На пороге религиозной осени
А скоро я узнал и о дарвинизме… Это было уже в 4-м классе
духовного училища. Откуда я услышал и об этом, не знаю. Еще — мальчик, а все эти
соблазны лезли отовсюду, точно холодный ветер через щели. Да! Давно уже неверие
стучало в двери русской души. И ничем от него нельзя было укрыться…
“Человек произошел от обезьяны”… А нас учили — что Бог создал… Затосковала
опять душа моя. Я не только не радовался этому новому “открытию”, а наоборот,
всей силой неопытной, но неиспорченной души хотел вырваться из этой ужасной
паутины… Что же я сделал?..
Была масленица. Я почему-то не поехал домой; остался в Тамбове. И в свободные
дни стал я, почти дитя, ходить в Публичную библиотеку (прекрасная была); и
спросил я у заведующего:
— Дайте мне что-нибудь против дарвинизма.
Он принес мне огромный фолиант какого-то Данилевского href=»#9″>[9]
(если не ошибаюсь; и доселе не знаю, кто он такой?). И я стал читать…
Мудрено; а стараюсь… Помню, что он сравнивает череп человека и череп обезьяны; и
что-де у человека подъем во столько-то градусов, а у обезьяны меньше.
Не удовлетворился я тогда. Да и сейчас эти “опровержения” не успокоили бы
меня. Прочитал биографию Дарвина — издание Павленкова. И тут больше нашел мира
для души. Оказывается, сам-то Дарвин был и остался христианином, верующим — чего
многие и доселе не знают. Об этом у меня даже выписано где-то в тетрадях (нужно
найти и переписать сюда для других). Он учил об эволюции (развитии из низших в
высшие) видов живых организмов; но не отрицал ни Создателя мира и особенно —
живых существ, ни Его силы в мире. А после я увидел и ложь его теории…
После, спустя 15 лет, когда я был уже в академии преподавателем, а сестра
моя, Елизавета, курсисткою, приходит она ко мне и жалобно просит:
— Вениамин! Дай ты мне чего-нибудь против дарвинизма. Ну, заклевали на курсах
профессора. Просто никакой мочи нет! А я не люблю этого дарвинизма: не хочу я
происходить от обезьяны. Я верующая: нас Бог создал!
Я дал ей книгу того же Вл. Ал. Кожевникова, в которой он собрал лишь имена
одних авторов и заглавия их трудов против дарвинизма. Она с этим противоядием
ушла к себе на Васильевский остров. Как-то раз прихожу к ней и вижу, что данная
мною книга лежит мирно на полочке у нее; и кажется, даже и пыльцою легонько
покрылась.
— Читала?
— Нет! — неприятно отмахнулась головой она.
— Почему же?
— Да не хочу даже и опровержения его читать. А вот лежит, и хорошо. Я и
спокойна. А если кто придет и будет спорить со мною, — суну ему тогда в лицо:
вот читай!
…Да, да! Люди не умом думают, а “сердцем”… Это теперь основа современной
гносеологии. Но об этом еще далеко-далеко…
И хоть я не совсем доказал уму своему — сочинением какого-то Данилевского —
неосновательность дарвинизма, но перескочил и этот ров — как и первый — о
неверующем “безумце”.
Я продолжал верить… И на душе было и ясно, и мирно, и отрадно, и разумно.
Но странно: почему ни я, ни другие не обращались к нашим учителям с этими
вопросами? Боялись, что ли? Не принято было. И каждый работал в тайниках
собственной души. И после, в семинарии, ни у кого не спрашивали. Сам думай…
Всего лишь один раз я задал в коридоре вопрос нашему философу Вес—му, не то о
творении мира из ничего, не то о бесконечности пространства, и то услышал:
— А вы подумайте сами!
Ну, больше уж никого не спрашивал — до самой академии… А люди были хорошие,
умные и верующие…
Нередко думают (да и мы, семинаристы, были заражены этим подозрением), будто
семинаристы, а тем более их учителя — безбожники… Слава Богу, это была великая
неправда. Я не знал буквально ни одного учителя (не говоря уже о профессорах
академии) ни в духовном училище, ни в семинарии, который был бы безбожником.
