Главная Человек Наши современники

Протоиерей Василий Ермаков: Детство-Война- В оккупации

3 февраля 2007 года в 0:25 на 80-м году жизни скончался от инсульта настоятель и председатель Приходского совета храма преподобного Серафима Саровского на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга протоиерей Василий Тимофеевич Ермаков.

Материалы сайта  http://ermakov.orthost.ru/index.html

3 февраля 2007 года в 0:25 на 80-м году жизни скончался от инсульта настоятель и председатель Приходского совета храма преподобного Серафима Саровского на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга протоиерей Василий Тимофеевич Ермаков.

Один из героев нашего времени — митрофорный протоиерей Василий Ермаков — настоятель церкви во имя преподобного Серафима Саровского Чудотворца на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга. Вот уже более полувека Пастырь добрый верой и правдой служит людям. Через любвеобильное сердце Батюшки проходит много людского страдания и горя. И каждому приходящему он дарит частичку своей любви от всей полноты своей русской души. А люди это чувствуют и тянутся сюда, где их приласкают, утешат, где им дадут то, чего они, возможно, не получили в детстве и лишены в своей жизни. Со своими проблемами идут люди к отцу Василию из разных городов России, ближнего и дальнего зарубежья и всегда получают помощь и утешение.

Родился я в городе Болхове Орловской области. В моей детской памяти запечатлелись 25 заколоченных храмов без крестов, с разбитыми окнами — так было у нас, да и везде в России в предвоенные, тридцатые годы. В школу я пошел в 1933 году. И вот идешь мимо этих полуразрушенных церквей, видишь хулиганские надписи на стенах их, и в голове возникают вопросы: «Как же так? Что ж, так и должно быть?»

Первым моим духовником и наставником была моя семья и мой отец. Начиная с 30-х годов, он отцовской властью заставлял меня молиться Богу. Как я молился, я уже не помню, но как-то по-детски. Молитвослова не было, молился детскими словами. На мой вопрос «Зачем молиться?» отец мне отвечал: «Вот, сынок, вырастешь и потом сам узнаешь, как необходима в жизни молитва».

Наша семья была благочестивой, верующей, и мне, воспитанному в вере отцов, казалось, что лики святых, что еще оставались на стенах церквей, с укоризной смотрят на меня. И я задавал отцу вопросы: как будет дальше? И он отвечал: «Сынок, придет время, и Бог все расставит по своим местам».

До 14 лет я прожил без храма, но молился дома, молитвой родительской: отец, мама и сестры — все молились. Воскресений, суббот тогда не было — была пятидневка. Это особенно ощущалось, когда наступали Христианские праздники: нам было строго запрещено как-то отмечать их, тем, кто приносил в школу пасхальное яйцо или заговаривал о Пасхе, грозили исключением из школы. Помню большие плакаты со стихами Демьяна Бедного, вроде: «Попа не принимаю, пошел поп ты вон!..» И там же на плакате в демьянобедненьском изображении был «показан» служитель православной церкви, священник. Помню и то страшное время в феврале 1932 года, когда из нашего города гнали священников в Орел, в тюрьму.

 Мне хочется вернуться в то далекое милое моему сердцу время, время моего детства в родном городе Болхове. Это маленький городок, который до 1941 года во многом сохранил купеческий уклад жизни. Я буду вспоминать 30-годы, когда на моих глаза происходило раскулачивание, совершалось закрытие храмов. При моей памяти снимали колокола в 1932 году, сбрасывали кресты с Воскресенской церкви, разрушали храм Михаила Архангела на кладбище. Теперь там нет его. На месте его происходит неуместное захоронение жителей Болхова. В 1932 году, когда закрывали храм, я сидел на дорожке и увидел полуторку, подъехавшую к храму. Наш сосед был работником ОГПУ. Вошел он вместе с другими людьми в храм. До сих пор ярко перед глазами стоит картина, как они побросали в машину распятие, иконы XVIII века (а может и более древние были) и все их сожгли в нашей Болховской бане. Помню, как в 1936-37 годах болховичи ходили в тюбетейках и тапках, сшитых из церковных риз. Ризы были богато вышитые, но их частично уничтожили, а часть пустили на то, чтобы «приодеть» тех, кто в них потом «шастал». В 1934-1936 годах в бане сожгли иконы из Преображенского собора и из старинной Троицкой церкви, из окрестных монастырей. Церкви стояли с разбитыми окнами, в них влетал снег, лазили мальчишки. Они вытаскивали оставшиеся иконы, лампады, ломали оставшиеся подсвечники и таскали их по городу.

