Митрополит Месогейский и Лавреотикийский Николай
Горящие обломки самолета
Семнадцать лет тому назад, в канун праздника Успения Пресвятой Богородицы, в Греции произошла большая трагедия, повергшая в траур и нашу страну, и Кипр. Самолет, летевший из Ларнаки в Афины, в результате разгерметизации остался без управления и через два с половиной часа рухнул на вершине Черной горы, рядом с греческой деревней Грамматико. Мы не будем обсуждать сейчас, по каким причинам стала возможна эта ужасная катастрофа, кто виноват и как все произошло. Ясно одно: жизни 121 человека внезапно, трагически и несправедливо оборвались погожим летним днем, накануне великого праздника, в тихом живописном уголке восточной Аттики.
Я, будучи наместником Аттикской митрополии, отправился на место трагедии сразу, как только узнал о ней, — и через два часа был уже в Грамматико.
К этому моменту на вершине было уже множество народа. Десятки машин скорой помощи, полицейские, пожарные, военные, местные жители — все толпились среди горящих и дымящихся обломков самолета, в то время как пожарные вертолеты тушили огонь с воздуха. Но самое ужасное впечатление производили человеческие останки: части тел были разбросаны повсюду, словно мало страданий испытали эти несчастные в последние минуты жизни! И после смерти не суждено им было быть найденными и опознанными: их тела не просто изменились до неузнаваемости — они исчезли, буквально разорвавшись от удара о землю.
Меньше всего в эти минуты мне хотелось обращать внимание на себя, но, конечно, меня заметили, встретили, предоставили информацию.
Надо сказать, что несмотря на свой сан и должность, я ощущал себя там самым бесполезным человеком и потому при первой же возможности поспешил в укромное место, где меня никто не видел.
Я сидел и смотрел на происходящее. Шли часы, но огонь не стихал. В тушении пожара принимало участие совсем немного людей, большая часть (в том числе и я) просто наблюдали со стороны. Мы ничем не могли помочь, оставалось лишь смотреть, думать и переживать свой внутренний пожар, который так же трудно было контролировать. Сердце разрывалось от скорби, боли и волнения, а ум — от вопросов, искушающих, колеблющих веру. Я никогда не блокирую такие вопросы. Можно сказать, даже наоборот: намеренно вызываю их появление.
Кто попустил это? Если Бог, о Котором мы знаем из богослужебных книг, Священного Писания и Предания, — то почему Он не вмешался, не предотвратил трагедию, унесшую больше сотни жизней? Может быть, в этот момент Его просто не было рядом? А может быть, он — бог карающий и уничтожающий, нарочно попустил такое? А может быть, Его, Бога, и нет вовсе?
Первые две мысли — о боге равнодушном или уничтожающем — способны свести с ума: этот образ категорически противоречит тому, что мы знали о Нем до сего момента; и если это так, то получается, что зло — всесильно, а мы, люди, — лишь несчастные объекты, пассивные орудия в руках безразличного и, следовательно, плохого бога. Но настоящий ужас вызывает третья мысль, ибо, согласно ей, в этом мире мы — одинокие, беспомощные жертвы случайных и неконтролируемых обстоятельств, непонятно как начинающие свою жизнь и неизвестно где и когда ее заканчивающие.
Все мы умрем, но когда, как — неизвестно. Ни один из нас не может контролировать даже секунду, отделяющую от смерти.
А что касается медицины — даже сегодня, в век новейших технологий, она опирается на статистику и вероятность. Все это делает нашу кончину еще более трагичной, особенно если ее предваряет счастливая жизнь.
Где же все-таки Бог? И какой Он — Бог? Как увидеть Его после такой трагедии? А если Его нет — все равно, почему наша жизнь должна вот так внезапно и болезненно обрываться? Почему множество людей должны погибнуть — случайно и нелепо? Почему один доживает до девяноста лет и в один прекрасный день просто не просыпается, а другому суждено погибнуть без кислорода в самолете вместе с женой и детьми? С болью мы приходим в этот мир, с болью проживаем свои дни, с болью думаем о конце.
Если же Бог существует, Он есть и здесь, в Грамматико. Но тогда как в этом месте мог разбиться самолет? Значит, Бога в этот момент здесь не было? Не было здесь — значит, не было нигде? Я сидел, глядя на пожар, и рука моя автоматически нащупала четки, которые всегда в кармане моей рясы. Я начал молиться — про себя, незаметно, давая душе место для движения по тернистому пути надежды к хотя бы малому утешению, хотя истина казалась в эти минуты такой необъяснимой, такой непонятной и далекой.
