коммерсантъ
Я приехала туда через сорок дней. Люди изменились. Стали как будто прозрачнее и светлее. Они теперь искали какие-то знаки. На поминках мне пересказывали сон известной в городе женщины, ее муж был директором школы № 1 и умер от инфаркта еще до теракта. И его жене приснилось, что ТАМ тоже есть школа № 1. И дети, погибшие в Беслане, теперь ходят учиться в ТУ школу. И ее муж там директор. Наверное, ее муж был очень хорошим человеком.
Мне рассказывали, как ошибались эксперты, и матери хоронили своих детей, а потом им сообщали, что их дети все еще в морге. И они хоронили их снова. Или передавали родным, уже похоронившим детей, оставшиеся фрагменты тел. Когда хоронили, то ливень, который начался 3 сентября, все еще шел. И земля расплывалась под ногами, и гробы долго не уходили в землю. Люди говорили, что земля не принимает гробы. Потому что тем, кто в них лежал, слишком рано было уходить в землю.
На сороковой день на новом большом кладбище, выросшем тут за несколько дней, выпустили в небо белых голубей. И вдруг с соседнего старого кладбища поднялась стая ворон и пыталась вытеснить голубей. Мы, сотни людей, стояли и смотрели вверх, как будто там сейчас решалось что-то важное. Белая стая и черная стая кружились над нашими головами. Это длилось несколько минут, и черная стая улетела, а белые голуби сели на свежие могилы.
Это кладбище назвали Городом ангелов.
Фото: Валерий Мельников / Коммерсантъ
Каждый раз, когда я приезжаю в Город ангелов, я чувствую себя в том ветхозаветном Беслане, маленьким, беспомощным человеком, раздавленным страшной стихией. Здесь всегда слезы. Здесь нельзя по-другому. Однажды сюда приехал мусульманин из Татарстана. Он снял обувь и прошел по кладбищу на коленях. Останавливаясь возле каждой могилы. Возле памятника спецназовцам «Альфы», погибшим в школе…
В первые сорок дней после трагедии во Владикавказе появились горячие головы, которые хотели мстить за Беслан… Я встретила в те дни в Беслане парня, у которого в школе погибли мать, родной брат и двухлетний племянник. Когда умирает человек, в его доме открывают ворота, чтобы все могли прийти проститься. И этот парень мне сказал: «Кому мстить? Зачем? Чтобы кто-то еще открыл ворота?»
Я не знаю точно, чья заслуга в том, что людей, обезумевших от горя, остановили. Что войны не случилось. Что число жертв бесланского теракта не выросло в десятки раз. Но я думаю, что это заслуга жителей Беслана. Матерей, отцов, братьев и сестер тех, кто погиб. Я не увидела в них ненависти. И не видела ее никогда потом. Это был уже другой, новозаветный, Беслан. Я преклоняюсь перед этими людьми. Моя душа всегда с ними.
