22 августа/3 сентября 1883 года во Франции умер великий писатель. Тот, кто вместе с Виктором Гюго был сопредседателем Первого международного конгресса писателей (1878, Париж). Тот, кого называли своим учителем Гюстав Флобер и Ги де Мопассан. Тот, кто в течение многих лет был любимым писателем Альфонса Доде. Тот, о смерти кого Александр III, по слухам, сказал: “Одним нигилистом стало меньше». Тот, кто, по словам славянофила К. Аксакова, в одном из главных своих произведений сумел приблизиться к «великой тайне жизни, которая лежит в русском народе».
22 августа/3 сентября 1883 года в Буживале близ Парижа умер великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев.
…Оговорюсь сразу: я не специалист по Тургеневу. Не доводилось мне даже читать студентам ту часть истории русской литературы, в которую включаются его произведения. Но так получилось, что меня попросили для одной православной газеты написать небольшую заметку ко дню смерти Ивана Сергеевича. Совсем маленькую, для их историко-культурного календаря. Информативную, но с привнесением «духовного аспекта». Информацию я собрала из интернета (хоть и говорят, что доверять ему опасно) – просто потому, что дома ничего подходящего про Тургенева не оказалось, а в библиотеку с двумя маленькими детьми не больно-то и съездишь… Разные сетевые ресурсы порой предлагали весьма отличные друг от друга версии тех или иных деталей смерти Тургенева – но еще большей проблемой для меня, весьма неожиданно, стало задание про «духовный аспект». Собственно, об этом-то мне и хочется немного поразмышлять…
Несколько лет назад один мой православный знакомый, ревностный журналист-катехизатор, предложил мне сделать совместный проект – описать с православной точки зрения смерти знаменитых людей. Видя мою заинтересованность, он показал уже накопленный материал – рассказы очевидцев о том, как умирали различные «первые лица» — культуры, искусства, истории… Однако из солидной подборки фактов было совершенно ясно видно, что далеко не каждая смерть может быть легко и однозначно проинтерпретирована с духовной точки зрения.
Недавно в одной очень интересной книге мне довелось прочесть подробности о смерти Вольтера. Не могу удержаться, чтобы не процитировать это весьма красноречивое описание:
«Последняя ночь Вольтера была ужасной. Он корчился от боли, кричал и призывал на помощь именно Того, Кого всю жизнь преследовал. В предсмертные минуты умолял врача:
— Заклинаю вас, помогите мне. Я дам вам половину своего имущества, если вы продлите мою жизнь хотя бы на шесть месяцев, если же нет, то я пойду в ад, и вы последуете туда же.
Вольтер хотел пригласить священника, чтобы облегчить душу, но его свободомыслящие друзья не позволили ему этого
Едва ли не обезумев, он кричал:
— Я покинут Богом и людьми! Я пойду в ад! О Христос! О Иисус Христос!
Сестра милосердия, француженка, провела несколько часов при смертном одре Вольтера. Позднее ее пригласили помочь англичанину, который также был при смерти. Она сразу же спросила:
— А этот англичанин – христианин?
— О да! – ответили ей. – Он христианин, живет в страхе Божием. Но почему вы спрашиваете об этом?
Сестра милосердия ответила: «Сударь, я служила медсестрой у смертного одра Вольтера, и я вам говорю, что за все богатство Европы я не хочу видеть другого умирающего безбожника. Это было нечто ужасное».
За описанием следует характерный вывод автора: «Очевидно, смерть его гораздо красноречивее, чем его жизнь, свидетельствовала о существовании Бога» (Л. Анисов. Отец московского духовенства. Жизнеописание митрополита Московского и Коломенского Платона (Левшина). СТСЛ, 2009. С. 157-158.). Подобные яркие свидетельства мы находим и в рассказах советского времени о том, как неожиданно и трагически умирали те, кто разрушал храмы, срывал кресты с куполов и т.п. Это с одной стороны. С другой – и кончина людей праведной жизни, как правило, лучше всяких отвлеченных проповедей благовествует о любви и милосердии Творца.