Задать Богу вопрос: почему?
А огонь все не унимался. Неожиданно ко мне подошел руководитель спасательной операции.
— Ваше Высокопреосвященство, очень рад нашему знакомству. Я столько о вас слышал! Надо же, как получилось: в такой момент, среди огня, боли и страданий — вы здесь!
Помню, это вежливое Ваше Высокопреосвященство показалось мне в тот момент очень неподходящим, неуместным и даже фальшивым. Вокруг нас — пик человеческого горя, вершина страданий, а мы тратим время на лишние слова…
— Где же мне еще быть, господин спасатель? — спросил я в ответ. — Не знаю, поймете ли вы сейчас мои слова правильно, но здесь я самый бесполезный человек: сижу себе на камушке и думаю. Вокруг пожарные тушат огонь, полицейские охраняют территорию, военные заняты своими обязанностями, административное начальство курирует всю операцию, журналисты передают новости — а я? Что я могу сейчас предложить? Ровным счетом ничего. Так что здесь я — самый бесполезный. Сижу здесь только потому, что дома находиться сейчас нет сил. Там прохладно и комфортно, и я, сидя сейчас под кондиционером у телевизора, просто смотрел бы, как вы все тут работаете… Нет, я так не могу!
— Что вы говорите, Ваше Высокопреосвященство! Вы вдохновляете нас, ваше присутствие придает нам сил! Глядя на вас, мы работаем еще усерднее…
— Единственное мое оправдание — даже не то, что вы сейчас сказали. Людей поддерживают не слова, не демонстрация власти и силы. Поддержать человека по-настоящему можно лишь делом. И в данный момент эту лепту — дело — людям даете только вы. А я могу лишь помолиться о тех, кто только что расстался с жизнью, и сказать несколько слов их близким, которые сейчас убиты горем. И вам — которые сегодня, погожим воскресным днем, в канун великого праздника Успения, вместо того чтобы отдыхать в кругу семьи, трудятся здесь, в пыли, среди неизвестных трупов, разорванных на мелкие кусочки, карабкаясь между камнями по холмам Грамматико, такого живописного всегда и такого безрадостного сегодня. Но самое главное — я здесь для того, чтобы задать Богу вопрос. Задать как монах, как священнослужитель, как епископ: «Почему?» Задать со всей силой, какая есть в моей душе, со всей болью, которую чувствую. Не вы, не родители погибших — я, епископ, который постоянно говорит о любви Бога, Его всемогуществе и справедливости. Где Его любовь? Где Его сила, где правда? Кроме трупов, разорванных на куски, и обломков самолета, ничего не видно здесь, в Грамматико. Поэтому я и приехал сюда. Приехал для того, чтобы мое почему? прозвучало — с верой и смирением, а не дерзко и вызывающе.
Как найти слова, чтобы описать весь тот ужас… Многие из пассажиров самолета летели в Афины на праздник — великий праздник Пресвятой Богородицы. Их близкие простились с ними, ничего не подозревая.
Впереди выходной день, полный радости, и ты, с любовью перекрестив родного человека, простившись с ним в аэропорту, спешишь домой готовить праздничный стол.
Вдруг по телевизору или радио ты слышишь новость о каком-то самолете из Кипра, потерпевшем крушение возле Афин. И первая мысль, которая приходит в голову: это другой, неизвестный, не «наш» самолет — ведь рейсов много!.. Но тревога нарастает, и вот уже говорят, что авиакомпания — та самая, и от беспокойства начинаешь сходить с ума, цепляясь, однако, за последнюю надежду: а может быть, рейс другой? И мир рушится в ту минуту, когда в новостях произносят номер рейса — самое страшное сочетание букв и цифр для тебя сегодня, сейчас.
И все-таки… Все-таки теплятся остатки надежды: вдруг мои близкие смогли спастись? Такое бывает очень редко, но ведь бывает… «Может быть, не все погибли! — мечешься ты. — В такой день, в такой праздник — может быть, Богородица спасла их?»
Прошло три часа. Нужно было ехать в храм, начинать праздничное богослужение. Мне не хотелось. Но иначе было нельзя. А моя человеческая природа, мой разум и чувства вошли в противоречие с верой и образом «другого» Бога. Но ведь Бог есть Тот, Кто прославился через распятие; Тот, Кто, «во гробе живя, из гроба дал жизнь»; Тот, Кто утешает плачущих и ждет последних, осужденных и покаявшихся грешников; Тот, Кто основал Церковь на крови Своей и учение Свое — на крови учеников и мучеников; Тот, Кто, открывая путь к жизни вечной, уничтожает по сути трагедию смерти.