А про одного преподавателя — З—го И. В—ча — ходила, непонятно почему, молва:
неверующий… Каково же было мое потом удивление, когда я узнал, что он чуть не
ежедневно ходит в Казанский монастырь href=»#10″>[10]
к ранней литургии и знает почти наизусть святцы всего года!.. Как я был рад
этому! Когда я уже был в 6-м классе семинарии, к нам приехал новый преподаватель
церковной истории, Фантин Николаевич Альешкин. Талантливый… Живой… Он так
нам рассказывал события истории Русской Церкви, что мы иногда аплодировали ему в
классе. Небывалое дело. Но и был требователен в спросах; и не считался с
установившейся традицией — вызывать нас в очередь… Братья остались недовольные
и послали меня, как первого ученика, для ведения переговоров. Прихожу. Он
ласково принял. Предлагает даже папиросу. Не курю. Передаю просьбу товарищей…
Принял спокойно и согласился сразу… А потом начал рассказывать мне о Киевской
Лавре, о пещерах и святых мощах: как он любил посещать их. Я, удивленный,
боязливо задаю вопрос:
— Фантин Николаевич! Да разве же вы — верующий? — Что за вопрос? — с
изумленными глазами спрашивает он меня вместо ответа.
— Да ведь знаете: у нас, семинаристов, укоренилось убеждение, что если кто —
умный, тот — неверующий!
Он даже весело рассмеялся. И долго радостно мы беседовали с ним о вере. И
товарищи рады были сдачей его нам… Что касается семинаристов, то я знал почти
исключительные примеры неверия. Но, правда, были… В нашем классе двое лишь
представлялись “атеистами”: М—в и А—в… Но на них и на их неверие решительно
никто не обращал ни малейшего внимания. И даже не уважали их. Пустыми считали. В
академии потом был на нашем курсе один студент из Сибири, забыл его фамилию. И
на него не обращали внимания. Он даже и не смел вслух говорить с нами о своем
“безбожии”. Все это было — верхоглядство… Как у Достоевского в “Бесах” —
Верховенский…
Но ворочусь еще к отрочеству.
Остается вспомнить тут очень немногое. Жизнь шла, в общем, тихо, ровно: вера
всегда жила в моей душе; я исполнял все церковные уставы — ходил в церковь,
говел дважды в год, молился дома, соблюдал посты, старался жить возможно
благочестиво, занимался учебой (21 год всего)…
И это тихое житие почти не нарушалось до самого поступления в СПб Академию.
Это совсем не значит, что вера была “мертвой”; наоборот, все шло нормально; а
это обычно не замечается нами, как мы не замечаем, например, своего здоровья, и
лишь когда заболеем, тогда поймем: чего мы лишились.
Однако же припомню еще кое-что из этого возраста, хотя оно и покажется
незначительным.
Я никогда не любил неверия. Сердце мое инстинктивно отталкивалось от него;
оно искало выхода, если я встречался с подобными людьми, или просто относилось
равнодушно к ним. У меня, например, был близкий друг; к концу семинарии он
заявил, что он — неверующий. Сын священника. Но я по-прежнему любил его и дружил
с ним, гостил у него: и абсолютно не заражался его неверием; да он и не думал
уговаривать меня. После он убеждал, правда, меня идти в университет: но я пошел
в академию. Однажды я гостил у него (от святок до масленицы, не поехав даже под
предлогом болезни в семинарию; да и правда, отчасти болели мы оба, ангиной). И
вместе с его матерью, прекрасной христианкой, отправились верст за 50 навестить
святого священника, о. Василия Светлова href=»#11″>[11]
(в с. Шалы Темниковского уезда). Он был семейный и многодетный. При подъезде
мой друг сказал, что он не подойдет под благословение: не будет лицемерить.
Матушка опечалилась и уже просит меня: “Ну хоть вы, И. А., подойдите: не
подражайте моему Г. Н.”.
Я было, по самолюбию, тоже не хотел отстать от “смелого” приятеля. Но когда
вошли в дом, после долгих молений над больными, вошел и о. Василий; мне стыдно
стало от своего самолюбия — и после матушки я поспешно подошел тоже под
благословение. И в течение нескольких дней гощения я утром прежде всего бежал к
нему получить благословение… И не знаю почему, но мне это доставляло сладость.
Не знаю: доставляет ли ее теперь кому-нибудь получать чрез наше благословение.
Этот о. Василий заслуживал бы книги о нем: к нему привозили отовсюду больных,
для чего был построен дом (даже не два ли?) особый; молился он часами в церкви,
служил над бесноватыми молебны и проч.; своих дочерей не отдал в Епархиальное
женское училище, чтобы они там не испортились; но они самообразованием узнали
больше; не держал в доме зеркала; одна комната у него была домашнею молельной и
т. п.
И какая у него была вера!
Слышал еще об о. Николае Пещенском, тоже женатом иерее; к нему ходили за
сотни верст. И вообще священники в нашей местности были хорошие или
порядочные… И лишь редкие страдали нетрезвостью, — но мало.
Да и вообще все кругом веровали: легко было идти по общему течению.
…Помню, как однажды заболела девочка в соседнем доме, Л… И уже помирала.
Я бросился в хату, упал перед иконами и пламенно молил Бога — сотворить чудо,
возвратить ее к жизни. Но она умерла…
И горяча же была тогда молитва!
