«Пуля попала в орден Красной Звезды, а оттуда рикошетом в правое плечо». Письма поэта Дмитрия Удинцева

1.

…Довоенная Москва. В поселке Соломенная Сторожка близ Тимирязевской академии стоит бревенчатый дом, дача № 17. По вечерам в окне светится синий абажур. В доме — трое мальчишек: Дима, Рубен и Глеб. Три брата. Не важно, что двоюродных. Они неразлучны с детства. Все трое — потомки классика русской литературы Д. Н. Мамина-Сибиряка, которого в семье вспоминали просто как «дядю Митю». 

Множеством нитей семья Удинцевых связана с Русской Церковью (прадеды мальчиков были священниками), с отечественной культурой и наукой. При этом Удинцевы всегда жили в тени — глубоко погруженные в свои труды, в свой сокровенный мир. 

В полку, где служил лейтенант Дмитрий Удинцев, никто и не знал, что Дима — потомок классика русской литературы. Можно только гадать о том, кем бы стал Дима, вернувшись с войны. Но совершенно ясно: в 1944-м мы потеряли человека, которого до сих пор ждет наша культура. В нем была редкая гармония душевной глубины и жизненного опыта, книжной культуры и духовной трезвости, строгого суда над собой и милосердия к людям. 

Все трое двоюродных братьев — Глеб Удинцев, Дмитрий Удинцев и Рубен Вардзигулянц — были внучатыми племянниками Д. Н. Мамина-Сибиряка, внуками Елизаветы Наркисовны, родной сестры писателя, у которой было пятеро детей: Борис (отец Глеба), Ольга (мать Димы), Наталия («вторая мать» — тетушка Димы), Анна (мать Рубена) и Татьяна, скончавшаяся в 1919 году. 

Дима не знал отца и рано потерял мать, родителей ему заменили дядя Борис Дмитриевич Удинцев, тетя Катя (его жена) и две родные тетушки: Наташа и Аня. Тетя Наташа замуж так и не вышла и всю свою любовь и ласку отдала Диме. После гибели племянника Наталия Дмитриевна с материнской бережностью хранила его архив. Каждая его строчка, каждый листок, каждое письмо были датированы. На рукописи каждого стихотворения — пометка о том, в каком возрасте написал его юный автор. Некоторые листочки прошиты в углу черными нитками. Свято веря в то, что обязательно наступит время, когда судьба и творчество Димы будут востребованы русской культурой, Наталия Дмитриевна составила «Хронику жизни Димы». 

Дмитрий (слева) и Глеб Удинцевы. Фото: из архива Ольги Удинцевой

Сохранился в семье Удинцевых и «Альбом для стихов», который тетя Наташа подарила Диме в 1931 году. Тогда мальчику исполнилось двенадцать, а стихи он сочинял с раннего детства. При первом прочтении отроческих опытов может показаться, что это стихи подростка пушкинского времени, а не школьника эпохи тракторов, ОСОАВИАХИМа и Днепрогэса. В стихах Димы Удинцева нет никаких внешних примет времени, но, вчитываясь в них, нельзя не ощутить затаенную тревогу, недетскую печаль. 

Вот строчки из стихов про зимний лес: 

Все тихо происходит тут,
Свободней можно тут вздохнуть,
Не опасаясь ничего,
Тут видишь Бога одного. 

Как раз в ту пору, когда начал заполняться этот альбом, был арестован и выслан в Сибирь дядя Боря. Дима остался в доме старшим мужчиной. Двоюродные братья — Глеб и Рубен — были чуть младше. 

В конце альбома — стихи, посвященные Диме священником Германом Полянским. Молодой, обаятельный и бесстрашный архимандрит Герман был духовником и старшим другом Димы. В сентябре 1936 года Дима, размышляя о выборе специальности, пишет в дневнике: «Если был бы о. Герман, то, пожалуй, с ним бы я охотнее поговорил об этом». 

Священника арестовали в январе 1933 года по делу «кружка христианской молодежи» и отправили в Сиблаг. 4 ноября 1937 года отца Германа расстреляли. Дима был тогда в десятом классе. В дневнике он записал тогда строки Есенина: «Много в России троп. Что ни тропа, то гроб…» 

Дима Удинцев, 1938 год. Фото: из архива Ольги Удинцевой

Происходящее в стране 17-летний Дима встречал с открытым сердцем, не прячась в иллюзии. Он выстраивал свою жизнь так, чтобы максимально подготовить себя к физическим и нравственным испытаниям. 

