Каждую неделю мы приходим сюда, в Тушинскую детскую больницу, где за стеклянными стенками боксов живут дети. Они в том возрасте, когда мир малыша еще не отделим от мира матери, когда он живет, словно сросшись с нею, точнее еще не успев оторваться. Но у этих детей родителей нет. По каким-то причинам они перестали ими быть. Медсестры инфекционного отделения и мы, сестры милосердия, ежедневно посменно дежурящие в больнице, — единственные, кто может подарить этим детям тепло, ласку, живое человеческое общение.
Когда приходишь работать в больницу, к этим замечательным светлым детским душам, таким трогательным в своем одиночестве и таким радостным в своем детском неведении, тебя захлестывает волна новых эмоций – боль за этих детей, счастье от их улыбок, желание все сделать для них и осознание того, как мало мы можем для них сделать… И в волне этих эмоций приходит к нам очень сложное испытание – искушение. Не осудить… Это наверно самое сложное в нашей работе. Да, мы конечно все по-христиански скажем – Бог им судья, но в душе…
Невозможно подавить в себе внутренний протест, отчаяние, негодование – как, почему, как возможно отказаться от этого хрупкого, беззащитного создания, оставить его на произвол судьбы, вычеркнуть из своей жизни? Почему у полуторагодовалого ребенка рассечен лоб и гематома на полголовы? Почему ухоженная и молодая бабушка позволяет своей годовалой внучке отправляться в дом ребенка? Как можно оставить месячного ребенка в метро? А выкинуть в одной пеленке в овраг в декабрьский мороз? Как можно это все понять, простить и не осудить?!!
Однажды я встретила женщину, две девочки примерно 6 и 9 лет называли ее мамой, но по возрасту она скорей годилась им в бабушки. Мы разговорились, она действительно оказалась бабушкой. И рассказала мне свою историю. Дочь ее не может отказаться от наркотиков, девочек она забрала к себе, сначала одну, потом и другую. «А ведь есть еще и мальчик, два годика, я не смогла бы потянуть троих, еще мама старенькая на мне, пришлось оставить в детском доме». Этот разговор мне помог понять, как мало мы знаем о судьбах наших детей, как мало прав мы имеем судить их родителей. Можем ли мы, выросшие в благополучных семьях, счастливо избежавшие в юности искушений наркотиками и алкоголем, избежавшие (возможно стараниями наших родителей) дурных компаний, не испытавшие по-настоящему голод, холод, одиночество, всегда имевшие крышу над головой – можем ли мы поручиться, что оказавшись в подобной пропасти мы бы выстояли? И можем ли мы представить, что творилось в душах несчастных родителей этих несчастных детей? Безмерно жалко детей, но жалко и их родителей. Если в своем алкогольно-наркотическом чаду они смогли позабыть про плоть от плоти своей, то воистину ад для них начался уже здесь, на Земле.
Отказаться от ребенка… Какую часть души надо убить в себе, чтобы совершить этот противоестественный поступок? А если этот ребенок выстраданный, долгожданный, тяжело и нескоро данный? Как можно представить себе страдания матери, когда ее столь желанное чадо рождается тяжело и неизлечимо больным? Настолько больным, что практически не может двигаться, видеть, даже глотать. Через какие муки она прошла за те два месяца, прежде чем ее дочь попала к нам с безжалостным штампом на медицинской карте: «беспризорная»? Кто из нас имеет право ее судить? Возможно, только мама из соседнего бокса, выхаживавшая точно такого же больного своего малыша…
Как-то я рассказывала своим детям про больницу, про нашу работу, про детишек, про маленькую девочку, к которой каждый день приходит мама (когда трезвая), стоит под окнами, плачет, но так и не забирает. И меня поразила реакция моего сына – ему стало очень жалко… эту маму. И он своей незамутненной детской душой почувствовал истину. Мы, взрослые, привыкли смотреть со стороны детей, болеть их болью, а ведь их несчастные грешные родители, возможно, еще более заслуживают жалости. Хотя бы потому, что их греху нет оправдания. И здесь нет противоречия – понять, объяснить, простить, пожалеть, – да, возможно; оправдать – эти искалеченные детские судьбы, эти синяки, эти слезы, – нет, никогда и ничем.
Та маленькая больная девочка умерла через несколько месяцев у нас в больнице. Невыразимо больно, что последние месяцы своей недолгой жизни она провела вдали от материнского тепла, от того, возможно, единственного, что она могла бы чувствовать. И мне очень жаль ее мать, позволившую своей кровиночке умереть на чужих руках, лишившую себя этих нескольких месяцев материнства, не согревшую своим теплом того, кто по-настоящему в ней нуждался всю свою жизнь.
