«Нас освободят к Рождеству», — сказала Анна. Но Аушвицу оставался еще месяц

1.

Приходит настоящая зима со снегом и лютыми морозами, и тощие пальтишки не спасают нас от обжигающих порывов ледяного ветра. В нашем бараке у девушки по имени Анна начинается кашель. Ночами она мечется на нарах, кашель бьет ее, выворачивает наизнанку, не дает продохнуть. Каждое утро я боюсь, что застану ее уже мертвой. 

В очереди на распределение по трудовым командам я в ужасе ожидаю, что она выдаст себя кашлем и ее отправят на смерть. Но всякий раз Анна поражает меня. Каким-то чудом по утрам она собирается с силами, чтобы проработать весь день, и сохраняет живой блеск в глазах, когда на селекции предстает перед Менгеле с его указующим перстом. Вечером она валится на нары, и кашель снова душит ее. 

«Как тебе удается держаться?» — однажды спрашиваю я Анну. Должно быть, она знает какую-то особенную молитву или хранит в памяти чей-то образ, придающий ей сил? Что-то такое, за что она держится и о чем я могла бы ей напомнить, если ей станет хуже. Что-то, что я могла бы приберечь на случай, если Магду или меня накроет черное отчаяние. «Я слышала, что к Рождеству нас освободят», — отвечает Анна. 

Так, значит, она мысленно ведет календарь, педантично отсчитывает дни и часы до освобождения. Она решительно настроена дожить до свободы. Часть моего сознания порывается уберечь ее от разочарования. Откуда ей знать о ходе боевых действий? У нее нет карты, где бы отмечалось продвижение союзных войск на фронтах. Ее уверенность покоится на зыбкой почве слухов. Но я понимаю, что Рождество служит ей такой же спасительной соломинкой, как мне Эрик, а обратный отсчет дней и часов так же необходим и целителен для нее, как мои мечты о воссоединении с любимым. 

«Уже завтра», — говорит Анна в канун Рождества. «Завтра», — эхом повторяю я. Наступает Рождество, и на протяжении дня Анна то и дело замирает, прислушивается, вглядывается в сторону самых дальних рядов лагерной ограды; струйки пара от дыхания окутывают ее голову легкой дымкой, на потрескавшихся губах играет улыбка. Но наши освободители так и не приходят. 

Наступает утро. Анна мертва. 

2.

Через несколько дней нас выстраивают еще в одну очередь. Мороз зло кусается. Нам будут наносить татуировки. Жду свой черед. Закатываю рукав, оголяю и протягиваю руку. Я проделываю все это автоматически, просто выполняя то, что от меня требуют. Я так измучена голодом и так промерзла, что впадаю в оцепенение. 

Знает ли кто-­нибудь, что я здесь? Я все время задавалась этим вопросом, и сейчас он лениво проступает в моем сознании, словно просачиваясь сквозь густую пелену тумана. Я не могу вспомнить, как мыслила раньше. Я велю себе снова и снова вызывать в памяти образ Эрика, но, если слишком напряженно думать о нем, воображение отказывается воспроизводить его черты. Надо исхитриться и обманом заставить память работать, застать саму себя врасплох. 

Где Магда? Это первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь, когда нас строем ведут на работу и перед тем, как мы проваливаемся в сон. Я бегаю глазами по сторонам, мне нужно убедиться, что сестра никуда не делась и стоит позади меня. Даже если мы не встречаемся взглядами, я все равно знаю, что она тоже все время следит, рядом ли я. 

Мой черед. Я стою перед офицером, в его руке занесенная игла, рядом на столе склянка с чернилами. Он хватает меня за запястье и начинает было прокалывать мне кожу, но вдруг отбрасывает мою руку. «На такую и чернила тратить жалко», — говорит он. И выталкивает меня в другую очередь. «Очередь на смерть, — говорит ближайшая ко мне девушка. — Это конец». Она вся посерела, как будто с головы до ног припорошена пылью. Кто-то из впереди стоящих девушек молится. 