«По поводу моей работы над собой спешу записать одну мысль. Когда сам стараешься повлиять на себя, то становится понятна огромность и трудность той работы, которую проводили над собой отцы церкви, монахи, философы… Буду стараться вставать пораньше и молиться утром и вечером. Хорошо бы быть поспокойнее и менее нервно откликаться на внешние события…» 

Он загружал себя так, чтобы не оставалось времени на уныние и пустые мечтания: школа, французский язык, парусный спорт, работа над краеведческими статьями и автобиографическим романом, по два часа в день — занятия музыкой. <…>

2.

В июне 1941-го Диме был 21 год, 20 лет Рубену, а Глебу только исполнилось 18. Призвание каждого четко определилось к тому времени. Рубен собирался стать художником (Рубен Вардзигулянц, прошедший Финскую и Великую Отечественную, стал художником — сначала плакатистом, потом книжным графиком), Глеб — ученым-исследователем и путешественником (Глеб Удинцев стал выдающимся ученым-океанологом, совершил более полусотни морских научных экспедиций. Его именем назван разлом на дне Мирового океана), а Дима — литератором: «Я хочу быть поэтом и бродягой, подражая мудрецам Востока…» 

Первым в армии оказался Рубен — его призвали еще до войны, сразу после школы. В 1942 году он окончил артиллерийское училище. Глеб был первокурсником географического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. В первый же день войны признался домашним, что идет записываться в добровольцы, но прежде хочет услышать мнение отца. Борис Дмитриевич, переживший арест, тюрьму и ссылку, сказал: «Плохая Родина или хорошая — но это Родина. И потому не сомневайся — Родину надо защищать. Ступай с Богом!» 

Глеб записался с однокурсниками в ополчение. А вскоре его направили в Челябинское авиационное училище. После выпуска из училища в ноябре 1943 года штурман Глеб Удинцев воевал в составе 3-го гвардейского полка авиации дальнего действия. 

Дима в июле-августе 1941 года вместе с однокурсниками был на строительстве оборонительных сооружений. Когда вернулся и ускоренно защитил диплом, ему дали распределение в Челябинскую область. Юноша мог бы с чистой совестью согласиться, ведь у него была сильная близорукость, родные вспоминали, что «у Димы в очках были толстенные линзы». Среди старых бумаг в Димином чемодане Ольга Глебовна нашла медсправку: зрение -8. 

Что же видел Дима без очков?.. Он мог пройти медкомиссию, только выучив таблицу проверки зрения наизусть. Справка спасла бы ему жизнь, он знал об этом, но не воспользовался ей. 

В конце ноября 1941 года Дима добился повестки из военкомата. Дом на Соломенке опустел. А дальше была война. 

Письма

Братья переписывались и с домашними, и друг с другом. Благодаря этим письмам мы можем сейчас понять, какими они были в 1941-м. О чем думали, как переносили невзгоды. Как не только родственно, но и духовно были связаны между собой. Умудрялись даже книги читать одни и те же: «Евгения Онегина» и «Войну и мир», повести Тургенева, рассказы Лескова. Мечтали прочитать «Гамлета» в переводе Пастернака и «Фиесту» Хемингуэя. Обменивались впечатлениями от новых произведений Паустовского, Алексея Толстого, Пришвина, Эренбурга, Симонова. 

Сегодня мальчиков 1941 года часто представляют наивными романтиками, слепыми котятами. Наивными и слепыми они не были. Впрочем, не стоит комментировать их письма. Каждый читатель увидит в них что-то свое, особенно ему близкое. <…>

Дима — тете Наташе. Записка, написанная 1 июля 1941. Москва. Новое шоссе-33, дача 17. Удинцевой Наталии Дмитриевне. Москва. 1/VII.41. 18 ч.15 м. 

Нахожусь на Киевском вокзале. Вероятно, отправят на полевые работы на Украину или в Белоруссию. Народу много. Настроение хорошее. Дядя Боря! Муж Сони Шамуриной (Борис Лещинский) со мной находится, он просил передать, где он находится, Вере Васильевне (в палате у вас). Привет всем соломенцам и якиманцам. Писем скоро не ждите! Дима.

Дима — Рубену, 3 сентября 1941. С трудового фронта под Смоленском — в Ленинград 

Дорогой Рубен! Здорово недостает тебя. Если бы ты был здесь, то было бы великолепно. Как ни говори, а друзей настоящих не так легко найти, да и не так легко сойтись ближе определенных границ. Вероятно, теперь нам троим удастся встретиться только после войны. У меня с отъездом в Москву ничего не известно. Когда и будем ли учиться — ничего не известно. Многие наши профессора и доценты сейчас в ополчении. Занимаются в институте большей частью девчата. <…> В окнах темнеет. Сейчас вернутся мои ребята. Темно писать, кончаю. Напиши о себе. Я тут за тебя любовался необыкновенно красивым закатом. Было это на прогулке с весьма прозаическими целями — в погоне за гусями. Места здесь красивые. Как раз для тебя бы. Ну, всего, братишка. Целую. Дима. 