На нашей улице жил человек, который сконструировал педальную машину из икон. Помню, как на двух передних колесах мелькают лики икон, на задних — лики, кузов из икон XVIII века. А судьба этого человека была такая — прошел всю войну, хорошо женился. А где-то в 1947 году он умер. Мы все говорили о том, что Господь его наказал.

Помню, что речка тогда еще была полноводная, чистая, а вода — целебная. Это сегодня она ушла вниз на 3 метра и очень засорена. А тогда я в ней ловил раков. Но я надеюсь, что найдется человек, который ее вычистит. Там же я ловил руками рыбу — пескарей и ельцов. Природу я очень любил, ходил километров за 8 за грибами. А в монастырском пруду я ловил карасей. Сейчас этот монастырь зарегистрирован в Орловской епархии. Но пока там нет ни одного монаха. Я им говорил, что надо подогнать землечерпалку и вычистить пруд. Но мне говорят, что там много мин. Мин, как я помню, туда не бросали, когда наши отступали. Вот пулеметы, автоматы, противотанковый ружья там могут быть, даже пушку могли туда закатить.

На фоне этой тихой мирной довоенной жизни города Болхова я хочу вспомнить своих родителей, которые пережили это трудной время раскулачивания, гонений на Церковь. Летом мы собирались во дворе, ставили на стол самовар, пили чай и рассуждали о всех событиях того времени — раскулачивании, под которое попали родители отца, событиях 37-го года, поиск «врагов народа». Мама мне говорила, глядя на Луну: «Смотри, сынок, вон там Каин и Авель. Который стоит — это Каин, а который лежит — Авель». Что она сама знала из церковной истории — рассказывала мне.

На улицу к ребятам я не ходил — отец мне это строго запрещал. Когда у него было свободное время от работы (он работал на обувном производстве), он брал меня в лес за грибами. Но особенно ему некогда было со мной ходить — на его плечах был огород, надо было посадить огурцы, помидоры, морковь, свеклу. А когда весной только начинался пробиваться лук, мы эти перышки ели с черным хлебом, макая в соль. Так что в то довоенное время я рос на том, что давала нам земля.

Когда наши отступали, они сожгли богатые дома купеческие, которые занимали советские учреждения. Напротив бани был кожевенный завод — его тоже сожгли при отступлении. Это исполнялся приказ Сталина — «ни грамма хлеба, ни капли горючего немцам». Сожгли и библиотеку.

В детстве я очень любил читать. Уже в 3-4 классе я был записан во взрослую библиотеку. Чтобы получить книги, я выстаивал часа 3 в очереди. Читал я «Робинзона Крузо», «Графа Монтекристо», Дюма, «Школа» Гайдара. В библиотеке было очень много книг о том, как устанавливалась советская власть — «Как закалялась сталь» и подобные. А вот классиков было мало, потому что многие были запрещены.

Дома у нас было маленькое хозяйство — три козы. Наша обязанность с младшей сестрой была их пасти. Смотрели мы за ними в оба, потому что козы очень хитрые животные. Отвернешься — уже забежит в чужой огород. Ведь я был мальчишкой — увлекусь, когда ловлю пескарей руками под камнями, а коза опять убежала, надо ловить. А зиму я проводил так — как только лед застынет, на коньки-снегурки. Они у меня целы и сейчас. Ботинок не было, так что прикручивал их веревками к валенкам. Они еще и тупые были, не наточенные. Но любил я на них кататься очень.

А еще я катался на «лотках» (это вместо лыж). Что такое «лотки»? Это большие бочки, метра в два длиной. Их ломали, чистили, прибивали к ним ремни. А что печально, за всю жизнь я так и не катался на настоящих лыжах.