Вот уже несколько лет мы трудимся в больнице. Наши детки подрастают, переходят в дом ребенка, на их место приходят новые, совсем крохи, и поток этот не иссякает… Мы пытаемся согреть их своей любовью насколько это возможно, но это бесконечно мало. Мы молимся за наших деток, но все больше понимаю, что надо сугубо молиться за их родителей, за тех, кто уже оставил своих детей, и за тех, кто еще не успел сделать такой страшный выбор.
Сестра группы милосердия «Преображение»
Екатерина Версоцкая
Опубликовано на сайте
Группа Милосердия «Преображение»
Желание ВЕРЫ
Он очень вдумчиво умирал. Вокруг него создалось какое-то напряженное поле мысли. И молитвы. Он научился молиться, только попав в пансионат. И так ревностно искал Бога, словно чувствовал, что на эти поиски ему отпущено немного, чуть больше года. Он так желал веры, что рядом с ним нельзя было оставаться неверующим. «Вскую прискорбна еси, душа моя, и вскую смущаеши мя, уповай на Бога..»
Обычно о душе вовсе не думаешь. Суетой обычно заполняешь себя целиком: под завязку, по самые уши. Случается, опомнишься на Литургии, сердце вспыхнет свечой — спаси, Боже! Но кончилась служба – и понеслись по делам. В хлопотах и попечениях гаснет литургическое настроение: «Иже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже…». День торопит, не до высоких мыслей – для них нужна остановка. Остановка нашего сердца. Останавливает сердца смерть близких – недолюбили…
«Возжада душа моя к Богу крепкому живому…» Это 41-ый псалом. Хлебинский, Юрий Николаевич, перевел его за несколько лет до болезни. Успешный журналист, редактор, поэт; ясные глаза, острый ум, меткое слово – таких любят женщины, таким доверяют представительские кресла и кафедры, таких молодежь возводит в кумиры. Все это было у Юрия Николаевича. Он преподавал русский и литературу в Бауманском, когда обратился к Псалтири. Зачем? — мы не успели спросить (мы много не успели!). Воцерковленным Юрий Николаевич не был, а верующим — не больше, чем вся советская творческая интеллигенция 70-ых годов. «Реку Богу: заступник мой еси, почто мя забыл еси…»
Болезнь ему поначалу казалась просто паузой, временной остановкой планов. Бездельничать было не в правилах Хлебинского. Возможно, сказалась его энергичная натура, (а возможно, и что-то другое, о чем мы не удосужились спросить), но узнав, что в пансионате действует домовой храм и сестричество, он тут же нашел нас. Татьяна Дембицкая, наша сестра, вспоминает, как ее буквально выдернула из лифта дежурная медсестра и потащила в палату к новому пациенту: «Он так жаждет познакомиться с вами!..» «Имже образом желает елень на источники водные…» — невольно вспоминался 41-ый псалом.
Его жажда Бога была прямо-таки физически ощутима. «Как это прошло мимо меня?!.» — подогревал нас Юрий Николаевич. И мы, горячась и споря, дружно толковали Псалтирь и Пророков. Или радуясь и уповая, читали вместе Евангелие. Или плакали над житиями святых… «Научите меня молиться!» — просил он сестер. Мы читали Акафист, он подпевал, и проникновенные слова молитв возносили нас к горнему.
Святые отцы говорят, что Господь каждому дарует испытать молитвенную радость. Чтобы, обучившись, душа, отходя от тела, могла легко вознестись на крыльях молитвы в Царствие Небесное. Глядя на Юрия Николаевича, нельзя было не видеть, как «окрыляется» его душа. Небезболезненный это процесс. Тело, прикованное к постели, умирало постепенно – месяц за месяцем, день за днем. Веру сменяло отчаяние, отчаяние искало надежду, надежда таяла…
Самым трудным испытанием было, когда у Юрия Николаевича отказала вторая рука. «Не верю…Не могу верить… Я молил Бога сохранить хотя бы одну руку…» — глухо признался он и мы не знали, что возразить… Но в тот день у нас были лекции в Политехническом. По завершению темы, игумен Петр отвечал на записки. Одна из них (не наша, заметьте!) вопрошала: что делать, разочаровался в вере, Господь не отвечает на мои чаяния… Такое вот совпадение. «Поздравляю! – неожиданно сказал игумен Петр анонимному автору записки. — Из новоначальных вас перевели во второй класс. Почитайте Книгу Иова!»