Как я рад, что родился православным! Наше учение и богослужебная традиция противопоставляют самым убийственным доводам то, что невозможно найти нигде больше: удивительное славословие в самой простой молитве, первой приходящей на ум. Робкие, краткие слова с великим, подлинным смыслом даруют крошечную надежду, озаряющую густой мрак страдания. И малое становится великим, а великое — малым.
16 могил на кладбище
На другой день я отправился в афинский аэропорт. Туда для опознания тел прилетели родственники погибших, более сотни человек. Сразу по прибытии их встречали психологи, медики и посол Кипра в Афинах. Я видел, как в огромном зале, где толпилось множество народа, горькая боль потери поглощалась любовью, заботой и сочувствием — удивительная, потрясающая картина. Часть родственников уже вернулась в аэропорт из морга, а других еще только ожидал этот неминуемый и ужасный час.
Главный секретарь Министерства здравоохранения пригласил меня и еще несколько священников, чтобы мы поддержали и утешили родственников погибших. «Поддержать и утешить?» — удивился я про себя. Кому это сейчас под силу? Кто знает ответ, почему так произошло? Разве подлинное утешение — не поднять упавший самолет в воздух, не собрать по кусочкам тела, не оживить их? Но кто может это сделать? И чего этим несчастным родственникам ждать от меня, от Церкви? Мы — священники, а не психологи. Единственное, чем мы можем помочь — это молчание. Вместе помолчать, а может быть, и поплакать — и так или иначе подарить сочувствие и любовь, тихо произнося слова молитвы… Психологам гораздо труднее. Психолог непременно должен говорить. От него ждут этого. И как сложно подобрать правильные слова в такие минуты!
Я стоял поодаль, ожидая, пока сердце оторвется от несчастных страдальцев в зале и обратится к вечно Распятому Христу. Прошло около трех часов. Все родственники вернулись из морга в аэропорт. Потрясенные, не выспавшиеся, уставшие люди толпились в ожидании обратного рейса на Кипр, чтобы по прилету сразу приступить к организации похорон. Все вели себя по-разному. Одни беспокойно ходили взад-вперед; другие нервно курили; то тут, то там слышались женские рыдания. Одна женщина потеряла в авиакатастрофе дочь, зятя и троих внуков. Невыразимая, невыносимая боль — настолько сильная, что понять ее нет сил.
Вдруг несколько человек обратились к организаторам с просьбой совершить заупокойную литию. Психологи колебались: возможно, сказали они, поминальные молитвы расстроят некоторых еще больше. Посол поступил деликатно: он объявил о литии и сказал, что желающие могут присоединиться. Что бы вы думали? Все — абсолютно все! — мгновенно собрались в центре зала. Те, кто курил, выбросили сигареты; кто сидел — те встали; кто только что безутешно рыдал — поспешили обратиться к Богу, без гнева и осуждения. Началась лития, и сквозь слезы люди начали петь. По окончании литии директор Кипрских авиалиний обратился ко мне с просьбой сказать несколько слов. С его стороны это, несомненно, было ошибкой. Я ответил отказом, прибавив, что все мы собрались здесь не для того, чтобы кого-то утешить — ведь и сами мы безутешны, — но чтобы проявить сострадание и взять на себя хотя бы толику их огромного, неподъемного груза. Одного мне хотелось — в этот же день отправиться вместе со всеми этими людьми на Кипр, — но по разным причинам осуществить мое желание удалось только через несколько дней. В аэропорту я пообещал приехать к ним на панихиду по погибшим и — приехал.
Панихиду решено было провести в Паралúмни — небольшом городе на юго-востоке Кипра. Облачившись, я оглядел переполненный храм: большинство молящихся были в черном. 16 погибших пассажиров были из Паралимни, и на кладбище их могилы также соседствовали.
Невыносимая, неописуемая, необъяснимая ни с житейской, ни с духовной точки зрения боль.
