Пасха в зоне

Источник «Литературная Россия»

От Архангельска до Магадана и далеко, и близко. Далеко потому, что туда надо долго добираться, а вот когда приходит письмо из того края, то не только город, но и незнакомые люди на долгие годы становятся близкими друзьями.

Так совсем недавно я получила очередное письмо. Оно было от жительницы Магадана, и на тетрадной страничке, мелким, убористым почерком передо мной раскрылась ещё одна судьба.

Несмотря на то, что писавшая письмо прошла страшный путь Колымы, от письма веяло добротой. Она не жаловалась, никого не обвиняла и не проклинала, а о случившемся просто сказала, что так было угодно Богу.

Она родилась в России, но судьба свела её в Магадане с Харбинцем Николаем Ивановичем Кучмой, которого в сорок пятом году среди ночи, сонного, полураздетого, не объяснив куда, зачем и почему, посадили в машину и увезли. Потом его переправили на Колыму, а вместо имени дали длинный лагерный номер…

Её письмо начиналось такими словами: «Много пишут печального и страшного о лагерях, хотя это и правда, а я думаю, счастлив тот человек, которому в самых тяжких условиях довелось увидеть и пережить что-то хорошее, за которое потом благодаришь не только судьбу, но и конкретного человека. Я отбывала срок как политзаключённая по статье 58-1, хотя и не знала за собой вины. На пути к неведомой и пугающей своими ужасами Колыме меня с небольшим этапом привезли в один из многочисленных лагерей, рассеянных через три-пять километров вдоль дороги Тайшет — Братск. Эти лагеря были особенные, без названия, только номера, потому что в них отбывали свои сроки пленные японцы. К тому времени, когда нас привезли в один такой лагерь, там находились пленные и в скором времени должны были покинуть его.

Когда наш этап подошёл к воротам, недалеко от них на траве в окружении автоматчиков сидела группа японцев. Они пристально смотрели на нас, улыбались, что-то говорили на своем языке и стали приветливо махать руками. Лагерь стоял в окружении многовековых елей и сосен с разросшимися ветвями. Им тесно было стоять друг возле друга и лагерное начальство в конце концов велело заключённым спилить их. Потом долго вокруг пахло смолой.

После разных формальностей нас наконец завели в зону. Лагерь был прекрасно оформлен, идеальная чистота и на каждом шагу нас встречало живое японское искусство. Удивительно было видеть, во что превратили это тоскливое место люди, родившиеся далеко от нашей земли, попавшие в такую беду, как плен. Японцы с любовью украсили этот клочок земли, своё печальное жилище, называемое лагерем. Они проявили необыкновенную изобретательность. Через каждую канаву был перекинут берёзовый горбатый мостик, а от луж были отведены ручейки. Везде стояли скамеечки, лежали камни в причудливых нагромождениях. Говорят, что камни безмолвны — это неправда. Если внимательно вглядеться в них, то они вызывают ощущение чего-то прекрасного и могут раскрыть человеку целый таинственный мир. Только надо иметь немного воображения. Так и камни, собранные руками японцев в этом лагере, лежали бы себе и лежали и никто не обратил бы на них внимания, пока японцы не создали красоту, потому что они верили, что среди камней есть и их счастливый, магический, который даст им скорое освобождение и они вернутся на свою Родину. И мне подумалось, вот нам, русским, было бы проще ходить по этим лужам и выбоинам или в конце концов засыпать всё шлаком или песком, чем вот так, после двенадцатичасового рабочего дня, привести в порядок лагерь и оставить его русским, что бы через год всё было порушено и не осталось ничего, созданного руками японцев. Каждый бугорок, каждый клочок земли пленные превратили в клумбы с цветами. Под окнами жилых бараков аж японцы разбросали огороды, на которых росли овощи и зелень, которые так нужны были к скудному рациону заключённых. И было удивительно, что в таком месте каждая грядка была ухожена и стояла без единого сорняка. Это неожиданно открывшееся перед нашими глазами зрелище вселило в наши души надежду, что, возможно, «не так страшен черт, как его малюют». Ведь недаром говорят, что человек живёт на земле, а земля красит человека и они не отделимы друг от друга. В самих бараках было чисто и тепло. Но самое удивительное было, что в столовой нас ждал вкусный и горячий обед…»

Лагерь жил своей жизнью и каждый день кого-то увозили в другое место или привозили нового заключённого, потому что ещё в тысяча девятьсот тридцать седьмом году в недрах НКВД был издан приказ за N 00593, подписанный самим наркомом Ежовым, в котором говорилось, что «необходимо приступить к широкой ликвидации шпионских кадров из «так называемых харбинцев» и что аресту подлежат все эмигранты, меньшевики, владельцы и совладельцы предприятий, служащие в белогвардейской фирме «Чурин» (торговый дом) и всех остальных. Арестованных разбить на две категории, к первой отнести тех, кто подлежит расстрелу, ко второй — подлежащих заключению в тюрьмы и лагеря сроком от восьми и выше лет»…

Эти безжалостные от леденящего ужаса строки приказа впервые были опубликованы в тысяча девятьсот девяносто третьем году в московской газете «Мемориал-Аспект»…

Миновала первая моя осень, вот и зима на исходе. Скоро наступит весна. Люди в лагере были разные. Много монахинь и русских из Маньчжурии. И была девочка, совсем ещё ребенок, всего-то четырнадцать лет, попавшая в это страшное место только за то, что на школьном вечере прочла запрещённое стихотворение Есенина. «Жила» среди нас и певица Лидия Русланова, а так же отбывали срок дочь атамана Семёнова — Елизавета. Мы звали её Лиля. Родившаяся в Шанхае принцесса — невеста какого-то махараджи — тоже не избежала нашего барака, так же как и литовцы, и пожилая, совсем седая женщина, которая знала все народные праздники, мы звали её «матушкой».