Даже притом что здесь над нами неотступно нависает угроза смерти, меня все равно пронимает. Я вдруг задумываюсь: в чем разница между тем, когда тебя убивают, и тем, когда сама считаешь себя мертвой? Аушвиц делает с тобой и то и другое. Трубы над крематорием безостановочно изрыгают густой дым. Каждый момент может стать последним в твоей жизни. Так стоит ли переживать? Стоит ли вкладывать в это силы? Но все же мне не дает покоя вопрос: если сейчас и вправду мои последние мгновения на земле, следует ли сдаться и покорно ждать конца? Следует ли прожить их так, словно я уже умерла? 

«Никогда не угадаешь, что означают их очереди», — говорю я рядом стоящей девушке. Что, если бы неизвестность вселяла в нас любопытство, а не этот пробирающий до самого нутра страх? И тут я вижу Магду. На селекции ее отправили в другую очередь. Посылают ли меня на смерть, на работу или вывозят, как кого-то уже начали вывозить… Какая разница? Лишь одно важно — быть рядом с сестрой и чтобы сестра была рядом со мной. Мы с ней принадлежим к очень немногим здесь счастливицам, кого еще не до конца разлучили с родными. И я не преувеличу, если скажу, что живу ради сестры. Верно и то, что она живет ради меня. 

На дворе, где мы стоим, настоящая неразбериха. Я не знаю, что означают очереди, по которым нас распределяют. Твердо знаю одно: я должна перейти туда, где Магда, какая бы участь ни ожидала нас впереди — пускай даже смерть. Я разглядываю схваченную ледяной коркой полоску пустого пространства между нашими очередями. Охранники стоят вокруг в оцеплении. В голове у меня пустота — ни мыслей, ни плана. Время еле ползет, но стремительно истекает. 

Мы с Магдой встречаемся взглядами. Я смотрю в ее синие глаза. В следующий миг я уже в движении. Я кручу колесо — одно за другим, руками в землю, ногами в небо, еще и еще. Охранник тупо уставился на меня. Вот он стоит как обычно. А вот вверх тормашками. Каждый миг я ожидаю получить пулю. Я не хочу умирать, но не могу остановиться и продолжаю крутить колесо за колесом. Он не поднимает автомат. Слишком опешил, чтобы пристрелить меня? Или от меня у него так рябит в глазах, что ему не прицелиться? Он подмигивает мне. Клянусь чем угодно, я правда вижу: он подмигивает. Как будто говорит: ладно, на сей раз твоя взяла. 

3.

За те мгновения, когда я полностью завладеваю его вниманием, Магда успевает перебежать через двор в мою очередь. Мы снова вместе. Мы растворяемся в толпе других девушек, тоже ожидающих своей неведомой участи. Нас гонят через обледенелый двор к железнодорожной платформе. Сюда мы прибыли полгода назад, здесь нас разлучили с папой, здесь с нами доживала свои последние минуты мама. Тогда звучала музыка. Сейчас стоит тишина, если не считать хлестких порывов ветра. 

Я разучилась замечать эти внешние звуки — бесконечные натиски лютого холода, жадное дыхание из пасти смерти и зимы. В голове теснятся вопросы и ужас, но я так свыклась с ними, что уже не воспринимаю их как мысли. Лишь как ощущение близкого конца. «Нас просто перевезут в другое место, и мы будем там трудиться, пока не кончится война», — так нам сказали. Послушай мы новости хоть пару минут, мы бы знали, что следующей жертвой войны рискует пасть сама война. 

Сестры Клара, Эдит и Магда в 1946 г.

Мы стоим на платформе, ожидая своей очереди подняться по узенькому пандусу в вагон-скотовозку, и понятия не имеем, что с востока к Польше подходят русские, а с запада — американцы. Нацисты уже начали по частям эвакуировать Аушвиц. Оставшиеся в лагере узники — те, что сумеют продержаться еще какой-то месяц, — вскоре выйдут на свободу. 

Фото: «Энциклопедия Холокоста» и из архива Эдит Евы Эгер