Мы отправились на кладбище. Тысячи людей — родные, друзья, знакомые — окружили три могилы, осыпанные цветами. Потрясающая картина. Могилы находились рядом. В первой были похоронены муж, жена и трое маленьких детей; в соседней — семья с двумя детьми; в третьей — семья с одним ребенком. Рядом с этой могилой я увидел пожилую женщину с двухлетним малышом на руках, бабушку и внука. Невозможно принять, что этот малыш никогда не сможет даже мысленно обратиться к своим родителям и братишке с сестренкой, потому что не будет их помнить… Если не ошибаюсь, все бабушки и дедушки в этих семьях были на тот момент живы — все двенадцать человек.
Началась панихида. Я молился, как мог. В чине отпевание есть такие слова: «Блажен путь, воньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения» («Блажен путь, по которому ты, душа, идешь сегодня, потому что ждет тебя там покой». — Прим. перевод.). Но мои мысли, душа и вера сами искали… покоя. Очень трудно молиться в подобных обстоятельствах. Как начать душе говорить с Богом, Который невидим? Наши переживания, реальность и логика в такие моменты показывают нам другого бога, который или не существует, или потерял контроль над миром, или бога-тирана, угнетателя, жесткого и ужасного, в которого не хочется верить. Бог любви, Господь Всемогущий, смертию смерть поправший, Который слышит, помогает, просвещает и укрепляет — где Он? Почему попустил тогда и молчит — теперь?
Большинство людей избегает задавать такие вопросы вслух — слишком они пугающие. Другие же, наоборот, с нарочитой дерзостью и высокомерием начинают богохульствовать и таким образом лишь усугубляют проблему. Но обычно человек настолько уничтожен своей трагедией, что у него нет сил задавать вопросы и жизнь превращается в мучительное существование среди зловонных испарений боли. И в эти минуты, когда я молился о погибших, у меня тоже не было сил ни лицемерить, ни пытаться найти легкий и прямой ответ. Так что, вместо того чтобы мучиться вопросами о существовании Бога (и какого Бога?!), я решил позволить своей душе задать Богу вопрос. Я знал: Он обязательно ответит, и ответ Его будет именно таким, какой мне нужен. Таким, какой я смогу понять, принять и выдержать. Я предал свою ущербность и бессилие в руки Божии, сосредоточился и стал молиться.
«Трудно Ему было спасти один самолет?»
Панихида закончилась, и все мы — кто был на кладбище — отправились на поминки в кафе. Думаю, людям стало даже немного легче от того, что я не стал говорить проповедь. Не пришлось приводить и выслушивать доказательства о существовании Бога, Его светлого, блаженного Царства и всего того, чему смиренно учит нас Церковь, но о чем так неумело и равнодушно зачастую рассуждают те, кто не испытал и не пережил ничего подобного. Это очень страшно — когда опыт подменяется мыслями, советами и богословскими поучениями в момент тяжелейшего кризиса веры и существования. В такие минуты человек больше всего нуждается не в сухих наставлениях, а в понимании его неверия как абсолютно естественного элемента нашей природы. И я, что называется, начал просто слушать, открыв уши и закрыв рот.
Ко мне подошла плачущая старушка, потерявшая в авиакатастрофе дочь, зятя и внуков. Для нее эта жизнь была окончена. Все радости и надежды оказались ложными, а действительность — мучительной. И вдруг эта женщина обняла меня и с великой силой и верой поцеловала мою руку. Ее движение сказало мне о многом. Чего могла она ожидать от меня, что мог я ей дать?
— Ваше Преосвященство, я не могу жить. Хочется умереть поскорее. Места не нахожу себе от боли. Нет, я не жалуюсь на Бога. Совсем. Он все благословляет, все освящает. Я даже не хочу, чтобы мои дети вновь оказались рядом — зачем им сюда, в боль и страдания? Я просто хочу сама поскорее отправиться на тот свет. Это грех?
Глаза этой женщины выражали сильное, но удивительно святое страдание. Так бывает, когда человек смиренно принимает трагическое событие не только как глубочайшее горе, но и как обыденность этой жизни. Создавалось впечатление, что моя душа, переживавшая трагедию, ранена сильнее, чем душа этой старушки, потерявшей самых близких людей.
Я увидел: смиренное принятие случившегося в какой-то степени облегчило горькую боль разлуки. Смирение дало веру, а вера дала душевное равновесие и мир. Глубокая рана была наполнена слезами, но — не кровью.
Я ничего не сказал этой замечательной женщине. Просто обнял ее и поцеловал в голову. Мне показалось — этого ей было совершенно достаточно. Если бы я мог, то поцеловал бы ее прямо в сердце. А она, посмотрев мне прямо в глаза, словно проникая в душу, схватила благоговейно мою руку и прижалась к ней губами.
