Память Димитрия Солунского отмечается 26 октября по старому и 8 ноября по новому стилю. А Петр Ильич Чайковский скончался 25 октября по старому и 7 ноября по новому стилю. И Октябрьская революция тоже случилась, как известно, 25 октября по старому и 7 ноября по новому стилю.
Теперь рассказываю, как это все перемешалось в нашей жизни.
Мой путь в христианство и в Церковь был тернист и непрост. Путь этот был поначалу интеллектуально такой эстетический. Ну, там, Эрмитаж, Русский музей, классическая литература, библейские сюжеты и прочее. Воинствующим атеистом не был я никогда, считал атеизм совком, а про совок я никогда хорошо не думал. Так воспитали. В общем, интерес был ко всему религиозному, тем более, Церковь представлялась моему молодеческому уму частью диссидентского мира. То, что Церковь – это совсем не совок, а совсем даже наоборот, мне было понятно. Ну, я и шел обычной такой интеллигентской дорогой: раз не совок, то уже интересно. А, тем более, если в это замешано высокое искусство – интересно вдвойне.
В советском Ленинграде, в городе Ленина, так сказать, в колыбели трех революций, где каждый камень Ленина знает, который и тогда был живее всех живых, так вот в Ленинграде в 70-е годы каждую осень дважды исполняли Литургию Чайковского. Разумеется, это делали не в Большом Зале Филармонии, и не в Малом, и не в Капелле, и, естественно, не в Большом концертном зале «Октябрьский». Исполняли ее на двух, как сейчас сказали бы, «площадках»: в Спасо-Преображенском соборе и в соборе Никольском.
Спасо-Преображенский собор
Конечно же, сейчас я не сказал бы «исполняли». Литургию служили, а хор пел Чайковского. Но тогдашний «я» понимал это как «исполняли».
В Никольском соборе Чайковского пели в конце ноября, и пели там певцы из Мариинки. Это знал весь интеллектуальный Ленинград. Дата исполнения всегда плавала, нужно было как-то узнавать. Как узнавать, непонятно. Один год удавалось узнать, когда-то и не удавалось.
А вот в Спасо-Преображенском, прекраснейшем стасовском белоснежном соборе с обалденной акустикой, Литургию Чайковского пели всегда в один и тот же день – 8 ноября. Говорили, что туда тоже приходили петь профессионалы.
Я ходил слушать эту Литургию. Лет этак с десяти, и потом каждый год. Полный собор народа. Полный – несколько тыщ, наверное, народа. Битком. Все интеллигентные, все музыку слушают. Кучка бабок стоит в очереди на исповедь. Потом на причастие. Много ли они знают про Чайковского? Явно, интеллектом не обременены.
Мне было интересно все это наблюдать. Наблюдать за бабками. Я честно признаюсь, с восприятием классической музыки у меня не сразу все наладилось. Не могу сказать, что чайковские распевы уж очень сильно меня в детстве захватывали. Я старался приобщиться, но, в общем-то, скучал. Да, скучал… А вот по сторонам поглядывал. Опыт того, что в храме происходит, он оттуда, с этих чайковских Литургий начался. От этих спасо-преображенских и никольских бабок. Помню, я даже пристроился как-то в очередь на причастие. Лет мне было около тринадцати, думаю. Ручки крестом сложил, продвигался вместе с очередью к Чаше. Однако ж, бдительные бабки не дали свершиться святотатству.
— Некрещеный, небось?
— Конечно, некрещеный!
— Вон, и не крестился ни разу на службе!
— Еще бы галстук пионерский в храм надел!
Одним словом, выперли меня из очереди.
А я и правда был некрещеный. И это у меня, уверен, на лице читалось.
В общем, так вот я много лет ходил слушать Литургию Чайковского. И в конце Литургии служили панихиду. И панихиду эту служили в соборе о упокоении раба Божия Петра Ильича. Так и произносили: Петра Ильича. И в проповедях говорили про Чайковского и про Димитрия Солунского, ибо это его день был всегда. Потом уж я прочитал, что Чайковский умер днем раньше, 7-го ноября. Ну, и понятно стало уже позже, что устроить скопление народу в храме в День Революции, да еще во время проведения праздничной демонстрации – ни один трезвомыслящий настоятель себе позволить не мог. Да и улицы в центре перекрывались. Многие бы не попали. Поэтому день памяти композитора сдвигали на день. Вот так.
