Человек, не играющий в христианство, а реально живущий по Евангелию, никогда не замешкается там, где другие будут стоять с озабоченными лицами, не зная, чем помочь. Я неоднократно убеждалась в этом по жизни: именно христиане, глубоко верующие и, казалось бы, сосредоточенные на внутренней духовной жизни люди, брали меня за руку и куда-то тащили, что-то предпринимали и как-то приводили в чувство в ситуациях, когда даже я сама не могла выразить, какого участия от окружающих жду. Кто-то из давних друзей говорил потом: «Прости, я не знал, что у тебя сложный момент». А они — откуда-то знали. «Я все понимала, но не видела способа…» А они — почему-то видели. «Боюсь, что от моих слов, от жаления тебе было бы только хуже…» А от их слов мне не было плохо, хотя и не были это какие-то особенные слова.
В моей жизни часто бывает по-другому: постоянно оглядываясь, пытаясь что-то сообразить и даже внутренне переживая, я все же в итоге прохожу мимо человека и его беды. Мне тоже неведомо, как можно знать, видеть, ощущать — вовремя и к месту. Но есть одна привычка, которая очень мне помогла. Как-то на исповеди, в монастыре, священник посоветовал мне записывать эпизоды, в которых я не нашла возможности кому-то помочь, и возвращаться к ним через месяц, два, через полгода. Вопрос: «Ты действительно считаешь, что не могла тогда ничего сделать?» — нужно обязательно задавать себе во времени, по мере развития (или же неразвития) в нас христианской души. Стоит мучать себя им хоть иногда, перебирая то, что врезалось в память. И спасительное видение себя и обстоятельств постепенно будет проявляться…
* * *
В то теплое, сырое, туманное осеннее утро мы с дочкой торопились в детский сад. Оставалось прошагать в быстром темпе соседнюю улочку частного сектора, перейти оживленную трассу и…
За поворотом, прямо перед нами, возник огромный обгоревший остов дома. Еще вчера здесь суетилась в вечерних хлопотах семья — свой маленький бизнес, трое детей. «Сожгли?» — мгновенно пронеслось в голове. Удивление и неожиданность заставили остановиться — хоть на миг, несмотря на то, что надо было спешить.
И тут я увидела невдалеке черную тень хозяйки.
Она стояла, прислонившись к деревянному столбу, скрестив руки на груди, и созерцала тлеющие обломки. Никогда прежде мне не приходилось сталкиваться один на один с человеком в начальной, шоковой стадии острого горя. И первой моей реакцией был сильный испуг. Чем прорвется через мгновение эта рассветная тишина — ее криком, проклятьями в чей-то адрес, немым вопросом, от которого я не смогу уйти, хотя я всего лишь первый и случайный утренний прохожий?..
Душа перебирала бессмысленные фразы: «У вас что-то случилось?», «С вами все в порядке?» — а тело пыталось изловчиться и бежать, бежать отсюда скорей! Конечно, мы поучаствуем в общем сборе помощи — днем, когда начнут скидываться все соседи. Мы принесем им что-нибудь из вещей. А сейчас… быть может, и правда сейчас не нужны свидетели?
И тут раздался ее громкий, внятный голос:
— Здравствуйте!
От перенапряжения мысли и растерянности — надо ведь что-то сказать! — я выдохнула в ответ какое-то невнятное междометие. Она все поняла и молча, одними глазами дала понять: «Да, вот так». Молчание становилось еще более неловким, и я заторопила дочку: «Пойдем, пойдем быстрей». Мы ускоряли шаг. Через пятнадцать минут я той же дорогой вернусь обратно. Денег у меня с собой нет. «Пойдемте к нам, выпьем горячего чаю»,— репетировала я про себя. «С печеньками»,— саркастично добавил кто-то внутри, но лучше было бы его не слушать. «А ваши дети, они хоть живы?» Нет, это еще хлеще: вдруг нет — начнется истерика. «А знаете, говорят: если дом сгорел, значит Бог в дом вошел…» Нет, это уж совсем не то что-то в голову лезет…
Муки творчества закончились очень скоро. Огляделась на обратном пути: никого на прежнем месте уже не было. Так и не найденные слова остались на душе тяжким грузом. Вечером я попросила мужа передать погорельцам небольшую сумму денег, а сама отправилась украдкой взглянуть на пепелище. Там уже кипела работа: вокруг стояло семь или восемь машин — разбирать завалы во множестве приехали друзья. Хозяйка энергично руководила процессом в чьей-то огромной спортивной куртке с надписью «Локомотив». Я невольно улыбнулась: и правда «локомотив»! Где ее только было не встретить — и в родительском комитете детского сада, и на покраске обелиска ко Дню Победы… И стало как-то незаметно для себя самой понятно, почему в ее жизни есть эти восемь машин друзей, примчавшихся помочь в несчастье, а у меня, если трезво смотреть на жизнь, их бы не было.