— Матушка, что вы хотите от меня? — осмелился наконец я спросить.
— Ничего, владыко. Только чтобы вы помолились о моих детях и дали благословение подготовиться к тому дню, когда Господь призовет меня.
— Тебе очень больно, что они погибли все, одновременно?
— Если сейчас они с Богом, значит, им не нужно было оставаться здесь, со мной. И дети ведь — больше Божии, чем наши. Может быть, я теперь полюблю Бога сильнее и, стремясь к Нему, буду ближе к своим детям.
Люди окружили меня, называя имена погибших, чтобы я записал их в свой помянник. Слова благодарности сыпались со всех сторон. Больше ничего от меня здесь не хотели и не ждали. Удивительная духовная высота, удивительное благородство — когда человек, сраженный горем, дарит любовь и признательность. Но, конечно, силы были не у всех. Одна женщина, потерявшая дочь, сидела поодаль, обливаясь слезами. Мужчина средних лет, с загорелым лицом, небритый, мрачный, тоже сидел неподалеку и курил, посматривая в мою сторону. Вдруг он встал и подошел ко мне.
— Хочу поблагодарить вас, — сказал он. — От людей, похоже, добра больше, чем от Бога. Пусть у вас все будет хорошо, Божий человек!
— Братец, не говори так, — ответил я. — Здесь дело в другом.
— Но, владыко, вы не видите разве, какое у нас горе? Что это? Вся страна — в трауре! Что это за Бог такой? Ему трудно было спасти один самолет? У меня никто там не погиб, но я все равно схожу с ума от горя! А что говорить про этих людей? Как им жить теперь?
— Как всем нам жить в таком мире? — задал я ответный вопрос этому человеку.
Действительно. Если мир — такой ужасный, как видится сегодня; если он полон трагедий и страдания; если бог в этом мире попускает, а затем игнорирует горе, беззаконие и нашу печаль — для чего вообще нам здесь жить? Жизнь, которая скоро закончится; бог, чьи действия абсолютно предсказуемы — все это попросту бессмысленно. А если бессмысленно — значит, не существует. Не существует мир, в котором мы живем? Что-то тут не то. Должна быть разгадка. Просто ее нужно отыскать.
Увидеть Бога сквозь боль и страдание — огромный и зачастую напрасный труд. Но и объяснить боль и страдание невозможно без Бога. Если же пытаться истолковать Его Промысл с точки зрения земной логики — это также не даст подлинного утешения.
Наиболее естественно поэтому — взглянуть на страдание через Бога, и тогда, благодаря страданию, узнать Его.
Великий Промысл в том, что Церковь учит о Боге Распятом! Как это истинно, как драгоценно! Революционная, опровергающая мысль, проповедующая для иудеев соблазн, для эллинов безумие (Кор.1:23)! Бога, Который добровольно потерпел поражение, невозможно познать с помощью здравого смысла и разумной логики. Бог-триумфатор, исповеданный кровью тысяч мучеников; Бог изгнанный и оживающий, умерщвленный и воскресающий; Бог, по образу и подобию Своему создавший человека — человека, который ненавидит, враждует и уничтожает, в том числе и себя. Бог сотворил нас бессмертными — а мы умираем, Он прославляет нас, а мы выбираем бесчестие. Он пришел в этот мир тихо, незаметно, возвестив на земли мир, а за Него приняли смерть тысячи невинных младенцев. И если ангел предупредил Иосифа, велев ему бежать в Египет — почему нельзя было избавить этих малышей от страшной гибели, их родителей — от безутешного горя, а историю — от огромного темного пятна?
Посреди мимолетности и суетности этого мира трагедия в Грамматико — ужасна, несправедлива и безысходна. Но в перспективе вечной жизни каждого, абсолютно каждого человека она является обычным и рядовым событием. Те из нас, кто живет этой мимолетной жизнью, сходят с ума от горя, видя, как родные и близкие покидают их. А тот, кто стремится к жизни вечной, хоть и страдает — ибо страдание есть неотъемлемая часть человеческой природы — но утешается торжеством своих близких в Боге прославляющем и возвышающем. Среди кончины любимых такой человек отчетливо видит контур лика Божия рядом с лицами усопших и через боль страдания чувствует благодатную надежду, утешающую невидимо и непостижимо.
Перевод Елизаветы Терентьевой