Потом случилось так, что я вырос и двадцати двух лет от роду женился. До того, как жениться, я, разумеется, познакомился со своей будущей невестой. Произошло это 11 ноября 1988 года. А 8 ноября я был, как обычно, на Литургии Чайковского в день памяти Димитрия Солунского.
Жена моя будущая была хрупкое музыкальное создание, училась на «хоровом дирижировании», играла на фортепиано, была страстная театралка и завсегдатай как раз всяких Малых и Больших залов. В том числе, выяснилось, что много лет, каждое 8 ноября она ходила слушать Литургию Чайковского в день памяти Святого Димитрия Солунского. Туда же ходила. В Спасо-Преображенский Собор. И за три дня до нашего знакомства тоже была. В общем, много лет, каждое 8-е ноября мы были где-то совсем рядом, но не встречались. А тут встретились. Вот так.
Ну и вот потом мы поженились. Так получилось, что первый ребенок у нас появился только через шесть лет. Так бывает. Мы, наконец-то, забеременели, мы хотели мальчика, особенно я очень хотел мальчика, наследник, потомок, продолжение рода, фамилию нужно кому-то передать и прочие мужские благоглупости. И вот мы забеременели. И через какое-то время поняли, что ждем мальчика.
Как назвать мальчика? А вот и не угадали. Еще до свадьбы мы решили назвать мальчика Ваней. Ваней и только Ваней. А как еще? Никаких других вариантов не было. Мы ждали его и уже называли между собой Ваней. Я гладил сначала маленький, потом средненький, а потом и непомерный совершенно живот и разговаривал с ним, как с Ванькой. Вообще, никаких разногласий по этому поводу у нас не было. Какие могут быть разногласия, если семь лет мы хотели Ваньку и именно Ваньку. Так продолжалось до конца беременности, и вот пришло время рожать.
Роды были ужасные. Хрупкая моя дивчина мучилась 18 часов и измучилась вконец. Родила его уже поздно ночью, я при этом присутствовал, хотя в последний час меня и выгнали в коридор. Из коридора я несколько раз пытался ворваться в родилку и начистить этим бессердечным тварям в белых халатах клювы, чтобы прекратили издевательства над самым любимым моим существом.
Так получилось, что при родах кроме меня присутствовала одна близкая родственница жены по имени Алла. Меня из родилки-то выгнали. А ей разрешили остаться. Она ее там поддерживала. А меня по-прежнему не пускали. А жена орала. Орала ужасно. А врачи орали на нее. А Алла то орала на нее тоже, а то успокаивала. А я по-прежнему пытался снова, и снова, и снова ворваться в родилку, чтобы раскидать их там всех в разные стороны.
Однако же, отмучились.
Я вдруг услышал писк, визг, детский крик и голос Аллы:
— Илья, иди скорей, посмотри, у тебя сын родился.
Помню, заходил я в родилку с мыслью:
— Что за глупость, а кто там еще мог родиться, разумеется, сын.
Ну, в общем, захожу. Лежит моя истерзанная жена. Рядом в какой-то миске лежит что-то зеленое и не очень приятное. Потом доктор мне это зеленое приподнимает и говорит:
— Вот, Ваш сын.
И Алла тут же:
— Сын! Смотри, у тебя сын!
Ну, смотрю я на него. Весь в какой-то слизи. Голова с подбородка сплюснутая. С макушки – вытянутая. Нижняя губа – в рот завернутая. Жуть, в общем. И это мы такое родили?
Ну, и я встаю как-то так, между этим зеленым без подбородка и женой, чтобы ее не пугать, и начинаю так умильно и бодро одновременно выпевать:
— Родная моя, какая ты молодец! У нас сын родился! Ты помнишь, как мы его решили назвать? Мы же Ванькой его решили назвать! У нас же теперь Ванька!
А жена моя так слабо-слабо приподнимает ресницы и слабо-слабо так одними губами шепчет:
— Слушайте, оставьте меня в покое и называйте, как хотите…
И снова глаза закрывает.