Но между двумя полюсами (богочтец и богоборец) пролегают жизненные пути множества «обычных» в духовном плане людей. И то, что происходит между ними и Богом в момент смерти и, соответственно, что ожидает их «по ту сторону», глядящему совне совершенно не очевидно. Напряженно вглядываясь в подмеченные и описанные тем или иным свидетелем какие-то косвенные внешние признаки, вслушиваясь в последние слова и оценивая последние действия умиравшего, мы рискуем делать выводы, подчас формальные и обесценивающие само таинство перехода человека из земной жизни в иную, нам, на самом деле, совершенно не известную сферу бытия. С легкостью рассуждая о благочестивой и неблагочестивой кончине, мы подчас за словами теряем ощущение самого события, мы даже не спрашиваем себя: я, с такой легкостью описывающий смерть знаменитости, с легкостью, привитой еще школьным обучением, видел ли я вообще когда-нибудь, как умирают люди?
Я никогда не присутствовала при самой кончине. Несколько раз я читала в храме Псалтирь по умершим прихожанам, один раз мне довелось читать Апостол на отпевании погибшего во время родов младенца, которого успели крестить мирским чином (во время этого отпевания я впервые видела, как плачет мой духовный отец – осиротевшие родители были его духовными чадами)… но я никогда не присутствовала при моменте самого расставания души человека с его телом. Так могу ли я понять, почувствовать по-настоящему, какой была смерть Тургенева?
У известного современного писателя Руслана Киреева есть замечательная, по-моему, книга – «Семь великих смертей». Один из очерков – как раз о смерти Ивана Сергеевича. Очень досконально, местами лирически, но в целом – весьма информативно рассказывает писатель о непростом переживании писателем чувства смерти – и о самой его кончине. Именно здесь я нашла сведения о том, что боли во время предсмертной болезни были настолько сильны (Тургенев умер от рака), что писатель обращался к нескольким людям с просьбой достать ему яд. «Страдаю невыносимо, — такими словами, например, он пытался убедить врача-психиатра Н.К. Скворцову-Михайловскую. – Помочь мне не могут, кто бы ни лечил меня. Я человек неверующий и считаю себя вправе распоряжаться своей жизнью. Прошу вас, дайте мне отраву, чтобы прекратить мои мучения». Насколько верны эти сведения, судить не берусь. В другом жизнеописании я прочла не про яд, а про пистолет. А третий текст – не жизнеописание, правда, а интервью православного тургеневеда И.М. Ольшанской – опровергает обе версии: «Вы знаете, как он умирал? Его последняя болезнь была жесточайшей: рак позвоночника. Неимоверные боли… Морфий не помогал. И тянулось это более года. Но все, кто был в те дни рядом с писателем, поражались его выдержке: никто не услышал от него даже слова ропота. А ведь физическая боль усугублялась душевной: Иван Сергеевич хотел умереть на Родине, но болезнь не дала, разлучила с любимым его Спасским-Лутовиновом… Так вот «характер слабый»: ни дня без работы, ни единой жалобы, глубокое, истинно православное смирение, терпение страданий».
Такая же разноголосица в Интернете – с цитированием последних слов Ивана Сергеевича. Один вариант – это обращение к склонившейся над ним Виардо: «Вот царица из цариц!». Другой – тоже обращение, но не к любимой женщине, а к «орловским лесам»: «Прощайте, мои милые, мои белесоватые» (невольно смутишься: а из чего поняли, что это именно к лесам, и именно к орловским? Впрочем, может быть, это автоцитата из какого-то произведения, которую я просто не распознала… ). Третий вариант (в книге Ю. Лебедева о Тургеневе) – самый христианский: «Ближе, ближе ко мне, — шептал он, вскидывая веками во все стороны и делая усилие обнять дорогих ему людей, — пусть я всех вас чувствую тут около себя… Настала минута прощаться… прощаться… как русские цари… царь Алексей… царь Алексей… Алексей второй…». Что было на самом деле, не знаю, но рискну предположить, что в той или иной последовательности из уст умиравшего Тургенева прозвучало все процитированное.
Сохранились очень жесткие «итоговые» слова одного из Оптинских старцев, преподобного Варсонофия, по поводу последних лет жизни и, собственно, смерти Ивана Сергеевича:
«Сегодня беседовал я с одной интеллигентной особой, окончившей гимназию и собирающейся поступить на курсы. Она восхищена Тургеневым. «Куплю, — говорит, — полное собрание сочинений, все прочитаю, очень уж ярко у него обрисованы женские типы». Да, она говорила справедливо. Тургенев — замечательный художник, но плохо он кончил: не отдал своего сердца Господу.