Дима — Глебу. Из Москвы в Челябинск 23 октября 1941. Москва, Соломенка. 

Дорогой Глебка! …Очень меня трогает твоя забота о нас. Получили от тебя 90 р. и на днях еще 60. Больше, смотри, не посылай, а покупай себе чего-нибудь в городе. О деньгах на твое обучение не беспокойся. Я к тому времени буду работать вовсю и думаю заделаться капиталистом. Так что тебе работать не придется, и не думай об этом. Поздравь меня. Сегодня получил диплом об окончании института. В дипломе сем написано, что мне «присвоена квалификация преподавателя русского языка и литературы и звание учителя средней школы»… О нас с Наташей не беспокойся. У нас все в порядке. От Рубена было письмо. Находится он в линии обороны города… Глебка, прислал бы ты свою карточку. Очень хочется увидеть тебя в военной форме. А я пришлю тебе свою… Это хорошо, что тебе нравится летать, я тоже не прочь бы — может быть, потом покатаешь? А? Если попаду все-таки учителем в Челябинскую область (на озера в Касли!), то, конечно, к тебе заеду. Вот бы хорошо увидеться. Но об этом ничего сейчас не знаю <…> Я тоже мечтаю о том времени, когда и ты, и Рубен кончите институты и тогда мы заживем — уверен, что это будет здорово! Ну, пока, дорогой. Твой Димка. 

Дима — Глебу, после 26 ноября 1941 

Дорогой Глебка. Пишу тебе из деревни Речица Раменского района Московской области. 22-го был на переосвидетельствовании, а 23-го к 8 часам утра явился в военкомат с вещами. 26-го вышел из Москвы. Пешком шел только первый день (15 км), вчера ехал в обозе на первой лошади. По хорошей дороге погонял ее рысью. <…> Через 45 километров прибудем в Егорьевск. Напиши мне на всякий случай в Муром на Главпочтамт до востребования… Наверное, ты получил уже перевод баллады о сэре Джоне Франклине Бокере, который я начал делать специально для тебя. Не успел закончить. Я попросил Наташу переслать это начало тебе. <…> Нас некоторых будут обучать, а некоторых пошлют на производство или другую работу в тыл. Взял с собой английские книжки. Читаю, когда нечего делать. Путешествовать мне, по-видимому, придется еще много. <…> Будет здорово торжественный момент, когда мы все трое встретимся после войны; наверное, не узнаем друг друга. Тогда уж устроим пир! Стол с белой скатертью будет сервирован со всем возможным великолепием. В бокалах шампанское. На столе вина и фрукты. Затем будут произноситься многочисленные тосты. В общем, повеселимся тогда вовсю. <…> Как только получишь мой адрес, напиши. Тебе осталось еще много учиться. Может быть, случайно попаду к тебе в Челябинск. Тогда уж обязательно разыщу тебя. Ну, будь здоров. Твой Димка. <…>

Дима 28.2.1944 

Дорогие соломенносторожцы! Никогда не беспокойтесь обо мне, потому что я абсолютно уверен, что никогда и ничего со мной не случится. Благополучно возвращусь на Соломенку. А письма действительно часто некогда писать. Бывает так, что получишь так долго ожидаемое письмо и вынужден бываешь положить его в карман до свободной минуты. Поток захватывает и часто по целым дням не выпускает из круговорота. Мы сейчас не хозяева своего времени. Время подчинено только войне и ничему больше. А от вас все-таки всегда жду большие и интересные письма. С меня пример не берите. Что продали пианино — хорошо. Записку Сенько перешлите ему по почте. Все адреса у меня разбомбило. 

2 марта 1944 

Дорогие соломенносторожцы! Пишу левой рукой и поэтому таким диким почерком. Позавчера фриц прострелил мне правое плечо, и я сейчас нахожусь в эвакопункте по дороге в госпиталь в Смоленск. Вспоминаю Глебкины каракули. Так что обо мне не беспокойтесь. Все в порядке. Рука работает. Пуля попала в орден Красной Звезды, а оттуда рикошетом в правое плечо. <…> Как только будет постоянный адрес, напишу. Жив курилка. Целую крепко. Дима. 

