Значение больших личностей не всегда сразу оценимо. Для этого нужно время, особенно когда перед нами такой значительный человек, каким была Ирина Васильевна Ватагина.
На её отпевании смело сказал отец Димитрий Смирнов: “Как Феофан Грек передаёт творческое наследие преподобному Андрею Рублёву, так Мария Николаевна Соколова передаёт своё наследие Ирине Васильевне”.
И когда сопоставляются такие масштабы, поневоле теряешься в мгновенной оценке. Но что-то нужно сказать сразу, чтобы не ушли яркие воспоминания. Тем более, что для меня Ирина Васильевна имела особое значение, потому что именно с неё в буквальном смысле началось моё воцерковление.
1 декабря 1978 года, когда после крещения отец Александр Куликов вводил меня во Введенский алтарь Николо-Кузнецкого храма, на жертвеннике я увидел несколько икон. Это были одни из первых икон Ирины Васильевны и её ученицы Марии Львовны, написанные для Николо-Кузнецкого храма — один из двунадесятых праздников и клейма для царских врат. И отец Александр, зная, что я художник, подводит меня к этим иконам: “Ты видишь это? Ты понимаешь, ты чувствуешь, что перед тобой?”. И вот, при таком воцерковлении мне сразу начал открываться совершенно новый мир, невиданный ранее. Это было не какое-то теоретическое воцерковление. Можно долго и мудро рассказывать о том, что такое Церковь и как в ней жить, а здесь я своими глазами через плоды творчества Ирины Васильевны увидел мир иной. Это горело что-то настолько пронзительно, непохоже ни на какую другую живопись, ни на какие другие музейные экспонаты, настолько было живо и призывало как-то соприкоснуться и участвовать в этом, что невозможно забыть.
Именно это прежде всего я хотел отметить — важность первых встреч при воцерковлении: как важна была встреча с Ириной Васильевной, с её опытом, с её творчеством, что и помогло моему вхождению в Церковь, в её жизнь.
Отец Александр познакомил меня с ней, потому что именно тогда начинались росписи сначала главного алтаря в Кузнецах, а потом и Сергиевского. И для меня это было просто как чудо какое-то: ничего не умея, ничего не зная, я был введён в алтарь, и мне поручены были сперва, конечно же, самые простые, подсобные, технические работы под руководством Ирины Васильевны. Но зато я видел весь процесс её работы. Она мне сразу говорит:
— Имейте в виду, мальчик, вы типичный представитель “на безрыбье и рак — рыба”.
Я сразу бегу к отцу Александру, мол, как это понять?
— Так и есть, — говорит, — что ты обижаешься, она не хотела тебя ничем обидеть, как-то оскорбить. Мы все тут такие, мы все именно есть “на безрыбье и рак — рыба”, так что это нормально. И, пожалуйста, воспринимай всё, что скажет Ирина Васильевна, и знай, что будет продолжение. Начинай с самого простого, незаметного. И во всём старайся помогать.
Вот эти самые первые, незаменимые впечатления для меня и открывали Церковь во всех отношениях, прежде всего в отношении людей друг к другу, благоговейном и одновременно простом у всех, кто работал вместе с Ириной Васильевной. Это было очень заметно и отличалось от мира нецерковного — простота и внимательное, благоговейное отношение Ирины Васильевны как к старшим, так и к младшим. Поражала цельность её натуры, её характера.
Тогда ещё мне непонятно было, какая это редкость, что женщина возглавляет работы в алтаре действующего храма, что на это требовалось особое дерзновение отца Всеволода, благословившего её.
Надо сказать, что благодаря Ирине Васильевне я просто не увидел многих крайностей, какие поначалу бывают у человека, входящего в Церковь, избежал их. В ней не было никакого разделения на простую, обыденную жизнь, на творческую жизнь, которая иногда бывает как-то отдельно, и на духовную жизнь, которая тоже кажется отдельной. В ней всё это было вместе — и духовно, и творчески, и попросту. И вот эта цельность очень поражала и показывала, каким христианин должен быть цельным при всех немощах, при всём отсутствии опыта и умения. Он именно так приобретается, этот необходимый опыт, только в цельности, в отсутствии формализма.