Звоним на мобильный: «Юрий Николаевич, поздравляем, вас перевели во второй класс…» — и далее по тексту игумена Петра. Слышим в ответ: всегда любил Иова. «…Я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал…» (Иов, 42:3).
Как согласиться с тем, что страдания необходимы для самопознания? Что они тем и плодотворны, а потому — целительны?.. Наверное, эта истина для особо одаренных, способных отказаться от привычной человеческой логики. Или — для особо мужественных. Или – для тех, кто ощутил присутствие Бога.
Юрий Николаевича рассказывал, что сильно изменился за время болезни, терпимее стал, миролюбивее. Мы не могли сравнить, не встречались прежде. Но детали его нынешнего устроения, порой, потрясали. И вразумляли. Как-то мы попросили его написать что-нибудь для нашего сайта. Правая рука тогда уже совсем ослабела. «Я хотел было детей попросить купить мне диктофон, они бы сложились – и осилили, но… — Юрий Николаевич деликатно замолчал и, щадя наши чувства, закончил безо всякого трагизма, — Ни к чему уже тратиться».
Болезнь прогрессировала, Юрий Николаевич понимал, что умирает. А мы понимали, как растет и мужает душа. Он умирал, укрепляя нашу веру и наше православие. Мы старались быть добрее, терпимее, внимательнее — будто он страданиям своими души наши очищал. Спасал нас. Как же дорого стоит наше спасение, — подумалось, когда его не стало.
В нашу последнюю встречу, он попросил помазать его маслом – есть такие, освященные в храме ароматические средства. «На память», — сказал. Помазали ему усы, пошутили для бодрости, расстались до субботы – в канун дня Георгия Победоносца мы намеревались поздравить именинника.
До именин Юрий Николаевич не дожил. Заказали мы сорокоусты по храмам. А в день св. Георгия знакомая монахиня (у которой тоже просили молитв) вдруг приносит нам крошечный флакончик ароматного масла. «Это вам от Юрия Николаевича», — улыбается монахиня. «Купили что ли?» — спрашиваем. «Зачем купила – сорокоуст заказывала в храме, а мне в ответ на требу вот этот флакончик. «Миро» называется…»
Такое вот совпадение. Или наставление от Юрия Николаевича, который вынуждал нас становиться добрее, терпимее, и которого мы недолюбили, недослушали, недовыспросили… С этим чувством недоданного внимания мы посещали в тот день наших подопечных в пансионате.
Напротив бывшей палаты Юрия Николаевича живет бабушка Лиза. Ясный глаз, светлый ум, но она почти не говорит и практически не поднимается с постели. Холодильник у бабушки Лизы забит полным ассортиментом недешевых йогуртов. То ли дети, то ли внуки накупили. Заботятся, значит, родственники. И мы стараемся – и выспрашиваем, и рассказываем, и кормим бабушку с ложечки, как свою самую дорогую, самую близкую, самую любимую. И радуемся от того, что успели мы с этой своей любовью. И вдруг слышим слабое, по слогам:
— Спаси Боже…
Бабушке Лизе каждое слово с трудом дается. Но она мужественно повторяет:
— Спа-си-бо… — наполняются слезами ее глаза. И наши – тоже…
Сестра группы милосердия «Преображение»
Папилова Людмила
Май 2010 г.
Бабушка Оля
Бабушка Оля была первой, с кем я познакомилась там, и всегда будет первой, о ком я думаю при упоминании Дома ветеранов труда №9.
Первый раз идти туда было страшновато. Наверное, мало найдётся людей, которые сразу знают как нужно себя вести с незнакомыми. А здесь неловкость была и в том, что идёшь в гости туда, где даже не подозревают о тебе, а возможно и не готовы сегодня к посещениям. Поначалу робеешь, не знаешь о чём начать разговор и всему удивляешься: «так вот оно как…» Поэтому старшая сестра группы милосердия помогала познакомиться, старалась быть максимально чуткой ко всем в этот первый момент.