 В октябре 1941 года немцы пришли в мой родной город Болхов Орловской области и с боями захватили его. Мы на долгие месяцы оказались в оккупации.

Что особенно остро вспоминается о тех днях? Что тогда происходило в Болхове? Установление новой власти — избрание бургомистра, то есть, власть какая-то… Нас, молодежь от четырнадцати лет и старше, немцы ежедневно гоняли на работу. Работали под конвоем. На площади в 9 часов утра собирались. Приходит немец и выбирает, кому куда идти: дороги чистить, окопы рыть, после бомбежки засыпать воронки, мост строить и прочее. Вот так и жили…. Мне тогда было 15 лет.

А вскоре дошел слух, что собирается народ открыть церковь. Но все было потеряно, разграблено. Люди стали ходить по закрытым храмам, собирать уцелевшие иконы, что-то взяли в музее. Часть икон принесли в церковь сами жители. И вот 16 октября 1941 года церковь открылась. Это был бывший монастырский храм ХVП века в имя митрополита Алексия в женском монастыре Рождества Христова. Впервые туда я пришел где-то в ноябре. Служил священник Василий Веревкин. (Сейчас здание этой церкви сохранилось, но в ней находятся жилые помещения).

Дома отец сказал: «Дети пойдемте в церковь — принесем благодарение Богу». Мне было страшно и стыдно идти туда. Потому что я на себе ощущал всю силу сатанизма. А что на меня давило? Как и сегодня давит на всех тех, кто идет впервые в храм Божий. Стыд. Стыд. Очень сильный стыд, который давил на мою душу, на мое сознание… И шептал какой-то голос: «не ходи, смеяться будут… Не ходи, тебя так не учили…» Я шел в церковь, оглядываясь кругом, чтобы меня никто не видел. Идти напрямую километра полтора было до церкви. А я кругом шел, километров пять обходил через речку… Народу в храме было около двухсот человек, наверное… Я отстоял всю службу, посмотрел, увидел молящийся народ, но душа моя была еще далеко от ощущения благодати. В первый раз я ничего не ощутил…

В следующий раз я пришел в церковь с родителями, наверное, под Рождество в 1942 году. Год был очень трудный: фронт отстоял от нас в 8-ми километрах. Город полный немцев, их выгнали из-под Москвы… Холод… Я пришел в церковь. Это был храм Рождества Христова. Что бросилось в глаза — это множество народа. Но какого? Маленькие детишки стояли с матерями, мужчин почти никого не было. Они молились за своих близких, за семьи, за Родину. И еще запал мне в душу хор. Как они пели! С душой, одухотворенно. То был язык молитвы, веры. Регентом был мой учитель пения, который меня учил в школе. Я, может быть, впервые тогда стал ощущать Благодать Божью.

Храм был закопченный. Окна закрыты камнями. Рам не было, кирпичи какие-то … Свечи домашние… И служит отец Василий. Мы дружили семьями, я с его сыном учился в 3-ей школе. Этот единственный, оставшийся в городе священник, совершал богослужения. И с того времени, с 1942 года, с Рождества Христова я как бы родился заново. И стал ходить еженедельно по субботам и воскресеньям в церковь…

Это было время войны, время комендантского часа, когда выходить из дома мы могли с 7-ми утра до 7-ми вечера. Весной. А зимой только до 5-ти вечера. После назначенного часа никуда не пройдешь… Служба начиналась часа в три. А я почувствовал необходимую помощь молитвы, и когда немцы нас отпускали в пять часов вечера с работы, я домой прибегал, быстренько надевал какие-то свои одежды и бегом в церковь и стоял. Мое место — налево перед Иерусалимской иконой Божьей Матери. Эту чтимую чудотворную икону нашли в каком-то заброшенном храме. Народу много, и я постепенно, постепенно из недели в неделю, из месяца в месяц привыкал ходить в церковь. Меня заметил отец Василий и сказал: «Васек, я тебя возьму в церковь». 30 марта 1942 года он ввел меня в алтарь. Показал, где можно ходить, где нельзя ходить, где, что можно брать, что нельзя…

Помню Пасху 1942 года, была она на Лидию 5 апреля. Еще был лед, крестного хода тогда не было. Молились. Какой-то кусок черного хлеба был, разговелись. И вдруг начался страшный обстрел. Из окна видны были разрывы, самолеты летели немецкие. Танки… Потом через два дня идут пленные наши. Изможденные.