…Когда я был еще в духовном училище, заболел царь Александр III. Боже, как
мы были захвачены этим! Ежедневно бегали на угол улицы читать бюллетени;
трепетали за его жизнь, как за родного отца… И вот он скончался. Мы молились.
Боже! Как я рыдал!..
Скончался потом инспектор семинарии. О. ректор, прот. П. С., говорил речь:
как два вола мы тащили с тобой плуг; и вот ты пал на борозде…
Я тоже плакал и молился…
Службы в семинарии я тоже любил, как и в училище… И искренно всегда
молился.
…Но вот мало помню сильных религиозных переживаний. Как-то уж все было
очень “просто” и тихо. И кругом тоже не горели… Никогда и никто из учащих не
зажигал во мне (и вообще — в учениках) веры. Даже мало и говорилось о ней. А
только “учились”…
И только когда приносили в Тамбов чудотворную икону из Вышенской Казанской
обители (где подвизался еп. Феофан Затворник) href=»#12″>[12]
, то это и меня поднимало, как и все эти десятки тысяч встречавшего народа.
И когда я, протискиваясь среди толпы, подходил к святой иконе и целовал ее, я
ощущал ее точно живую… Но не надолго, а лишь на этот момент…
Любил я архиерейские службы. Бывало, отстояв службу (отрегентовав — последние
4 года я был регентом на левом, а потом и на правом клиросе) у себя, мы спешили
в Казанский собор… Там нравилось все: и торжественное служение, и
замечательный хор, человек в 50—60, с поразительными голосами; и потрясающего
великолепия протодиакон Кр—в — неподражаемый, единственный, какого я видел на
Руси святой… И конечно, архиереи… Особенно хорошо помню еп. Александра
(Богданова) href=»#13″>[13]
. Как он искренно и умилительно служил: душу захватывало… После был арх.
Димитрий href=»#14″>[14]
(из ректоров К. Д. А.), но он был слишком артистичен в службе: не нравилось.
А особенно любил я архиерейские службы на престольный праздник в семинарии 11
мая (св. Кирилла и Мефодия) href=»#15″>[15]
. Еще часа за 2 до обедни приезжали иподиаконы href=»#16″>[16]
с сундуком облачений… Я становился сзади храма в углу и наслаждался… Вот
загремели позвонки серебряные href=»#17″>[17]
от архиерейской мантии… Слышен в полуголос теноровый разговор между
иподиаконами. Потом подходит бас диакон Р. За ним еще больший бас — диакон П.
Наконец, “сам” наш протодиакон К. Это — неподражаемый тип: огромные глаза с
густыми насупленными над ними бровями, кудрявая шапка рыжеватых волос на голове;
короткая раздвоенная борода, широченный нос; перекошенные налево уста под
небольшими усами… Но голос, голос!.. Потрясающий! Это какая-то мощь Ильи
Муромца, Микулы Селяниновича. И вот он вошел в алтарь (еще пока с заплетенною
косичкою волос); приложился к престолу и нижайшей, грохочущей октавой
заговаривает с ранее его прибывшими товарищами… А я очарованно наслаждаюсь его
рокотанием сзади храма…
Любил я это великолепие. А какие у него были выступления, повороты тела,
голос! Громоподобный.
Вот уже ждут и архиерея. В монастыре зазвонили: выехал… Духовенство вышло
из алтаря, стало рядами, а в середине и позади эти самые протодиакон, диакона,
иподиакона… С кадилами… Погромыхивают спокойно ими. И иногда, не
оборачиваясь, перешептываются о чем-то, улыбнувшись незаметно. А впереди их три
“исполатчика” — семинаристы. Но я больше любил исполатчиков из мальчиков
архиерейского хора. Ну что это были за ангельские голоса! Кажется, не ел бы и не
спал, только слушал их. Особенно помню одного дисканта, и по фамилии-то —
Архангельский… Ну, что за голос… И мне казался он и по душе-то чистым
ангелочком… Ах, какие голоса!
Неужели и сейчас еще есть эта роскошь в России?! Хоть бы посмотреть…
Приехал архиерей. Все затихло. Потом полилась волной Божественная служба.
Проповеди архиерейские, однако, никогда не производили на меня впечатления.
Не знаю, почему. Сухо было как-то, безжизненно. И только уже после, студентом, я
иногда надрывался от слез, слушая проповеди знаменитого оратора Антония name=b18>href=»#18″>[18]
, тогда уже арх. Волынского…
Большое значение имеет обряд. В нем сокрыта великая сила духа и действия… И
недаром униаты, сохранившие веками православный обряд, легко возвращаются в
родную Церковь; а лишившиеся его (поляки, словаки, хорваты, а отчасти и
окатоличенные униаты) пребывают в католичестве.