После работы в главном алтаре Николо-Кузнецкого храма тотчас же начались росписи Сергиевского алтаря. Сегодня, когда я входил в храм, смотрю, точно так же стоят леса в Сергиевском приделе и так же расчищается, промывается лепнина, как тогда, в совершенно другую эпоху. Многое так повторяется и побуждает вспоминать…
Почти в самом начале росписи в Сергиевском приделе Ирина Васильевна падает с лесов и надолго теряет возможность передвигаться… Подходит ко мне вплотную дьякон Николай Кречетов и гневно говорит вполголоса:
— Как ты посмел допустить, что твоя учительница упадёт?!
И хотя в этот день меня вообще не было в храме, это послужило мне примером, уроком ответственности каждого за каждого.
Та травма, когда Ирина Васильевна упала с лесов, — это и в профессиональном смысле было потрясение, потому что руководительница росписи выбыла из строя, и лично для неё это было тяжело, как для человека чрезвычайно активного, не мыслящего без движения свою жизнь. Когда я был у неё дома, я был свидетелем того, как она переживала свою вынужденную скованность. Но однажды застал момент, когда отец Александр Салтыков и Андрей Борисович Ефимов пришли и объявили о благословении отца Всеволода на новую, совершенно необычную работу. Это прозвучало как настоящее утешение, — не ложное какое-то, искусственное, просто словами, а деятельное утешение: “Ирина Васильевна, Вам отец Всеволод благословляет создание иконографии и написание образа преподобного Андрея Рублёва с житиём”.
Это сейчас для нас становится привычным написание любых новых икон, а тогда Андрей Рублёв и прославлен-то не был. Он был местночтимым святым Троице-Сергиевой Лавры, всероссийское прославление было позже. Не было никаких значительных икон с его ликом, были только отдельные изображения в древних миниатюрах. И создать его полноценный образ с житиём — это, конечно, был прежде всего подвиг и решимость отца Всеволода на такое благословение и поручение Ирине Васильевне. Это, конечно, многого стоило.
Началась эта удивительная работа. Ирина Васильевна от знакомых художников и не художников ждала помощи. “Принимаю любой совет, любая деталь для меня важна, — говорила она, — где какой цвет разместить, какую складку. Если вы мне подскажете, я вам буду благодарна за любое участие”. Никаких высокопарных слов о соборности, но суть именно в ней.
Это тоже оставило неизгладимый след — её работа при очевидной физической немощи, когда ей и шевелиться-то трудно было, активнейшая, напряжённейшая работа над этим образом придавала ей силы, возвращала к жизни. Сначала требовалось всё осмыслить и создать эскиз, а потом и воплотить, довести до конца. Когда я приходил к ней в это время, Ирина Васильевна сообщала о новых найденных решениях и о том, кто из друзей подсказал эти решения. Отец Александр тогда настаивал: “Ты, пожалуйста, бывай почаще у Ирины Васильевны, потом увидишь, как это нужно и для неё, и для тебя”.
И вот в этих встречах у неё дома, когда я стал привозить к ней и собственные какие-то упражнения (сначала учебные), а потом — иконы, раскрывалось её отношение к иконе и к иконописному канону. Одно из первых, что я почувствовал, — это что её работы, несмотря на то, что они были абсолютно иконописны, — ни в коем случае не стилизаторство. Это очень важно было увидеть. Это и было свободное творчество в каноне, то, о чём так много говорят и что так трудно воплотить, потому что или какая-то неграмотность получается, или наоборот, закованность каким-то определённым стилем.
Однажды один искусствовед спросил у Ирины Васильевны:
— Стилям какого века, какой эпохи Вы стараетесь подражать?
Она ответила, что для неё важно Предание целиком, цельная традиция всей Православной Церкви, а пишет она иконы конца XX века. И так оно и было.
