Главная Общество

«Дети без знания языка не пойдут в школу — это беда». Врач и правозащитник Василий Середа

О беспризорных подростках, мигрантах и будущем
Фото: freepik.com
Василий Середа в конце 80-х выхаживал младенцев, которых подкидывали к нему в больницу, в 90-х спасал от смерти беспризорных, в 2000-х лечил детей с ВИЧ и определял их в семьи. Сейчас Василий Михайлович возглавляет в Санкт-Петербурге некоммерческий центр, который помогает детям из семей трудовых мигрантов адаптироваться к жизни в большом городе. Новый закон, по которому в школы можно брать только детей, знающих русский, он считает самой настоящей бедой.

Василий Середа — директор Социально-реабилитационного центра для несовершеннолетних в Санкт-Петербурге, врач-педиатр, профессор кафедры теории и практики социальной работы СПбГУ, профессор кафедры социальной педиатрии Педиатрического университета.

Шестеро из туалета

— Вы организовали ваш центр еще в девяностые годы, и тогда он принимал детей-сирот. Что это были за дети?

— Их родители продавали квартиры в Санкт-Петербурге и уезжали в Псковскую или Новгородскую области в надежде на лучшую жизнь. Но кому-то не удавалось найти жилье, кто-то оставался в нищете и начинал пить. Возвращались в Питер, а квартиры были заняты новыми хозяевами. Семьи разрушались, дети оказывались на улицах. Некоторые жили в подвалах своих же домов. 

Таких случаев были десятки, сотни. Когда мы впервые зашли в подвал в два часа ночи и я увидел, как дети спят на грязных досках, то понял, что забыть этого уже не смогу. Не должны дети жить на улице, не должны погибать, не должны девочки подвергаться насилию. Про них особенно больно было думать, ведь они оставались дома до последнего, в них это природой заложено — быть у очага. Попадая на улицу, они сразу становились жертвами.

Врач и правозащитник Василий Середа. Фото: madeinrussia.media

Мы были в панике — подберешь ребенка, а куда его везти? Однажды я забрал шестерых мальчиков от 6 до 12 лет из платного туалета в центре Петербурга, на углу Невского и Марата.  

Мы поставили железнодорожный вагон на Балтийском вокзале и на четырех микроавтобусах каждую ночь свозили детей со всего города в этот вагон, чтобы согреть, подлечить в медпункте, накормить горячей едой. Многим это позволило сохранить жизнь, но надолго мы их оставить не могли. Начали поиски любых социально приемлемых дальнейших маршрутов. Началось с небольшой социальной гостиницы, а потом стали появляться приюты. 

В 90-е в Санкт-Петербурге я открыл их шесть. В наш первый приют на 15 мальчиков как раз и попали те ребята, которых я нашел в туалете. Некоторое время спустя, вместе с муниципалитетом Милана и правительством Санкт-Петербурга, мы открыли центр для детей, подвергшихся уличному насилию, а с помощью UNICEF на базе одной из больниц Санкт-Петербурга создали центр репродуктивного здоровья для несовершеннолетних бездомных беременных.

— Как у ваших воспитанников сложилась дальнейшая жизнь? 

— Некоторые ребята приезжают ко мне уже со своими детьми, мы достаем старые фотографии и смеемся, какие все стали взрослые дяди и тети. Они помнят, как мы их кормили на улице, давали теплую одежду, расселяли; как они выросли, поступили в училища или колледжи. У одного нашего бывшего воспитанника несколько своих автомастерских, а другой открыл салон красоты, и там он один из лучших мастеров. Из девочек многие закончили кулинарные училища, работали в солидных учреждениях.

То, что я делал для детей в 90-е, было, наверное, самым важным и нужным занятием в моей жизни. Я горжусь этой работой. Если глядеть на ту эпоху из сегодняшнего дня, 90-е годы мне видятся огромной социальной катастрофой, а в то же время — глотком свободы. Распад семьи, социума, государства, рухнувшая экономика, невыплаты зарплат, талоны, отсутствие еды… Но и время для творчества, обновления, создания чего-то нового и полезного для страны, которая, как мы надеялись, будет становиться все лучше и лучше. 

«Страшно спуститься в метро на эскалаторе»

— Чем сегодня занимается ваша организация?