…Вот, пожалуй, и все мои детские и отроческие впечатления. Включаю я сюда
не только детство, но и всю семинарию, до 22 лет: в сущности, духовно я
продолжал быть отроком. Скажу: слава Богу! И казалось, что будто все было
довольно благополучно и устойчиво… Но почему же потом скоро стало все
рушиться? А в 1917—18 г. обвалилось на Русь и безбожие… Откуда оно? Вопрос
большой… Кратко сказать можно так: видимость была более блестящая, чем
внутренняя сила. Быт, обряд, традиции — хранились; а силы веры, горения, огня
благодатного уже было мало… Я уже говорил несколько раз, что не видел горения
в своих учителях, никто нас не зажигал даже на то и не заговаривал с нами о
внутренней жизни… Катились по инерции. Духовная жизнь падала, замирала: одной
внешностью не поддержать ее… А тут шла и подпольная работа среди учащихся…
Попадались уже и нигилисты среди нас — хотя и очень редко. А еще важнее: кругом
семинарии уже зажигались иные костры; дым от них залетал и к нам, но не сильно
все же href=»#I»>[I]
…
Но — повторю — силы духа уже было мало. Очень многие семинаристы уходили по
светским путям, пастырское служение не влекло их уже: значит, остывать стали и
эти, мощные прежде, классы духовенства…
Приходила “религиозная осень”, скажу так… А когда ударили морозы, то спали
и последние листочки. Но совсем ли?! Не верю этому. Дай, Боже, восстать нам…
href=»#b9″>[9]
Речь идет о книге русского публициста, социолога и естествоиспытателя Н. Я.
Данилевского “Дарвинизм. Критическое исследование Н. Я. Данилевского” (Т. 1—2.
СПб., 1885—1889).
href=»#b10″>[10]
Казанский монастырь в Тамбове, основанный в 1667 году, с 1761 года
существовал как архиерейский дом — резиденция архиерея.
href=»#b11″>[11]
О священнике о. Василии Светлове владыка Вениамин рассказывает подробно в
книге “Божьи люди”, упоминает его и в других своих произведениях.
href=»#b12″>[12]
Святитель Феофан, Затворник Вышенский (+1894) — в миру Георгий
Говоров — выпускник Киевской Духовной Академии, был в Святой земле, на Афоне, в
Константинополе. В 1859 году хиротонисан во епископа Тамбовского и Шацкого, с
1863 по 1866 год занимал Владимирскую кафедру. В 1867 году удалился на покой и
жил в затворе в Вышенской пустыни, проводя время в молитве и составлении Трудов
религиозно-нравственного содержания. Основные труды его: “Письма о христианской
жизни”, “Толкование апостольских посланий”, “Начертание христианского
вероучения”. Св. Феофан Затворник причислен к лику святых Русской Православной
Церкви на Поместном Соборе 1988 года. Обитель, где подвизался святитель Феофан,
именовалась официально Успенской Вышенской пустынью и находилась в Шацком уезде
Тамбовской губернии. То, что митрополит Вениамин именует ее Казанской,
объясняется, вероятно, тем, что в обители существовал Казанский собор, в котором
находилась чудотворная Казанская Вышенская икона Божией Матери, давшая,
по-видимому, второе название монастырю.
href=»#b13″>[13]
Александр, епископ Тамбовский и Шацкий, в миру Александр Васильевич
Богданов (1830—1898), занимал Тамбовскую кафедру с 1892 по 1898 год.
href=»#b14″>[14]
Димитрий, архиепископ Херсонский и Одесский, в миру Михаил Георгиевич
Ковальницкий (1839—1913), в 1902—1903 гг. в сане епископа проходил свое служение
на Тамбовской кафедре.
href=»#b15″>[15]
День святых равноапостольных Кирилла и Мефодия по новому стилю отмечается 24
мая.
href=»#b16″>[16]
Иподиаконы — младшие клирики, церковнослужители, прислуживающие
архиерею во время богослужения.
href=»#b17″>[17]
Вот загремели позвонки серебряные… — серебряные позвонки на
облачении архиерея призваны напоминать ему о необходимости постоянного
проповедования Слова Божия своей пастве.
href=»#b18″>[18]
Митрополит Антоний, в миру Алексей Павлович Храповицкий (1863—1936),
— выдающийся иерарх Русской Церкви рубежа столетий, яркий проповедник. Владыка
Антоний (сначала в сане епископа, а затем — архиепископа) управлял Волынской
епархией с 1902 года и почти до начала мировой войны. На поместном соборе
1917—1918 гг. был одним из кандидатов на патриарший престол, во время
гражданской войны участвовал в Белом движении. С 1920 года — беженец. Один из
главных инициаторов так называемою “карловацкого раскола”.
Митрополит Вениамин (Федченков). О вере, неверии и сомнении. Москва, 2001 г.