Очень часто, собравшись вечерами за большим столом, позабыв про усталость, мы слушали разные предания, рассказанные «матушкой», а Лиля Семёнова много раз по нашей просьбе говорила нам о Китае, про китайские святилища, в которых курились сладковатым дымом ароматные сандаловые свечи, о старом монахе, сидящим возле этого храма, о его натруженных руках с узловатыми суставами на пальцах. Все слушали, затаив дыхание, и нам виделось его морщинистое лицо с печалью в глазах. Она читала нам по-французски стихи, и хоть никто из нас ничего не понимал, все молча слушали. Говорила она, что китайцы кушают двумя палочками, а не ложкой и вилкой, как русские, и это очень удобно, потому что пищу китайцы приготовляют мелко нарезанную. Лили говорила, а нам казалось, что мы кушаем китайский «цай», так она называла обед, и на столе у нас стоит поджаренное мясо с овощами, пельмени, пампушки, сладкие лепешки и ещё что-то, и у всех текли слюнки. А потом молча вставали и расходились по своим койкам. В желудке было пусто, но на следующий день мы снова просили Елизавету рассказать о китайской еде…

Дело было в апреле. Однажды в наш барак пришел начальник лагеря — фамилия его была Леходиевский, по национальности белорус. Чуть сутуловатый из-за своего высокого роста, красивый. Собрав нас возле себя, сказал: «Вам даются два дня выходных в честь праздника Пасхи». Никто из нас сначала не поверил его словам, потому что в те времена праздник Воскресения Христова и на воле было справлять небезопасно, а здесь самый строгий режимный лагерь и чтоб сам начальник объявил об этом! Это было самое настоящее чудо Божье, великая милость, посланная нам за все те лишения, которые выпали на нашу женскую долю. Начальник разрешил нам устроить внеочередной банный день и что на эти дни мы можем переодеться в свою домашнюю одежду, если у кого она есть, и всем будет выдана как подарок внеочередная почта из дома. Потом, уже у выхода из барака, Леходиевский спокойным голосом, глядя на обступивших его женщин, сказал: «Надеюсь, подлецов среди вас не будет и рука на предательство ни у кого не поднимется».

И он, и мы понимали: своим поступком он рисковал не только своей головой работой, но и нами тоже. «И не дай Бог, где-то там наверху высшее начальство узнает об этом — не сносить головы этому доброму человеку, — сказала «матушка», — так что надо молчать».

И вот на следующий день нас не повели на работу. После бани все переоделись. А что значило для женщины снять грязную робу и надеть свою чистую нарядную блузку или платье, которое в последний миг удалось захватить из родного дома. Лагерь наполнился разноцветьем и радостью. Господь послал нам красивый солнечный день и надежду. Весь лагерь высыпал из бараков, все веселились, как дети. Многие плакали от этой пасхальной радости и от воспоминаний о прошлом. Пели песни, водили хороводы. Подошло время обеда. И здесь нас ждал сюрприз: каждый получил по паре картофельных пампушек и по большой тарелке вкуснейшего борща. Такого в жизни лагеря ещё не было.

После обеда в зону принесли мешок с письмами. Кто-то читал весточку из дома, другие не отходили от заветного мешка, прижимая к груди полученный конверт, и ждали, а вдруг будет ещё одно письмо. Многие плакали, вспоминая свой дом и семью. А были такие, что стояли молча, — писем для них не было.

В этом режимном лагере многого было не положено. Не было библиотеки и радио, зато был прекрасный климат, постоянно хорошая погода, а когда наступала весна, лес пестрел ландышем и диким тюльпаном. С верхушек деревьев белки постоянно кидали шишки, стоило только присесть или прилечь на природный ковёр, словно одаривали нас лесными подарками. Поэтому нам, отсидевшим по несколько лет, эта Пасха стала совершенно неожиданным даром…»

На этом письмо кончалось. Я сложила листок и хотела вложить в конверт, но там оказался ещё один, на котором Нина дописала: «Мне хотелось бы узнать, где сейчас тот замечательный начальник лагеря Леходиевский? Жив ли он? Так хочется, чтобы он здравствовал, ведь через него на нас излилась милость Божья в тот тысяча девятьсот сорок девятый год. И наверно все мы, сидевшие в том лагере, благодарны тому чуду, что ни одна душа из внешнего мира не узнала об этом необыкновенном празднике. Слава. Богу, не нашелся Иуда ни среди «зэков», ни среди охраны…»

В течение десяти лет, при постоянной переброске из лагеря в лагерь — «что бы не привыкали к одному месту», Нине Кучме пришлось всякое повидать. Но доброта есть везде, только надо её разглядеть. Она прожила тридцать три счастливых года с мужем, но когда оборвалась тропа его жизни, она думала, что и её жизнь кончилась. Но земляки мужа, харбинцы, которых много живёт в Магадане, помогли ей в трудные минуты и она благодарна им, потому что и после смерти мужа они не забывают её и память о нём теплится в их сердцах.

«Я благодарна Богу за все эти испытания, — пишет она, — они укрепили во мне добро и во имя будущего надо всегда помнить прошлое».

Я держала в руках конверт, в котором была жизнь, и мне вдруг показалось, что я вместе с этой женщиной вышла из тех лагерных ворот, за которыми остался начальник Леходиевский и те, кому ещё предстояло там жить и надеяться, что следующую Пасху, если повезёт, они встретят у себя дома, потому что в каждый дом раз в году приходит этот Великий праздник, дар небес, и, лишь услышав глас «Христос Воскрес!», мы отвечаем: «Истинно Воскрес»!