В одной своей статье, написанной незадолго до смерти, Тургенев говорит: «Довольно гоняться за красотой… и т.д»., но, к сожалению, до конца жизни он гонялся за красотой. Много раз Тургенев увлекался, наконец, свою последнюю любовь, все, что осталось в его в душе, он отдал безвозвратно женщине, а Христу не осталось ничего. Его он отринул от себя. И кого же так полюбил Тургенев? Предметом его последнего [многолетнего] увлечения была ветреная женщина, итальянская еврейка Виардо.
Вчера я служил молебен в Боброве и после него был у директора завода. Здесь я познакомился с одной дамой, которая лично знала многих наших писателей: Полонского, Гончарова, Тургенева. Про Ивана Сергеевича она рассказывала, что Виардо ужасно относилась к нему, третировала его и даже гордилась, что с великим русским писателем она обращается, как с последним лакеем. А что же Тургенев? Он был ослеплен любовью и все переносил. Жалкое ослепление души! Перед смертью те, кто был рядом с Тургеневым (нашлись все-таки добрые люди), позвали священника, но он отказался причаститься да так и умер. Предстал он Господу, а Господь требует прежде всего сердце, Ему преданное, но Тургенев отдал свое сердце человеку, а не Христу. Еще на земле он принял возмездие, а какая участь ждет его за гробом — страшно и подумать.
А ведь было время, когда Тургенев был верующим человеком и высоко ценил веру (бывал он и в Оптиной). В одной своей статье он восставал против нигилизма, говоря, что «ныне новое нашествие на Святую Русь, нашествие гораздо страшнее монгольского. Те, татары, поработили нас политически, а нигилистическое направление старается отнять у нас веру. Необходимо всем писателям сплотиться вместе и встать на защиту святой веры от врагов ея». Напоследок Тургенев сам встал в ряды врагов веры и погиб, подобно Толстому. Лермонтов тоже искал красоту и погиб из-за женщины. Печальная судьба и Пушкина — одного из самых великих русских поэтов. Правда, он скончался причастившись. Может быть, Господь и простил его, но как [приходится] ему там, мы не знаем» (Беседы старца с духовными чадами. 30 июля 1912 г.)
Очень знакомая, на самом деле, постановка вопроса. «Филология» М. Дунаева как разновидность инквизиторской деятельности» — так называется статья замечательного православного филолога И.А. Есаулова о другом замечательном, ныне покойном православном филологе. За что же нещадно ругали (да и сейчас иногда прохаживаются) приснопамятного преподавателя МДА? Да, собственно, за тот же ракурс восприятия русской литературы, что и в приведенных выше словах Оптинского старца.
«Не раз, говоря со своими православными друзьями, я встречала недоумение: Тургенев? При чём здесь Тургенев? Но я убеждена, что для православного человека встреча с таким художником, каким был… не был, а остаётся Иван Сергеевич, просто необходима. Есть у нас величайший соблазн: желание сразу взлететь к вершинам духа, не накопив опыта души, опыта страданий, опыта любви, живой человеческой любви, дружбы, работы. А русская литература этот опыт жизни души в живом мире, как ступеньки к духовному, — даёт, по милости Божией, без прикрас, открыто, безбоязненно. Пройти мимо — значит обокрасть себя, урезать в чём-то очень важном. Культура по Божиему благословению возделывает этот мир, наши души. Заглянешь в бездну накопленного ею опыта — и вдруг понимаешь, что твоя-то жизнь куда мельче, куда скуднее… Мы часто пытаемся поставить вопрос ребром: «А причащался ли художник? А сколько раз в год он исповедовался?» Но с такими вопросами может только Господь подходить. Это вообще противоречит русскому целомудренному отношению к вере. Блок сказал: «Я не могу говорить о Боге при электрическом свете». Да и все мы пред Господом ответим не за число исповедей и не за исполненный обряд, а за то, как жила наша душа», — так в своем интервью И.М. Ольшанская защищает Тургенева. От «дунаевщины» защищает… но, получается, и от Оптинского старца тоже.