Мы спрашиваем: «Ну, как?» Отвечают: «Мы выскочили на поле, немцы подавили нас танками». Я спросил: «Ну, как там живут церкви?» — «Да какие церкви, и Бога-то нет…» А у нас уже была церковь, и народ ходил туда. Немцы нам не мешали. Помню, в храм они заходили, сняв головной убор. Смотрели, не шумели, никаких претензий не было…

Отец Василий надел на меня стихарь, и я уже начал в стихаре выходить… Люди увидели, что я держу свечку в стихаре, свечку выношу, в церковь хожу. И тут мои сверстники, ребята, с которыми я учился, начали надо мной издеваться. И мне тогда по моему юному 15-летнему состоянию нужно было выдержать удар насмешек, издевательств над моей неокрепшей душой. Но я твердо ходил, молился, просил…

Пасха 1943 года была где-то в конце апреля. Кто-то похлопотал у властей, и нам разрешили в Пасхальную ночь совершить крестный ход, где я принимал участие уже в стихаре, как маленький священнослужитель.

Этот 1943 год — год перелома в войне. Фронт приблизился к городу. Мы жили непрерывно под страхом бомбежки. В ту Пасхальную ночь из Тулы на Орел шли наши бомбардировщики. Наутро мы услышали, что погибло 400 мирных жителей.

Еще я помню этот 1943 год, вот, по такому событию. Летом по домам у нас носили чудотворную Тихвинскую икону Божьей Матери. Как принимал ее народ? Начиналось все в 12 часов дня и до пяти. Приходил отец Василий, служили краткий молебен, икону поднимали, мы под ней проходили. Это была радость для всей улицы, на которой совершался молебен. Но были и дома, которые святыню не принимали.

Но все равно в моей памяти запечатлелось молитва русских людей. Это вдохновляло и поддерживало. Как будто Господь говорил мне: «Смотри, сколько людей верующих, а ты смущался. Что ты думал там своей маленькой головенкой, то, что вера погибла, то, что вера угасала, то, что русские люди неверующие». Эта зарождавшаяся и укрепляющаяся во мне вера, дала силы выстоять, когда для меня наступило страшное время.

16 июля 1943 году я вместе с сестрой попал в облаву. Немцы нас гнали под конвоем на запад. Проходили мы по деревням, селам. Что я там видел? Кое-где открыты были храмы. В немецкой оккупации сам народ открывал храмы.

В лагере Палдиский в Эстонии, куда нас пригнали 1 сентября, было около ста тысяч человек. Там было наших Орловских около десяти или двадцати тысяч, были и Красносельские, Петергофские, Пушкинские, их привезли раньше. Смертность была высокая от голода и болезней. Мы прекрасно знали, что нас ожидает, что будет. Но нас поддерживало Таллиннское православное духовенство: в лагерь приезжали священники, привозили приставной Престол, совершались богослужения. К нам приезжал в лагерь приснопоминаемый мною протоиерей Михаил Ридигер, отец Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Служил он с сегодняшним митрополитом Таллиннским и всея Эстонии Корнилием. Я хорошо помню, как они совершали литургии в военно-морском клубе, хор был из лагерных. Люди причащались, была торжественная служба. И я здесь ощутил еще более, что не только у нас в краях орловских так молились. Посмотрел и увидел, что все приехавшие из Красного Села, Пушкина, Петергофа все они молились, пели, и явственно ощущалась благодать Божья. У меня была икона Спасителя, она до сих пор цела, которой успел благословить меня с сестрой моей Лидией отец. И я в лагере ставил ее на камень и молился, как Серафим Саровский. Ну, как уж молился? Ничего я не знал. Своими словами: «Господи, помоги мне выжить в это страшное время, чтобы не угнали в Германию. Чтобы увидеть своих родителей». А к слову сказать, я родителей потерял на два года. В лагере я пробыл до октября 1943 года.