«Пошли знакомиться. Тут живут очень хорошие бабушки», — старшая сестра по этажу зашла в комнату, поздоровалась, и к ней отовсюду потянулись руки. Дальше были слёзы, радость. «Ты к нам пришла! Ты к нам пришла!!!» Сестра смущалась, прятала от поцелуев ладони, гладила, обнимала бабушек, что-то наскоро отвечала, дарила какие-то сувениры. А после старалась успокоить меня, что так почти не бывает, что столько эмоций именно сегодня, а обычно всё иначе. Наверное, правильно, что в тот день было не «иначе» — это очень многое во мне изменило. Как-то очень остро прошёл момент осознания совсем неправильного моего отношения к проявлениям человеческой немощи: мне гораздо приятнее было бы видеть не тяжелобольных лежачих бабушек, а каких-то других, из собственного смутного представления моего о понятии «дом престарелых». Бабушки оказались действительно очень хорошими. Две подружки-говорушки, они были необыкновенно светлыми. Ольга и Валентина. Детство обеих неразрывно связано с войной, обе очень любили храм и часто там бывали, даже в годы гонений на церковь, обеим Господь не даровал детей. И, похоронив мужей, обе оказались соседками здесь. Это всё я, конечно, узнала позже, а тогда старшая сестра задумавшись, сказала мне в коридоре: «Мне иногда кажется, что Ольга – святая». Со временем мне тоже стало так казаться. Совершенно слепая, почти неподвижная бабушка Оля заключала в себе столько света, столько радости, столько энергии, столько сочувствия и внимания к тем, кто ее окружал, что мне становилось иногда стыдно и неловко быть нерадостной или неблагодарной Богу каждый миг своей жизни. Слушая ее рассказы о далеком детстве, о войне, о том как правильно плести лапти, о жизни в доме престарелых, я постоянно удивлялась весёлому ее отношению к неприятностям и трудностям. Для нее все были хорошими: персонал и врачи, соседки, родные, знакомые. Только фашистов, похоже, она не любила. Но и плохо старалась о них не говорить. И всё расстраивалась, что могла прожить жизнь иначе: получше за братиками-сестричками смотреть, пока мама с соседками лес валила для фронта, крепче мужа любить, больше нуждающимся помогать, чаще храм посещать, поменьше теперь досаждать всем своей невозможностью обходиться без посторонней помощи… Когда мы знакомились, бабушка Оля задала несколько вопросов про моего мужа, родителей, затем спросила сколько мне лет, а потом, перекрестившись, сказала: «Господи! Пошли Ты ей ребенка! Чего она такая молодая к нам ходить собралась?!» Через малое время, когда я пришла к ней с новостью, она расплакалась: «Господи! Я знала, что Ты меня услышишь! Ты всегда меня слышишь!»…Роддом №1, в котором я рожала – соседнее здание с домом ветеранов труда. В день выписки так хотелось обнять бабушку Олю! Но в комнате оказалась только плачущая бабушка Валя: «Она святая! Она точно святая – на Покров Богородицы умерла».Совсем накануне… Чувство благодарности ей и Богу от этой грустной новости лишь усилилось. И, сквозь слёзы, пробивалось радостное: «Спасибо тебе, бабушка Оля! Слава Тебе, Боже, за всё!»
Сестра группы милосердия «Преображение»
Марина Есина
3 марта 2010 г.
Истории о тех, кому нужна наша любовь
Женя и другие
Я шел по коридору больницы и увидел, что в одном боксе плачут сразу две маленькие девочки (из четырех). Маленькие – не моя «специальность», но раз сразу две плачут, зашел.
Я знаю, о чем плачут дети здесь дети: о том, что их никто, совсем-совсем никто в целом мире не любит, не ждет. Хотя когда их спрашиваешь, они выражают свою боль по-другому. Говорят: «хочу домой», «хочу чтобы мама пришла», «просто так». И прячут глаза, чтобы ты не увидел, что на самом деле их мучает и как велика эта боль.
Семилетняя Наташа сказала, что плачет потому, что хочет в приют. У нее и дома-то нет, но надо же куда-то хотеть. Через минуту ее слезы просохли.
А маленькая Женя, которая еще и говорить не умеет, продолжала безутешно плакать, лежа в кровати, мои слова не помогали. Пришлось, обернув одеялом, чтоб не описала, посадить на колени. Женя сразу перестала плакать и минут 15, пока я разговаривал с Наташей, неотрывно смотрела мне в глаза пронзительным младенческим взглядом. Это было редкое событие в ее жизни!
Разговаривая с Наташей, я тоже иногда поглядывал на Женю. Глазки у Жени косые – в кучку. Ротик скорбный, мученический. На затылке большая, с Женину ладошку, плешь.
– Что это у нее? – спрашиваю Наташу.
– Это ее мама била, – отвечает она.
