«Это есть в каждом из нас»
— Люди очень часто думают, что эта проблема — либо про прошлое, либо про кого-то другого, а в наше время такое невозможно, мы другие.
Денис Ланщиков
Зафиксируем, что в вас и во мне есть какое-то отношение к инаковости — может быть, мы его изжили, но биологически оно есть. Во времена, когда нам очень плохо, оно может проявляться.
Первая мировая война — самая страшная катастрофа для немецкого народа. Такая катастрофа, которую очень сложно рационально прожить и понять. И хуже для выживших было то, что случилась гиперинфляция в 1923 году — в города стекаются люди, которые проповедуют, что будет Судный день, человечество погибнет и так далее. Мюнхенского проповедника звали Адольф Гитлер.
Понятно, откуда у Гитлера эта риторика по отношению к евреям. Раз произошло эмоциональное событие, которое нельзя рационально победить, то решение должно быть не на экономическом уровне — не я вам дома построю, а избавлю от вашего экзистенциального страха. И это может откликаться в нас.
Эксперимент Милгрэма 1961 года, который он потом описал в своей книге «Подчинение руководству: экспериментальное исследование». Он там пишет: «Кажется, что во имя подчинения человечество уничтожило больше людей, чем во имя бунта». Согласно его выводу, есть два регистра: один — моя личная мораль, мое личное представление о том, что такое хорошее и плохое, а другой — это подчинение авторитетной личности. И Милгрэм объясняет, что человечеству это было необходимо для того, чтобы были, например, большие армии, нужна система, которая бы всем управляла. Отдельные системы могут двигаться сами по себе, но это может привести к столкновению. Поэтому нужна общая система подчинения, которая для большинства людей работает.
Эксперимент Милгрэма. Фото из журнала «Дилетант»
Удобно говорить: «Люди любят подчиняться, но это не я». Но на самом деле это есть в нас.
Урок «Почему хорошие люди служат злу» я проводил сначала в Музее толерантности, потом в Музее истории ГУЛАГа. Взрослые люди, которые пришли, работали в парах. Они должны были в паре что-то обсудить, прийти к какому-то выводу.
Моя задача была, чтобы дети и взрослые подумали, что внутри нас есть такого, что может отзываться в той или иной степени на разную тоталитарную риторику.
И я начал с того, что показывал мультик «Рыжий-рыжий конопатый» и мы говорили — почему рыжего не любят. Его не любят, потому что он отличается — он рыжий. Там прямо в этом мультике объясняется — «он убил дедушку лопатой». Это экзистенциальный страх смерти. И я говорил — давайте зафиксируем: во многих людях есть нелюбовь к чужим. Есть непохожие люди с другой религией, с другой внешностью, с другой традицией и языком — мы их не любим и сепарируемся, а во времена кризиса мы устраняем этот экзистенциальный страх путем их уничтожения.
Герман Геринг (в центре) и Рудольф Гесс на скамье подсудимых (Фото: Евгений Халдей /ТАСС)
Была на этой лекции-уроке девушка, которая сказала о Холокосте: «Это же было давно, 70 лет назад, это же были другие люди». Нет, это такие же люди, как мы. Конечно, я проводил не сеанс психотерапии, чтобы мы дружно признались… Мне важно, чтобы люди подумали о каких-то вещах. В этом и заключается образовательный подход — ты не даешь ответ, ты подталкиваешь к работе мысли.
Пять правил для изучения истории
У меня есть пять правил, на которых я строю свои уроки истории. Одно из них — история должна помогать раскрывать человеческую идентичность. Прошлое может дать ответы на вопросы, которые тревожат конкретного человека прямо сейчас. Настоящее всегда хочет как-то застолбиться в прошлом.