Далее прибыл в Брянск, далее Унече, Почек, храмы были открыты, чему народ очень радовался. Храмы жили в оккупации. Их было открыто много. Почему? Что явилось причиной? 5 сентября 43 года получив донесение от контрразведчиков, НКВДистов Сталин приказал в противовес немецкой пропаганде открывать храмы на Большой земле. Они спешно открывались, но не везде, кое-где. Не в черте города, а где-то на кладбищах малюсенькие храмы. Так, в Куйбышеве было два храма, в Саратове один-два маленьких, в Астрахани. Власти слышали, какой духовной подъем находят русские люди в церкви и решили показать народу, что и мы, товарищи-коммунисты, не против религии, вот, смотрите, мы тоже храмы открываем. Но мы прекрасно знаем, что священников так и не отпустили из лагерей.

Храмов в оккупации было открыто много. И особенно сияли храмы, которые открыла Псковская православная миссия. Она была основана в 1942 году во Пскове. В нее входили молодые священники из далеких мест, отдавшие себя делу просвещения русских людей. Народ с удивлением и недоверием относился к ним. Люди целовали батюшкам ризы, руки, щупали их, спрашивали: «Батюшка, ты настоящий?» Храмы были заполнены. Ходили слухи, что, мол, те священники подосланы, что они служат немцам. Но нигде я не нашел подтверждения этих слухов.

Псковская православная миссия просвещала русских людей. Были открыты церковные школы. Там изучали закон Божий, историю прошлого, читали книги и пели русские песни. Немцы следили лишь за тем, чтобы не было никакой партизанщины. Это великое дело духовного просвещения было уничтожено с приходом советской власти в 1944 году. Некоторые из священнослужителей ушли с немцами за кордон. Остальные, остались встречать советскую армию. Этих мучеников за православие сослали в Сибирь. Там они погибли.

Родителей своих я нашел только в 45 году. Только теперь я понимаю внутреннюю связь родителей и детей. Когда я их нашел, я спросил у мамы: «Как ты верила, что нас не расстреляли? Что мы не погибли?» «Я чувствовала материнским сердцем, что вы живы». Отец — участник гражданской войны, человек крепкой воли. Он ежедневно ходил по дороге, по которой угнали нас с сестрой. Родитель — есть родитель, и неизвестность о нашей судьбе подорвала его силы. Он быстро сгорел. Умер в 46 году.

И вот, возвращаясь в прошлое. Теперь уже, сам убеленный сединами старец, я вижу воочию, что Бог меня хранил, Бог меня поддерживал, Бог меня направлял, и что действительно и воистину без воли Божьей волос не упадет с головы человека, это я испытал в своей жизни.

Без личного опыта я никогда не стал бы ни о чем говорить, потому что я, как говорится, на шкуре испытал, имею личный опыт, как Господь меня хранил за молитвы и за веру. Что, увы, сегодня у людей не проявляется, что люди не хотят слушать нас бывалых, людей того поколения, переживших жестокие, страшные времена, но оставшихся верными Богу.

Но продолжу рассказ. На территории, оккупированной немцами, храмов было много. Когда наступили 60-е годы, генеральный секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев приказал закрывать и уничтожать храмы.

У нас было три храма, осталось 2. В Орле — старинный Богоявленский собор превратили в планетарий. И по всем необъятным сторонам России храмы стали закрываться сотнями… Для меня всегда вставал вопрос: » Зачем и для чего? Чем мешала Церковь?» Власти торопились делать Рай на земле, хотели обезглавить Мать- Россию сделать ее безбожной, отчитаться перед Западом, который и тогда стремился ее изничтожить, как и сегодня он уничтожает нашу духовность хитростью, хитросплетением, всей этой сектантской проповедью. Отравляет окорочками, кормит нас, не дает нам получить медали, завоеванные грудью, не дает нам продать свое железо. Так с Россией не разговаривают. Россию надо любить. Я думаю, Владимир Владимирович Путин и его окружение знает, что надо делать. Мы не пропадем. Это вразумление русскому народу за то, что он бросается в крайности, идет в сектанты, в католики. Что я вижу по телевидению: «Вот, смотрите, я нашла новое, хорошее. Бога нового нашла. А Бог-то везде, как говорится, одинаковый. Мне здесь неплохо». Кто идет в «Белое братство», кто в «церковь Державной иконы Божьей Матери».