— У нас Интеграционный центр для детей-инофонов — то есть для детей, не владеющих русским языком. Мы работаем под эгидой Российского Красного Креста, который, согласно положениям своего устава, занимается помощью мигрантам, беженцам, вынужденным переселенцам. 

Есть большая группа детей, которая оказалась вне поля образовательных учреждений.

Мы получили грант президентского фонда и создали центр по подготовке к школе. 

Комитет по миграционной политике правительства Санкт-Петербурга выделяет субсидии на адаптацию детей мигрантов. Это означает, что в этом году, по крайней мере, хоть какие-то деньги будут. Но вообще, средств не хватает, мы фактически работаем от гранта к гранту. Подавали три заявки в Фонд президентских грантов, ни одна не выиграла. Причем по одной мы недобрали четверть балла.

Кроме Российского Красного Креста есть, например, площадки у «Детей Петербурга», когда крупные районные библиотеки в субботу и воскресенье отдают часть читального зала для ребят из семей мигрантов, которые приходят туда на два-три часа позаниматься. 

— Почему дети приезжих оказываются за пределами школьного образования? 

— Когда в классе есть даже небольшая группа детей, которые не владеют русским, для всех остальных учебный процесс тормозится, а педагогам очень тяжело. Кроме того, сами дети приезжих испытывают страх, неуверенность, которые в ситуации незнания языка могут переходить в агрессию. Ну и наконец, сколько раз я наблюдал за четыре года работы центра, как ребята, попадая в большой город из аулов и кишлаков, испытывают самый настоящий культурный шок при виде транспорта. Им страшно спуститься в метро на эскалаторе. Они не готовы к нашей реальности, и никто не помогает им входить в новую жизнь. 

Сколько раз я сам приводил детей за ручку в школы в шаговой доступности от нашего центра. Когда я видел, что ребенок показал в течение полугода хорошие результаты и готов двигаться дальше, я говорил директору: «Возьмите, пожалуйста, он вас не подведет». Мне ни разу не отказали. Может быть, директора благосклонные, но, с другой стороны, многие родители этих детей уже получили российские паспорта. Нельзя отказать гражданину в устройстве ребенка в школу.

У нас, кстати, была группа, которая уже училась, но им было еще сложно делать домашние задания. Эти дети приходили к нам после занятий, и мы помогали им с уроками. 

«Приходят в школу и выявляют детей незаконных мигрантов»

— Совет Федерации 20 декабря 2024 года одобрил закон, запрещающий зачислять в школы детей мигрантов, которые не владеют русским языком. Что изменится?

— Закон вступает в силу в апреле этого года, и тут у меня большой вопрос. Я не очень понимаю, будут ли принимать таких детей в школы. Через весь правовой акт красной нитью проходит: не знаешь русский язык — не пойдешь в школу. А откуда им его знать? В Средней Азии преподают русский, но это максимум один урок в неделю. Приезжающие дети не могут сдать даже самые простые тесты, которые мы им даем. Я не знаю, какие тесты будут предложены им в рамках нового закона, но уже сейчас вижу случаи, как родители отправляют детей на родину, потому что понимают, что испытания они не пройдут. 

Высокопоставленные чиновники говорят, что у нас почти в 70% отраслей не хватает рабочих рук, мы приглашаем на работу людей чуть ли не из Вьетнама. Но кто же нам ближе, чем жители бывших советских республик, у многих из которых русский язык был в семье?

Если государство дало разрешение на пребывание этих людей в стране, если они попали в квоту и у них есть регистрация, то значит, государство в них заинтересовано. Тогда нужно создать условия. Иначе родителям придется собирать вещи и уезжать с ребенком обратно по месту жительства. Можно, конечно, сделать, как в Эмиратах, где нужны только рабочие руки, и никаких семей. Приехал, отработал, уехал. Но для этого нужно платить другие деньги.

Хорошо бы государство полноценно профинансировало один большой центр адаптации на какой-либо официальной площадке — например, при миграционной службе — чтобы дети хотя бы за полгода могли подготовиться к тестам. Либо можно было бы создать структуру, аккредитованную при какой-то общественной организации. Но НКО вроде нас в одиночку с этим точно не справятся. 

Я все время говорю: если к нам на законных основаниях въехали трудовые мигранты, то давайте будем доброжелательны и дадим их детям возможность учиться.

— Во многих странах существует такая практика: если ребенок попал в страну, он прежде всего отправляется в школу, а уж дальше государство разбирается со статусом его родителей. Пока длится это разбирательство, ребенок учится. У нас не так? 