* * *
Бывать на поминках мне доводилось всего три-четыре раза в жизни: в нашей семье не принято было ходить на них и поддерживать связи с родственниками, а знакомых у меня немного. Возможно, поэтому заунывное пение «читальщиц» каждый раз производило на меня поражающий эффект, и я напрочь выключалась из процесса. Вот и в то утро — праздник Воздвижения Креста — полтора десятка человек, собравшихся в доме у моей бывшей соседки, поминали ее сына Петю, а я все глубже погружалась в свои думы…
Петю было чем хорошим вспомнить, хотя последние месяцы жизни он беспросветно пил. Его мать прятала у меня литые фамильные старообрядческие иконы и плакала порой по нескольку часов кряду. А как не плакать: умница и гордость военного училища, гиперответственный, ранимый парень не справился с «зеленым змием», придя домой после Первой чеченской войны. В неравной схватке с собственной страстью он продержался почти двадцать лет, во многом благодаря горячим молитвам матери и удивительной цепкости к хорошему, которую я отмечала, невольно сравнивая его с другими болящими тем же недугом. Он подолгу трудничал в дальнем, глухом монастыре, исповедовался и воцерковлялся, усердно помогал родителям на даче, но, почти уже выбравшись из зависимости, скатывался вновь. Господь не оставлял его и за несколько лет до смерти, в совсем уже зрелом возрасте, послал ему умную, любящую жену и замечательного сына. Тогда-то, ради маленького Лешки, он и предпринял свой последний отчаянный порыв. На работу его не брали, и он пошел по какому-то простейшему объявлению в «коробейники»: ходил по офисам и электричкам с энциклопедиями «на все случаи жизни», китайскими механическими игрушками и фонариками и — чаще всего безуспешно — предлагал что-нибудь приобрести.
Однажды он пришел ко мне домой. Нервно звоня в звонок, в неудобное, вечернее время. В его руках была огромная, дорогущая книга, красочный путеводитель по храмам и монастырям. Совершенно мне ненужная и, более того, неподъемная для бюджета. Я пятнадцать минут смотрела в его бездонные есенинские глаза и повторяла, что ничего у него не возьму, не имею возможности. Наконец он ушел. А через некоторое время — ушел навсегда, во время очередного срыва не выдержало сердце. И первой, странной мыслью было тогда: жаль, что вокруг него не было святых. Поскольку, как кажется теперь, будь рядом с ним какой-нибудь святитель или преподобный, он бы обязательно покупал его книги. Даже самые дурацкие. И может быть, именно эта малая милостыня была бы той каплей, которой недоставало на нужной чаше весов…
* * *
Однажды, в социальной Сети, я приняла предложение переписываться с одинокими бабушками. Занятие для меня необременительное и несложное — раз в месяц накатать страничку теплых слов, спросить о житье-бытье, здоровье… Однако любая составляющая того, что мы называем делами милосердия, имеет в себе некий подводный камень. И этот подводный камень приготовлен лично для нас.
Спустя примерно полгода переписки бабушку перевели из дома престарелых, в котором она чувствовала себя сносно, в какой-то интернат с разношерстным контингентом жильцов, где ей стало совсем невыносимо. И письма, бывшие небольшой отдушиной в привычном старческом мирке, вдруг превратились в ее сознании в единственную надежду на спасение. Мороз бежал по коже при виде корявых прерывистых строк без запятых: «Забери меня отсюда умоляю ты же грамотная и знаешь как это сделать. Чем я помешаю тебе? Я умру здесь приезжай хоть на один день».
Я понимала, что не поеду в этот захолустный городок за полторы тысячи километров от моего дома. Этим письмам была отведена в моей жизни совершенно другая роль — небольших дополнительных костылей в привычном осознании себя «хорошей»… И я, словно пишущая машинка, печатала и отсылала своему адресату поздравительные открытки к праздникам, которые шли тогда чередой: к Пасхе, Первомаю, Дню Победы, — сознавая при этом, что лучше бы ничего не писать, поскольку это все больше похоже на театр абсурда, диалог в сумасшедшем доме… Глубоко пожилой, совершенно измученный человек пытался донести до меня одну-единственную мысль: «Я хочу быть с тобой». «Да-да», «нет-нет» — так было бы честней. Но в ответ летели лишь пожелания «хорошего настроения и не болеть», «яркого солнца и мирного неба»…
Это было испытание любовью, с которым я не справилась.
Сейчас я уверена, что человека можно окружить теплом и заботой настолько, что ему станет хорошо там, где он есть. Это возможно, если сильно о нем молиться и впустить в свою жизнь по-настоящему. Тогда Господь Сам довершит то, что не позволяет нам расстояние и другие непреодолимые обстоятельства жизни.
Только вот на мои письма в дом-интернат давно уже никто не отвечает…