Ну, Алла тут кидается ко мне:
— Давай-давай, нужно ей отдохнуть, давай я тебя домой отвезу.
Приходит какая-то еще тетенька-доктор, забирает этого самого с вытянутой макушкой, и увозит его куда-то туда, куда детей отвозят, а измучившуюся маму отвозят в палату.
Мне же велено приходить утром.
В общем, я поехал домой. Позвал друга. Выпил с другом немного водки. Обнаружил на висках перед зеркалом появившуюся минувшей ночью первую седину и завалился спать.
Наутро поехал в больницу к жене. Ее утешать и с сыном знакомиться.
Что я хочу сказать. Ехал я ужасно тревожно. Мысли были такие:
— Как вывести жену из депрессии? Как разбудить в ней любовь к жизни? Как возбудить в ней интерес к ребенку? И, главное, как бы так убедить ее, что отсутствие нижней губы, сплюснутый подбородок, вытянутая макушка и неестественный цвет кожи – это вещи совершенно нестрашные и абсолютно поправимые? Ведь мы постараемся полюбить его и такого, не так ли?
Приезжаю я в больницу и встречаю там Аллу. Она говорит мне, что жене привезли сына на кормление, и требуется подождать. Ну, мы и ждем. И вот пока мы ждем, Алла кладет мне руку на плечо и убедительным таким голосом старшего товарища говорит:
— Знаешь, Илья. Я не молодой уже человек. Хочу сказать тебе, это, вообще-то, часто бывает.
— Что бывает?
— Ну, вот так, что подбородочек там не очень. И что головка неровная. Это все еще поправится. Ты не волнуйся. И, главное, мамочку успокой. Мало ей вчерашнего стресса от родов. Так тут еще будет думать, что ребеночек не очень красивый. Давай, держись Илья. И ее поддержи.
Ну, и я готовлюсь изо всех сил держаться. А что остается делать?
И тут нам объявляют, что молодая мама с ребенком нас ждут. Я делаю вдох. Подготавливаю ободряющую тираду в защиту неудавшейся внешности нашего отпрыска и вхожу в палату.
Что я вижу. На кровати розовощекая, сияя глазами, сидит моя жена. Держит в руках вот это самое без подбородка. Прижимает его к груди, да так прижимает, что вряд ли кто-то смог бы у нее это самое отобрать. Показывает мне на него абсолютно счастливыми в слезах глазами и лепечет:
— Посмотри скорей на него! Посмотри-посмотри, он такой красивый!
Да, вот такое было знакомство.
— Ну, что? — говорю я через некоторое время. Говорю просто так. Просто из приличия. И так все понятно – Ваня и Ваня, — Ну, что, как назовем?
— Ты знаешь, я думаю, мы назовем его Митей.
— Как?
— Митей. Ему очень подойдет.
— Как, Митей?
— Ну, конечно же, Митей. Ну, не Ваней же…
И тут во мне все начинает как-то бурлить. Потому что мы, мужики, консервативны. И нас с уже принятого решения не собьешь. И ни про какого Митю я никогда даже и не думал. Все это нелогично. И не слыхал я ни про какого Митю. И что это вообще такое? Это что, Дмитрий? Какой-такой Дмитрий?
И вдруг мне на память приходят наши встречи. Встречи, которых не было. Но они были. Наши ежегодные встречи в день памяти святого Димитрия Солунского. В Спасо-Преображенском соборе. Где мы много лет были рядом, не зная друг друга. А потом вдруг узнали.
И все вдруг встает на свои места. И все вдруг кажется ужасно логичным. Ну, конечно же, Митя. Ну, конечно же, Димитрий. Не Дмитрий, а вот полностью так: Димитрий. Димитрий Ильич.
И разве могут быть другие варианты? А как же еще?
— Люблю я тебя, — говорю я и кладу руку любимой жене на голову, — Конечно же, Митя, Митька, раз ты так хочешь, родная, пусть будет Митька. Только запишем его полным именем: Димитрий. Хорошо? А как же еще?
— А как же еще, — смотрит она на меня сквозь счастливые слезы, — Димитрий… А как же еще? Димитрий…
Ванькой мы назвали младшего.