— Было так же. В школу принимали детей, даже до прояснения положения их родителей. По Закону об образовании 273-ФЗ, статья 78, мы не можем ни одного ребенка лишить права на образование. Но в школу все чаще стали приходить сотрудники миграционных служб и выявлять детей нелегальных мигрантов. Их родителей вызывают в школу и просят привести статус их пребывания в соответствие с российским законодательством.

Но, понимаете, нелегалов относительно немного, проблема не в них. Новый закон ставит легальных и нелегальных мигрантов в одинаковое положение. Не начав учиться, ребенок не может освоить язык. А не освоив язык, он не сможет начать учиться. Это замкнутый круг.

— Зачем ввели этот закон? 

— Видимо, решили, что это ущемляет права российских детей, потому что нужно больше внимания уделять тем, кто не владеет языком. И класс для этого должен был бы состоять из нескольких человек, но это невозможно. Все это создает сложности в работе. 

Второе — после «Крокуса». Это был чудовищный теракт, но я не уверен, что приезжие в целом совершают больше преступлений, чем представители основного населения страны. Впрочем, тут я не специалист и прицельно никогда не занимался проблематикой, связанной с преступностью. Но если мы не будем учить мигрантов нашему родному языку, преступлений точно меньше не станет. 

Комнату под намаз

— В странах, привлекательных для эмиграции, есть обычно две концепции: «плавильный котел», когда достигается культурная однородность населения, и «мультикультурализм», когда приезжие не смешиваются с местными. Вам какая ближе?

— Все дети, которых я вижу в центре, очень хотят учить русский язык. Они мотивированы, единицы из них пропускают занятия. Если мы в дальнейшем имеем виды на этих детей и их родителей, если мы им даем гражданство или вид на жительство, то должны их рассматривать как будущий потенциал страны, в том числе и демографический — детей в этих семьях обычно больше, чем в российских. 

А значит, они должны жить по нашим законам и включаться в наш социум, не отказываясь, конечно же, от своей идентичности и веры. 

У нас в центре было несколько религиозных девочек, которые вместо перерыва на обед шли совершать намаз. Попросили выделить им отдельную комнатку, сказали, что им нужно совсем немного времени и они никому не помешают. Ну конечно, если у них так принято, пусть молятся!

Но и наша культура не должна быть для них чужой. Помимо русского языка, мы преподаем историю России, водим детей в театр и в музеи, показываем произведения великих зодчих, которые творили в Санкт-Петербурге. Это производит на них огромное впечатление, они все впитывают, как губка. 

Людей нужно культурно интегрировать, потому что, если этого не делать, происходят страшные вещи. Те, кто чувствует себя ненужными и чужими в стране пребывания, скорее будут совершать преступления. Поэтому я против национальных анклавов.

«Целыми днями сидит дома, языка не знает, в школу не ходит»

— На каком языке вы преподаете и водите экскурсии?

— Нам помогают ребята, которые уже более или менее заговорили по-русски, мы приглашаем наших бывших воспитанников из 8–9-х классов. Но вообще, дети очень быстро впитывают. Чем раньше начинают — тем им проще, а если пошли в детский сад, то вообще идеально. У нас был мальчик 4 лет, который уже так хорошо говорил, что помогал даже папе и маме. Они говорили на таджикском, а он переводил. 

Фото: Charlein Gracia / pexels.com

— Кто из воспитанников особенно запомнился? 

— Всеми горжусь одинаково. В этом году у нас была семья с тремя девочками, и все трое теперь учатся в школе. В общей сложности, наверное, 8 человек наших в 2024 году пошли в школу. Для меня все это — истории успеха. 

Но особенно я рад за девочку, которая поступила в медколледж и учится на медсестру. Она приехала к нам после 9-го класса, с очень хорошими оценками, но уровень требований там, где она их получала, был гораздо ниже. По-русски она говорила не очень уверенно, но у нее была задача — поступить в медколледж. Она прошла по квоте, которая существует для граждан иностранных государств. Я сразу сказал, что учиться на медицинского работника будет сложно, очень много терминов, а схватывать на лекциях и семинарах придется на лету. Но она очень старается, сейчас на третьем курсе, и выпустится через полгода.

— Вы сталкивались с тем, что в местных коллективах к детям-иностранцам плохо относятся и они хотят на родину?