Сложная эта проблема, не решить ее вот так, в одночасье. Да, пожалуй, и за много дней не решить. С одной стороны – ну конечно же, какое мы имеем право судить о тайной жизни души человеческой, даже если это душа писателя – человека, который в каком-то смысле раскрывает перед нами свой внутренний мир? Как мы можем оценивать и судить, насколько близок он был к Богу? Есть у нас его книги – плод его жизни, они (и только они!) должны быть предметом наших эстетических, духовных и прочих оценок. Так? Ну, вроде бы, формально так. Но на практике читатель всегда (что бы там ни говорили Барт и иже с ним) ищет за текстом – человека, его написавшего. Очень хорошо это можно почувствовать, если прочитать, к примеру, удивительно искренние дневниковые записи С.Н. Дурылина – духовного сына праведного Алексия Мечева, христианина с непростой и нам, потомкам, до конца не понятной судьбой. Его книга «В своем углу» вся пронизана трепетной любовью к умершим писателям – Толстому, Лермонтову, и все размышления Дурылина об их произведениях сводятся в итоге к пытливому любовному вглядыванию в душу самого творца: «Кто ты? Какой ты? Чем ты жил?»
Да и не только в этом интересе человека к человеку дело. Книги ведь тоже – плод жизни души. Не все так линейно, разумеется: чем жил – то и написал, тем и полна книга… есть тайна дарования, есть таинство акта творения (о чем не одна сотня исследовательских страниц написана), но… но никуда, наверно, не денешься от евангельского «От избытка сердца глаголют уста». Вот и вглядываемся мы пристально в жизнь писателя: а что там, в твоем сердце? Чем напитаны твои книги? Не повредят ли они – моей душе?
Да, конечно, не о числе исповедей спросит нас Господь, а о том, чем жило наше сердце. (Как легко «от имени Всевышнего» пишутся подобные фразы! А если задуматься над их смыслом, то… посмеешь ли вообще после этого что-то писать? Гоголь вот в свое время задумался.) Может быть, Он вообще ни о чем не спросит – мне приходилось читать и такую версию. Что, мол, на Страшном суде в Его свете наше сердце все скажет само – и все будет ясно и очевидно. Всем очевидно – не случайно Сергей Нилус любил заканчивать свои рассуждения о непонятном для него в жизни других людей лаконичной фразой: «На Страшном суде узнаем». Впрочем, я сейчас не об эсхатологии. Я о том, что на Страшном суде-то мы, наверно, узнаем, а вот здесь, в земной жизни мы порой действительно не можем заглянуть в сердце другого.
Тургенев отказался причаститься перед смертью – такое свидетельство для церковного человека по-настоящему страшно и может сказать о многом. Вот только… я не смогла найти, объяснял ли он как-то близким людям этот свой отказ. Кто знает, может быть, он отказался не с гордостью, ожесточением или равнодушием, а с болью от собственного неверия в таинство, от неосознанного благоговейного к нему отношения (не хочу притворяться, а поверить нет сил!), словом, с чувствами вроде тех, которые он выразил за много лет до этого в очень искренних и горьких словах: «Имеющий веру — имеет всё и ничего потерять не может; а кто её не имеет — тот ничего не имеет, — и это я чувствую тем глубже, что сам принадлежу к неимущим!»
Тургенев в конце жизни мечтал о самоубийстве… о страшном, смертном грехе.