О товарищах Дмитрия 

Леня Паловинчик был одним из тех двенадцати разведчиков, которые ранним утром 24 июня вместе со своим командиром Дмитрием Удинцевым ушли за линию фронта. 

Накануне по всему Прибалтийскому фронту был отдан приказ о разведке боем. Немцы приняли небольшие группы смельчаков за авангард большого наступления и ввели в сражение все свои резервы. Наши генералы этого и добивались: чтобы немцы открылись, выложили козыри. 

Из разведгруппы Дмитрия Удинцева никто не вернулся. Эти двенадцать ребят были для Димы самыми близкими друзьями, родными людьми. Еще в 1943 году он посвятил им стихотворение, которое так и назвал — «Разведчики». В этих стихах упоминается Виктор. Возможно, это тот самый одессит и полиглот, о котором Дима пишет в своем последнем письме. Капитан Виктор Карташкин погиб на следующий день после гибели Димы — 26 июня 1944-го. 

В пылу грандиозного наступления никто не представил разведчиков к посмертным наградам. Да что там награды! — похоронки семьи получили только осенью. А пока они не пришли, родные продолжали ждать, надеяться и писать письма. Вскоре все эти письма вернулись с пометкой «Доставить невозможно». 

Фото: Центральный архив МО РФ

14/VII 1944 г. 

Милый Дима! С 23-го июня от тебя ничего нет, и я при этом сильном наступлении волнуюсь. Конечно, тебе, верно, не до писем, но при первой возможности хоть строчку напиши. У нас все по-старому… Я только одно скажу: я устала и хочется тишины. Появились надежды об окончании войны. Скорее бы! Продолжаю через несколько дней, не помню, когда начала письмо, сегодня 14/VII, а от тебя все нет… Вчера мы лазили вечером на лестницу наверх, т. к. Вильна (Вильнюс) была взята, а фейерверка не видно от нас. Мне почему-то кажется, что ты где-то там. Кончаю, чтобы послать. Храни тебя Бог! Целую тебя! Твоя Н. Удинцева. 

16/VII 1944 г.

Дорогой мой Димка! Я давно не получал твоих писем, а хотелось бы получить. Сам, конечно, недостаточно часто пишу тебе — виноват… Где ты сейчас? Что делаешь? Как настроение? У меня все сравнительно хорошо. Дневную <практику> я уже отлетал, начал ночную. Правда, в эти дни я гуляю — у моего аэроплана что-то там сломалось. Остается мне тридцать летных ночей. Мне ужасно хочется успеть побывать на фронте. Откровенно говоря, кроме долга, меня влечет к этому то, что — я как-то вдолбил это себе в голову — от этого будет зависеть мое дальнейшее будущее. Жизнь у нас только начинается. Последнее время, дорогой, я таким мечтателем стал, что даже боюсь — как бы это плохо не кончилось. Напился бы — если б деньги уже не были пропиты — или влюбился бы, если бы было в кого. Я уже не маленький, скоро, наверное, стареть начну — наш брат быстро старится, говорят. На английском почитываю Киплинга «Маугли». Но редко — некогда. Ну, кончаю. Крепко жму твою руку. Желаю тебе всего лучшего. Будь здоров и бодр, братишка. Глеб. 

17/VII 44 г. 

Милый Дима! Опять прошло воскресенье, а от тебя ничего. Очень беспокоюсь. Коля видел тебя во сне плохо, и я вижу. Знаю, что тебе не до писем, да и все может быть, а потому при первой возможности напиши… Целую. Храни тебя Бог!.. 

22/VII 44 г. 

Милый Дима! Все жду от тебя вестей, но, очевидно, транспорт виной неполучения. Я, конечно, очень волнуюсь. Мне кажется, что на днях я получу от тебя весточку. Вчера были в Литературном музее на открытии Чеховской выставки. Читали Качалов, Москвин, Журавлев, играла Юдина Чайковского, Мусоргского, Бородина. Было очень интересно. Целую тебя. Храни тебя Бог!.. 

29/VII 44 г. 

т. Командир! Очень прошу Вас сообщить, если Вас это не затруднит, о судьбе моего воспитанника-племянника ст. лейтенанта Удинцева Дмитрия Павловича. Последнее письмо от него было от 23 июня этого года, а все мои письма и всех родных приходят обратно. Прошу извинить за беспокойство, но беспокойство вынуждает обратиться к Вам. С глубоким уважением Н. Удинцева. 