Именно тогда я у неё увидел, разглядел эти важнейшие понятия: в иконописном каноне важна вовсе не техническая сторона, не те или иные древние замечательные стили, а, как она сама говорила, — свет. “Радость, лёгкость, вот что обязательно, вот что в каноне!”. Недопустима, неканонична (!) никакая мрачность, никакая сухость, никакая вымученность и жёсткость, тем более — фальшь, неискренность. В процессе учёбы и работы неизбежно бывают эти слабости, но мы не имеем права показывать зрителям муки своего труда. Это был один из самых принципиальных моментов, то, что приближало к настоящему понятию об иконе. И в древних иконописных образцах Ирина Васильевна учила видеть именно это: “любовь, радость, мир, благость, милосердие, веру, кротость, воздержание”. А один из приёмов был такой: например, нужно найти какую-то совершенно отдельную, конкретную деталь для иконы. У Ирины Васильевны был огромный ворох образцов, богатейшее собрание, и я несколько раз предлагал: “Давайте, разложим их по порядку, чтобы как-то систематизировать и быстрее находить то, что нужно”. А Ирина Васильевна отвечала: “Не надо. Пока я перебираю весь этот ворох, я обязательно и чему-то ещё научусь. Нет ничего ненужного. Пока ищу что-то одно — параллельно вместе с этим ещё что-то вспомню, увижу новое, и это обязательно пригодится”.
Чрезвычайно благоговейным было у неё отношение к её учительнице, наставнице и духовной, и профессиональной, Марии Николаевне Соколовой (монахине Иулиании). Частые рассказы о ней давали понятие об иконе и духовной жизни. У обеих в жизни была борьба за каноничную икону. Особенно Марии Николаевне пришлось пережить многое, в том числе от людей из церковного общества, которые не понимали отличия иконы от картины, считали это деление чем-то устаревшим или только делом вкуса. Ирина Васильевна рассказывала, что Мария Николаевна Соколова и словом, и своим примером старалась показать разницу между картиной и иконой. Сама Ирина Васильевна была очень широким человеком и принимала и ценила очень разных художников. Внимательно относилась к современному искусству и часто бывала на выставках. И со вниманием относилась к любому настоящему искреннему творчеству.
Если сравнивать творчество Ирины Васильевны и Марии Николаевны, то у Ирины Васильевны ещё большая, как мне кажется, чем у Марии Николаевны свобода в обращении с образцами. Нельзя даже сказать, к каким именно образцам она обращается, настолько они переплавлены, синтетично и при этом без всякой эклектики. А ведь это и есть признак настоящего, свободного владения языком иконы.
Основные известные мне вехи творчества Ирины Васильевны — это Серапионова палата в Троице-Сергиевой Лавре (под руководством Марии Николаевны); главный и Сергиевский алтари Николо-Кузнецкого храма, аналойные иконы двунадесятых праздников, икона преподобного Андрея с житиём; роспись алтаря и иконостас храма Воскресения Христова в г. Тарусе; огромное иконописное и реставрационное творчество в Даниловом монастыре, а затем в Оптиной Пустыни. Кроме того, ею с бригадой было создано восемь икон для канонизации на Поместном Соборе 1988 года, среди прочих — икона преподобного Андрея Рублёва. А когда открылся храм святителя Николая в Клённиках, Ирина Васильевна с бригадой создала росписи нижнего храма. Была написана сначала икона с житиём святого праведного старца Алексия Московского, а потом и его ростовая икона, а также образ священномученика Сергия Мечёва.
Далее, конечно, очень важно отметить её реставрационную деятельность, которая была неотъемлемой частью её творчества. Ирина Васильевна почти всю жизнь проработала в музее имени Андрея Рублёва, где шла её официальная деятельность. Почему её реставрационный подход можно назвать творчеством? Здесь есть смысл отметить её же словами принципиальную разницу музейного, научного подхода к реставрации икон — и церковного подхода. Для музейной, научной реставрации важно сохранить памятник, укрепить его, не дать разрушиться — это очень ценно, конечно, и необходимо. Но дальше этика музейных и научных работников не позволяет нисколько прикоснуться к памятнику, не позволяет вносить ничего нового. Ничто не должно быть сделано рукой современного реставратора так, чтобы было видно, что это дописано в XX веке. Какие-то незначительные, условные тонировки (если они делаются) должны обязательно отличаться от авторского письма. Это для музейного, научного подхода принципиально, чтобы современная работа реставратора не выглядела подделкой.