Сектантам ненавистна Россия, как страна, как нация, как культурнейшая, могущественная, умнейшая нация. За то, что дала миру Россия, я думаю, я верю, я знаю, ни один народ не дал в технике, музыке, литературе. И то, что не докончил Хрущев со своей командой — они сегодня добиваются, чтобы убить душу русского народа. Горько, когда наши, живущие на территории России, люди их поддерживают… Есть такая Галина Крылова, она адвокат в Москве, защищает иеговистов, адвентистов, то есть, она их адвокат. А говорит, что она православная, любит церковь. У нас, к сожалению, нет закона защищающего именно православие, как самую главную веру, а не религию. Веру Матери-России. Я всегда в своих проповедях говорю о том, что если вам не нравится православие, вам не нравится русский дух, вам не нравятся храмы, вам не нравятся иконы, вы слушаете авантюристов, к нам приезжающих, которые еще думают учить нас и ратуют за то, чтобы им дали права на России — вот вам, ребята, путевка в жизнь, в Америку, там 280 миллионов — дополняйте. А нам дайте свободно молиться.

Никто так не страдал, как страдал великий русский народ. Своими же избиваемый за идею. Уничтожение России началось с 18 века. Сама запутавшаяся интеллигенция, запутала русский народ — хлебопашцев, торговцев, мастеровых. Тех богомольцев, которые шли, устроив домашние дела, помолиться киевским угодникам, в Саров Серафиму Саровскому, на Соловки, на Валаам. Это было. Особенно остро это отразилось в литературе XIX — начала XX веков в творчестве Леонида Андреева, Льва Толстого и других, не понявших народ, не разобравшихся и не уразумевших, что надо. Может быть, в чем-то была вина и тех священников, которые не полностью отдавали себя на служение Богу и людям… Я часто читаю воспоминания того времени, я знаю, что это было. Вот возьму свой город Болхов. В монастыре подвизался исповедник преподобный Макарий Глухарев, который перевел Священное Писание с иврита на русский язык, для русского народа. Высший Синод запрещал читать, что он писал. Его объявили еретиком и сослали в эту глушь Болховскую. А народ его полюбил, к нему ходили. Он учил, как надо молиться, креститься, как знать Бога. Детей любил. Немного было таких личностей. Их ссылали в то время. Они были предвестниками будущей трагедии. Предсказывали за сто лет до семнадцатого года о том, что произошло, но им не внимали. Как сегодня говоришь: «Ребята, не колитесь, не делайте этого, не ходите туда, идите в церковь». НИЧЕГО…. И я вижу скорбное будущее, в том, что люди не хотят вернуться к Богу, не хотят понять Бога, не хотят осознать Бога. В 20-м веке — Бог еще терпел, но теперь, к сожалению, Бог уже не дает страдать для вразумления годами, вразумления будут короче — месяцами.

Подует ветерок. Солнышко глянет, погорит немножечко. Какие-то букашки, таракашки прилетят. Какой-то дождик пойдет . И сегодня уже слышишь, что нельзя грибы собирать, нельзя есть огурцы, капусту, морковку, нельзя в речке купаться. Да и попить водички нет у народа чистой. А стоит задуматься об этом. Почему? Нас уже ничто не может остановить: ни гибель «Курска», ни автокатастрофы, ни пьянство, ни наркомания …. Бог всегда бьет там, где не ожидаешь…

Но не хотят люди задуматься, не хотят слышать…

Продолжение: Протоиерей Василий Ермаков: Освобождение- Патриарх — Учеба — Пастырское служение

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.