Приведу пример. Я говорю классу: «Давайте про декабристов поговорим. Что есть такого в их истории, что может тревожить сейчас девятиклассника?» И мы вытащили из декабристов проблему отцов и детей. Декабристы — это молодые ребята, которые прошли Отечественную войну, вернулись и поняли, что они не нужны, ничего не меняется. Они вернулись, а здесь до сих пор царство Карамзина, который говорит о том, что крестьянин — это как малое дитя, и нужно, чтобы барин-отец его воспитывал. Кроме того, я учу детей совместной работе. Ставлю в пары тех, кто не очень ладит. И моя задача — не чтобы дети подружились (хотя этого бы тоже хотелось), а чтобы они с любым человеком могли работать.
Второе мое правило — это индивидуальный подход. Я рассказываю историю через микроистории конкретных людей, которые жили в то время. Взгляд на историю только как на развитие государства очень обесценивает человека. Как будто это человек для государства, а не наоборот. Если исходить из того, что главное действующее лицо нашей истории — это государство: сначала Киевская Русь, потом Московская, потом империя Петра Великого — в конце концов ты приходишь к тому, что придется объяснять, почему нужно убить миллион человек из-за геополитических целей.
В нашей истории очень много объяснений — почему так происходило и почему это хорошо, исходя из логики государства. Иван Грозный — неоднозначная фигура, потому что вон какой кусок Сибири присоединил. У тебя получаются истории про бесконечные жертвы во имя государства. Я не сторонник такого подхода.
Кадр из фильма «Иван Грозный» / Мосфильм
Патерналистский подход обесчеловечивает людей. Все мы знаем — расчеловечивание помогает насилию. Это основной метод. Обесчеловечь и делай что хочешь. А когда ты читаешь личную историю человека: что с ним произошло, почему он сделал такой выбор… Я учу понимать поступки конкретных людей в контексте их личности и истории.
Еще очень важно разобраться, почему та или иная личность так звучит в истории, искать интересантов — какая точка зрения излагается и кто заказчик. Почему Владимир Мономах — такая большая фигура в истории? Его ставят в один ряд с Ярославом Мудрым и князем Владимиром. Мы с детьми читаем летопись: «Написано игуменом Сильвестром во славу Божью и в честь Владимира Мономаха», и дети сразу понимают, чьи уши торчат.
Есть факты — Владимир Мономах убил огромное количество людей. Но возникает очень странное впечатление — все князья такие кровожадные, а он как будто из другого времени. Он всех мирит, он занял киевский престол, но люди его сами позвали. Почему? И мы ищем объяснение.
Ребенок может откуда-то впитать, что Сталин эффективный менеджер, но, когда он знает истории конкретных людей, которых перемолол тоталитаризм, он не сможет от них отмахнуться.
Третий принцип: метапредметность — читаем, пишем, говорим, работаем в группе.
Четвертое: история — это наука. Но она не так точна, как математика. У нее есть куча методов, которые позволяют критически что-то сопоставлять.
Пятое: герои — это те, кто сделал что-то для жизни. Вы знаете, кто изобрел вакцину от оспы? Да почти никто не знает (это английский врач Эдвард Дженнер), а Ивана Грозного знают, Наполеона знают. Это какая-то странная выборка. Человек, который изобрел вакцину от оспы и до сих пор спасает людей, менее известен, чем те, кто убивали их. Это очень странно.
Мне нужно поменять ориентиры — кто важен. Я бы очень хотел как-нибудь увидеть на 9 мая парад достижений медицины. Это же очень логично, мы же победили во имя человечества, во имя мира, во имя жизни. Если есть праздник победы жизни над смертью, почему то, что делает нас лучше, не идет по Красной площади?
Сирийский мальчик и 20 000 беженцев
История прежде всего про человека. Несколько лет назад был большой кризис мигрантов в Европе в связи с войной в Сирии. Они бежали от войны и гибли по дороге, пытаясь пересечь Средиземное море. И для многих в мире тема беженцев была такой абстрактной, политической. Это как раз если рассматривать ее с точки зрения государств.
Но была опубликована в 2015 году фотография погибшего сирийского мальчика. Айлан Курди — мертвый трехлетний мальчик, который лежит в прибое. Его тело вынесло на берег, его семья утонула, когда на лодке пыталась пересечь море. И эта фотография, история одного мальчика и его семьи, очень повлияла на отношение к беженцам в Европе (премьер-министр Великобритании согласился принять 20 000 сирийских беженцев).