Письмо жителя деревни Якуши К. Павлова Наталии Дмитриевне Удинцевой 11.09.44 

Уважаемый товарищ! Получил ваше письмо, в котором вы просите, чтобы вам сообщили о вашем сыне Дмитрии Удинцеве, ст. лейтенанте. Мне пришлось хоронить наших братьев, павших за освобождение нашей Белоруссии. Ваш сын был убит около д. Якуши с южной стороны в 400 метрах от деревни со стороны шоссе. Похоронен в братской могиле на этом же месте. Ваш сын был награжден орденом Красной Звезды. Документов при нем никаких не было, окрамя письма, из которого я узнал, откуда он. Орден остался при нем в могиле… 

Из письма Глеба Удинцева 6 января 1945:

Я вспоминал вас и думал, как вы встречаете этот день. Снег лежит на полях Белоруссии, и сугробы, наверно, занесли Димину могилу. Но ни снега, ни годы не заметают память о Диме в моей душе. В этот час он рядом со мной. Небо закрыто туманом, и звезды угасли во мгле. Сырая морось ложится на лицо, когда я выхожу на улицу. Мрак окутал холмы. Тают огни соседних хат в тумане. Туман закрыл все. Так тина забвения затягивает от нас прошлое, но ветер холодный и резкий порой, ветер рвет туман на клочья, и дивные звезды снова сияют над моей головой. Я помню, помню всех, кого не вижу сейчас, и они рядом со мной. Тишина. Тикают часы. С неслышным грохотом мчится время войны… 

Рассказывает Ольга Глебовна Удинцева: 

В 1960-е годы отец вместе с Рубеном поехал разыскивать могилу Димы. Меня они взяли с собой. Мне было лет четырнадцать. Мы знали только, что он погиб в селе Якуши под Витебском. Приехали туда на машине, у местных порасспросили, где могила братская. Они рассказали, что, когда прокладывали шоссе Витебск — Лепель — Минск, могила оказалась на обочине дороги, и ее перенесли куда-то в другую могилу. А куда — неизвестно. Мы нигде ничего узнать не могли.

И вот прошло почти полвека, у меня уже трое внуков, и мы с дочкой Катей поехали в Белоруссию покупать им школьную форму. Там для мальчиков очень добротно шьют и подешевле. Нам надо было ехать через Витебск, и мы заблудились, там очень запутанные дороги, а карты у меня нет. И тут мне звонит отец: «Ольга, ты где?» — «Папа, я в Белоруссии». — «Так там же село Якуши где-то рядом, поспрашивай про Димину могилу…» Я про себя думаю с раздражением: «Ну вот, не хватало мне еще Якуши искать, я и так заблудилась». А папе говорю: «Ладно, пап, попробую…» 

Ну и мы тупо едем, куда глаза глядят, выехали из Витебска, я за рулем, и вдруг передо мной указатель «Якуши». Я говорю дочке: «Катя, смотри, это же Якуши…» Мы съехали с трассы, видим, что у колодца какие-то женщины стоят. Я подошла к ним: «Извините, разыскиваю могилу своего дяди, погибшего здесь в 1944-м…»

Когда их хоронили, то укладывали в яму пластами и перекладывали одеялами. А в шестидесятые годы могилу снесли. Все косточки собрали и куда-то перевезли, а куда — не знаю…» 

И вот с тех пор мы, бывая в Беларуси, объезжали соседние с Якуши деревни, там везде братские могилы, плиты с именами, но нашей фамилии нигде нет. Поищем-поищем и в Москву возвращаемся. И вот за год до папиной смерти мы собираемся ехать в Литву через Беларусь, и я перед отъездом сижу за компьютером, судорожно перебираю витебские сайты и все думаю: ну как мне найти Димину могилу? И вдруг я о ком-то читаю: «…погиб 25 июня 1944 года, похоронен у деревни Якуши в братской могиле №…, перезахоронен в братской могиле №…» Так по номеру могилы я нашла, где она находится. 

Стала смотреть список захороненных в этой могиле и нахожу Удинцева. Это оказалось два километра от Витебска, надо по грунтовке в сторону от шоссе ехать, и в глубине села — кладбище. Штук 10–12 бетонных плит. И на каждой плите — список. Но Димы там не было. 

Но рядом я увидела самодельные таблички. Очевидно, люди находили, как и я, в списках фамилии своих родных и уже сами устанавливали таблички. Я поехала в Москву, заказала табличку, и в сентябре мы поехали снова и прикрепили табличку «Дмитрий Удинцев». Сфотографировала и привезла папе: «Вот, папочка, я нашла Диму. Теперь он не в безымянной могиле лежит». Папа был уже при смерти, но кивнул мне.