Ирина Васильевна сформулировала церковный подход иначе. “Всё, что делается с древней иконой в процессе реставрации, — всё должно делаться на пользу замысла автора”. Стало быть, речь идёт о том, что церковный реставратор призван проникнуть в замысел древнего автора, понять, какие были утраты в этом образе и каков был цельный, сохранный образ. Восполнить, восстановить его — это такая ответственность, какую даже совестливые внецерковные реставраторы не могут взять на себя. Но поскольку икона в церкви не экспонат, но прежде всего святыня, которая служит для молитвы, ничто не должно мешать трезвенному молитвенному созерцанию, никакие руины, никакие древние потёртости, сколы, царапины, утраты. Всё должно быть максимально приведено к тому, как автор, а вслед за ним — церковный, молящийся реставратор представляет первоначальный, цельный образ. Этим и занималась Ирина Васильевна, хотя для многих это было странно, даже недопустимо. Что-то делалось тайно, не всё видело её начальство. Потом она признавалась, показывая на репродукции икон из Рублёвского музея: “Вот здесь я дописала, вот здесь доделано. Это не заметили, а вот за это мне попало. За это наказание понесла, но как я могу оставить икону недописанной!”.
Вот эти два разных понятия о реставрации тоже важно знать, и в её следовании творческому церковному подходу тоже заключался подвиг Ирины Васильевны.
Отдельная тема — это юмор Ирины Васильевны, который никогда её не покидал. Как она оживляла и работу, и весь быт! Однажды прихожу со своей иконой. Внимательно обсудили, что-то поправили. А Ирина Васильевна собственную икону пишет, потом смотрит на часы и говорит: “Так, ну а теперь пойдём Штирлица посмотрим”. Тогда в первый раз этот фильм показывали, и Ирина Васильевна успевала и то, и другое.
А в музее Рублёва мне рассказали, как работавший там искусствовед, Валерий Николаевич Сергеев, привёл туда отца Николая Озолина. Показывает ему реставрационную мастерскую:
— Здесь наши реставраторы работают. Некоторые работают по последнему слову техники; с микроскопом, с использованием химических реактивов. Ну, а некоторые, как Ирина Васильевна, наверное, только собственной слюной для расчистки и пользуются.
Ирина Васильевна тотчас парировала:
— Это — смотря какая слюна. Моя вот иконы расчищает, а если Валерия Николаевича взять, то, наверное, до доски прожжёт.
Тот говорит:
— Да, один — один!
“Большая мышь” называла себя Ирина Васильевна…
И последнее, о чём хотелось сказать, — это преподавание. Сколь же важно оно было для Ирины Васильевны (по благословению отца Всеволода и затем отца Александра) ещё тогда, когда это было запрещено. Ведь она могла за это пострадать даже в 80-е годы. Начиналось обучение у неё дома, шли консультации и непосредственно в Николо-Кузнецком храме. Пророчески сказал однажды отец Всеволод: “То, что начинает здесь Ирина Васильевна, распространится по Москве, по всей стране, а потом — и по всему миру!”. Это начинает сбываться на наших глазах, и тому немало примеров.
Когда открылся храм на Маросейке, сразу же, с первого года в нём открылась приходская иконописная школа под руководством Ирины Васильевны. И здесь, конечно, она обучала не столько лекциями или какими-то теоретическими консультациями, сколько собственным примером. Эта передача собственного опыта и опыта М. Н. Соколовой, передача даров Духа тому, кто долготерпит, милосердствует, не завидит, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не радуется о неправде, а сорадуется истине, всему верит, всего надеется, все переносит, никогда не перестает (см. 1 Кор 13:4–8), — это передача любви поистине Христовой. Эти слова апостола Павла, конечно же, в том числе об Ирине Васильевне Ватагиной.