Айлан Курди до трагедии. Фото: Reuters
Потому что против безликих политических процессов можно ставить внутри себя блок, но против одной трагической человеческой истории нельзя. Поэтому рассказывать историю от лица конкретных людей — это как раз то, к чему должна стремиться школьная история.
Школа без смысла и поездка в мавзолей
Вначале у меня совсем ничего не получалось в школе. Урок прошел плохо, ты думаешь: «Ну, завтра все будет по-другому». Но он опять проходит плохо. То, что ты задумал, не воплотилось, глаза у учеников не зажглись. Есть проблемы с дисциплиной.
Я даже как-то прикрикнул на детей. Но они сказали, что я не страшный и голос у меня похож на петуха. Понял, что это не может быть моим методом. Я на учеников кричал, потому что не справился, потому что они меня не слушали. Довольно быстро осознал, что детям нужно понимать, зачем, для чего мы все это учим. Они хотят, чтобы любое действие было осмысленным.
В школе очень многие действия не осмысленны. И дисциплина зачастую нужна именно поэтому. Авторитет, давление требуется, потому что в противном случае дети не понимают, зачем это все вообще.
Гораздо проще подавить авторитетом, чем объяснить смысл предмета, сделать так, чтобы глаза зажглись. Тогда ребенок перестает задавать вопросы и просто учится отсиживать свой срок. Школа похожа по своему устройству на тюрьму. Ты не можешь выйти, ты делаешь не то, что хочешь, ты не можешь прилечь где-то, ты не можешь возразить.
У меня была коллега, которая училась на курсах бухгалтеров, потому что она мечтала перестать преподавать. Другая коллега постоянно называла своих учеников «идиотами, дебилами». Я к ней пришел и говорю — слушайте, если вам они не нравятся, давайте я их у вас заберу. После этого мне завуч сказал, что я давил на классного руководителя и запугивал коллег.
Я старался сделать так, чтобы детям было интересно. Шестой «Д» попросил меня свозить их в мавзолей. Я думал: «Вы будете разочарованы». Но повез. Рассказывал им про Ленина, говорил, что в очередях все революции в России начинались.
Но было сложно сделать в школе что-то новое, интересное. Была передвижная выставка об Анне Франк. Это такая прикольная штука, когда детей обучают быть экскурсоводами и они всю школу проводят через эту выставку. Я пришел и говорю — давайте сделаем, очень прикольно, дети сами будут проводить экскурсии. На что мне в администрации сказали: «Что, у нас своей Анны Франк не было? Зачем нам какая-то чужая Анна Франк!» Таких случаев было много.
В конце концов мне пришлось уволиться. А через две недели меня взяли на работу в Новую гуманитарную школу.
Что читать о прошлом
Одна из важнейших книг сейчас — это «Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах» Николая Эппле. Она про то, что делать с историческими травмами, которые так или иначе всплывут через какое-то время.
В чем красота травмы — ты ее можешь отрицать, но она тебя все равно возвращает к себе. Почему так много говорят о Великой Отечественной войне, потому что это не отрефлексированное событие. Много моментов, которые нельзя сказать публично, очень много непроизносимого.
Книга Эппле хороша тем, что он пытался показать, как разные страны работают с этим историческим неудобным прошлым. Аргентина с ее репрессиями, Польша, Япония, Германия и так далее. Будут рождаться новые и новые поколения, которые будут задавать неудобные вопросы. Например, сейчас в Германии выходят книги о родственниках, которые служили в 40-е. Люди пытаются как-то поговорить об этой травме через два поколения.
Смысл этой проработки травмы в том, что очень трудно жить, когда у тебя дома скелеты, которые ты прячешь.
Главное фото: Петрозаводск после освобождения от нацистов, автор снимка — фотокорреспондент Галина Санько. Фото использовалось как доказательство военных преступлений на Нюрнбергском трибунале