— Плохо тем, кто с утра до вечера сидит дома. Родители приходят и говорят: «Нам жалко ребенка, он целыми днями один, языка не знает, в школу не ходит, в город выйти боится». Всем хочется находиться в среде сверстников, учиться, иметь занятие. Если этого нет, дети хотят уехать.

Да, в школе бывают конфликты, вспышки агрессии, может и драка случиться. Но это ведь обычная ситуация в детском социуме. Тут дело даже не в том, что ребенок — иностранец. Я иногда спрашиваю у наших воспитанников, не обижают ли их, не обзывают ли. Они говорят, что нет. 

Ксенофобские настроения проявляются только в единичных случаях, поскольку детям они от природы не свойственны. Ими заражаются от взрослых. 

А таким взрослым я всегда говорю: «Вспомните нашу историю, Великую Отечественную войну и Ленинградскую блокаду. Сколько детей тогда уехало в республики Средней Азии, сколько из них осталось без родителей, и как их там приняли в семьях? С ними делили кров и тепло, одну лепешку на четверых». Мне иногда отвечают: «Но ведь мы были тогда одной страной». Но какое это имеет значение? Люди всегда остаются людьми. Либо они готовы делиться последним, либо нет.

«Оставляли детей на вокзалах в хозяйственных сумках» 

— Вы в первую очередь медик — или социальный работник?

— Без медицины в социальной сфере никак, и катастрофа, которую я наблюдал, носила медико-социальный характер. Поэтому, оставаясь врачом, я сделал крен в сторону социальной работы, и потом стал преподавать на отделении социальной работы СПбГУ. Но и основную свою профессию я не забыл и тоже занимаюсь преподаванием.

— Как вы начали заниматься социальной работой? 

— Я был главврачом в одной из детских больниц Санкт-Петербурга. С 1987 года у нас появилось отделение, куда скорые стали привозить трех-шестимесячных подкидышей, найденных на вокзалах. Иногда их оставляли в хозяйственных сумках прямо у порога. Наша больница находилась на улице Бобруйской, поэтому многие малыши получили фамилию Бобруйский или Бобруйская. Документов не было ни у кого. Мы помещали их в блок интенсивной терапии, выхаживали, но проблема нарастала, как снежный ком. 

Дети задерживались в больницах, потому что их некуда было дальше передать. А как ребенок может расти в больничных условиях? Это накладывает отпечаток на все его физическое, психомоторное развитие. Они лежат целыми днями и глядят в потолок, развивается так называемый синдром белого пятна, когда глаз перестает воспринимать информацию.

В конце концов больницу перепрофилировали в дом малютки, потому что их не хватало. Наш оказался 16-м по счету. Мы также принимали малышей до 4 лет, так называемых отказников, которых матери оставили в роддомах. Это 1989 год, мне было 36. 

А дальше началась третья волна беспризорности. Первая была после Гражданской войны, вторая после Великой Отечественной войны, а третья ­— после распада Советского Союза. С 1991 года, по самым скромным подсчетам, на улицах Санкт-Петербурга было 30 тысяч детей. Из них 3 тысячи кормили на открытых площадках, на деньги Евросоюза. Потом стали открывать благотворительные столовые.

— Вы очень активный, деятельный человек. Бывает так, что руки опускаются? 

— Ох, иногда кажется, что руки уже опустились. У нас был центр со стационаром на 25 девочек с ВИЧ-инфекцией, который поддерживался норвежским Красным Крестом. Центр выполнял три главных задачи: мотивировать детей на прием антиретровирусной терапии, защитить их права и либо вернуть их в их собственную семью, либо найти приемную. Да-да, их берут! В свое время я возглавлял в Санкт-Петербурге Дом ребенка для ВИЧ-инфицированных детей, но его закрыли в 2018 году, потому что все разошлись по российским семьям, и это огромное достижение. Но проблема детей с ВИЧ по-прежнему актуальна, а вот финансирования больше нет. Норвежцы ушли. Последние наши 25 воспитанниц нашли семьи, но новых мы лечить и пристраивать уже не сможем. 

Был у нас при поддержке города и зарубежных организаций реабилитационный центр для наркозависимых несовершеннолетних. Это очень важный социальный проект, но его тоже больше нет, и аналогов не появилось. 

Я иногда задаю себе вопрос: а государству вообще нужен третий сектор? Если нужен, то поддержка должна быть более весомой.

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.