Мне довелось близко знать женщину, умиравшую от рака. Она была глубоко церковным человеком, хотя пришла в храм относительно недавно, уже в пожилом возрасте, после того как погиб в автокатастрофе ее единственный сын. Остались невестка и внук, но виделись они с ней нечасто. Всю свою нерастраченную любовь она отдала церкви и ее служителям. Ее маленькая двухкомнатная квартира в многоэтажном доме прямо рядом с нашим храмом распахнула свои двери для диаконов, священников, для церковнослужителей и просто прихожан. Сюда заходили поесть, поспать – и просто почувствовать, что тебе рады, что ты кому-то нужен. Она была простая женщина, не очень образованная (всю жизнь проработала на стройке кем-то вроде бригадира) – и мне, чтице и уставщице, было подчас невыносимо слушать, как она перевирает почти каждое предложение в акафисте святителю Николаю. Я тогда даже не задумывалась о том, КАК она его читает. А она читала – в свободную минутку. Знаете, как светские бабушки вдруг озаряются улыбкой: «Ой, а не позвонить ли мне Гале? Давно что-то не звонила..,» Она вот с той же бабушкиной интонацией вдруг спохватывалась: «Ой, Дусь, пока время есть, не почитать ли нам акафист Николе?» Она читала его за внука. Легко так читала, по-домашнему, и, закончив, радостно крестилась: «Вот и помолилися…»
Я не видела ее последних дней. Но то, как она жила долгие предсмертные месяцы, с уходящими силами, с нарастающими раковыми болями, было удивительно по простоте и какой-то домашней праведности…. Если кому-то интересно – о ней можно почитать на нашем приходском сайте (www.hramramenki.ru).
А сейчас я опять – про другое. Про то, что рак, на самом деле, — это страшные, почти невыносимые боли. И «ставить в вину» Тургеневу его желание избавиться от этих страданий любой ценой, наверно, не стоит. Не всякий даже верующий человек перенесет подобную боль так, как переносила их наша тетя Катя, без ропота и с молитвой – и трудно не замереть перед вопросом без ответа: а что бы творилось при подобных болях в моей душе?
Как бы там ни было, Господь не попустил совершиться этому страшному греху – Тургенев умер своей смертью, был отпет в Париже и торжественно похоронен в Петербурге. Сохранились очень впечатляющие воспоминания Кони о том, как вся Россия провожала в путь своего писателя – пока гроб с телом следовал на поезде в Петербург, на железнодорожных станциях его встречали поклонники Тургенева, служились панихиды… более сотни депутаций сопровождали гроб на кладбище. Среди надписей на венках были очень красноречивые: «Живите и любите людей, как я их любил» (слова, сказанные больным Тургеневым художнику Боголюбову), «Любовь сильнее смерти», «Незабвенному учителю правды и нравственной красоты». Такая благодарность многих читателей – она ведь тоже дорогого стоит и о многом говорит.
…Мне не хочется призывать вас открыть в день смерти Тургенева его книгу, чтобы воздать ему долг читательской памяти… Мне трудно судить о его произведениях в свете вечности. Но мне хочется попросить вас вспомнить о нем как о человеке. В свое время Пушкин гневно предостерегал от такого подхода к писателям: мол, обыватель копается в его (к примеру, Байрона) личной жизни, чтобы потом с удовлетворением констатировать, что он так же мелок и слаб, как и мы. А он – врете! Не такой, как вы, он мелок и слаб совсем иначе.
Конечно, Пушкин прав: писатели – они другие. Им дан особый талант. И от этого за них еще страшнее. Как тут не вспомнить те суровые, хотя и радостные слова, которыми отозвался Оптинский летописец иеромонах Евфимий на смерть Гоголя: «Трудно представить человеку непосвященному всю бездну сердечного горя и муки, которую узрел под ногами своими Гоголь, когда вновь открылись затуманенные его духовные очи и он ясно, лицом к лицу, увидал, что бездна эта выкопана его собственными руками, что в нее уже погружены многие им, его дарованием соблазненные люди и что он сам стремится в ту же бездну, очертя свою бедную голову… Кто изобразит всю силу происшедшей отсюда душевной борьбы писателя и с самим собою, и с тем внутренним его врагом, который извратил божественный талант и направил его на свои разрушительные цели? Но борьба эта для Гоголя была победоносна, и он, насмерть израненный боец, с честью вышел из нее в царство незаходимого Света, искупив свой грех покаянием, злоречием мира и тесным соединением со спасающею Церковию. Да упокоит душу его милосердый Господь в селениях праведных!» (цит. по: В. Воропаев. Николай Гоголь. Опыт духовной биографии. М., 2008. С. 255 – 257). Была ли необходимость в подобном покаянии для Тургенева-писателя? Оправдал ли он данный ему талант? «На Страшном суде узнаем» — если, конечно, нам будет там до этого дело. А пока… давайте просто помянем в своих молитвах усопшего Иоанна — великого русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева.
Читайте также:
Проклятье, которого не было.Церковь и Толстой: история отношений