Как нужно бить, чтобы волосы перестали расти?
У меня на коленях человечек, в жизни которого совсем-совсем не было счастья. Не какого-то особого, а обыкновенного детского счастья. И возможно, его и не будет в ее жизни никогда. Единственный шанс для нее стать хотя и трудным, но все-таки членом общества – если ее удочерят очень хорошие, духовно сильные люди. Если же нет, тогда – детдом. А из выпускников детдома – 90% становятся или преступниками, или алкоголиками и наркоманами или просто не доживают до взрослых лет. Какое там несчастье разбитой любви! В 14-15 лет она уже будет растлена настолько, что ни сердце, ни тело не будут почти ничего ощущать.
Еще не умея говорить, эта душа знает, в какой она беде. И знает, что ее может спасти, – только любовь. Которой ей не хватает как умирающему от жажды в пустыне. И даже эти минуты сочувствия захожего дяди для нее – оазис, небывалая удача. Детские врачи рассчитали, что каждому ребенку, чтобы вырасти психически нормальным, нужно, чтобы его обнимали не меньше чем полчаса в день. А Женя – обнимали ли ее полчаса за все ее два или три года жизни?
Но мне пора уходить. Я усаживаю Женю обратно на ее кровать, прошу не плакать. Но она разражается таким ревом и так моляще тянет ко мне руки, что я решаю остаться еще на несколько минут. Ведь для меня это так мало. А для нее – так много. Обретя меня снова, Женя изо всех сил вцепляется в меня, как грудной младенец в грудь матери. Кладет голову мне на грудь, закрывает глаза. Встревоженно открывая их всякий раз, когда я шевелюсь. И мы сидим так, крепко обнявшись, еще 15 минут.
Такие минуты жизни – самые осмысленные, самые полновесные. Но радости нет. Потому что этого так мало, так ничтожно мало для того, чтобы Женя когда-нибудь стала по-настоящему взрослой, могла быть любимой и любить…
* * *
Для разрядки расскажу, о чем в это же самое время говорили с Наташей.
Наташа – девочка красивая, хотя ее карие глаза, как у всех детей здесь, – взрослые. По причине вшей косы обрезаны, остатки волос Наташа в нескольких местах заколола так, что они торчат вверх, как рожки у инопланетянки.
– Ты самая взрослая здесь, – говорю ей. – Поэтому ты должна заботиться обо всех. А ты вместо этого плохой пример показываешь. Видишь, Женя смотрит на тебя и плачет. Ты бы лучше развеселила ее, чтобы они все здесь улыбались. Ты должна им быть как мама…
Я говорю все это, сидя напротив Наташи на соседней кровати. На этой же кровати сидит очень-очень тихая девочка 6 лет, которая всегда провожает меня из-за стекла очень грустным молящим взглядом. Эта девочка в лидеры не годится.
У Наташи жалость к себе проходит. И то ли желая еще пожаловаться на жизнь, то ли с целью похвастаться, Наташа показывает мне место во рту, из которого вчера выпал зуб. Я в ответ показываю, что и у меня зуба не хватает.
– Только у тебя вырастет, а у меня уже нет!
– Вы станете совсем старенький и умрете, – делает вывод Наташа.
– А ты что, не умрешь?
– Я тоже умру, – и добавляет мне, как секрет, который недавно узнала: – Дети тоже станут старенькими и умрут!
– А ты знаешь, о чем больше всего жалеет человек, когда умирает?
– О чем?
– О том, что он делал мало добра…
Потом мы говорим о приюте, о маме, о Наташиных волосах.
– У нас в приюте есть воспитательница тетя Таня. Она такая красивая, у нее красные волосы! Я, когда вырасту, у меня тоже будут красные.
– А тетя Таня – старенькая?
– Нет, она… средне старенькая.
– Средне старенькая? А я – очень старенький?
– Да, очень.
3-летний Дима решает присоединиться к нашей беседе. Он выходит из туалета с горшком, ставит его прямо между мной и Наташей и усаживается на него.
– Ты что сюда с горшком пришел? А ну-ка иди обратно!
Дима послушно уходит.
Эти дети восприимчивы к нравоучениям и примеру. Наташа встает и говорит:
– Я самая старшая здесь, – и оглядывается вокруг как хозяйка.
Я прошу ее помочь Диме, который пытает застегнуть на себе памперс. Она старательно помогает ему. Похоже, впервые.
Начинаю шутить. Юмор тонкий, едва заметный даже для меня самого. Но Наташа незамедлительно реагирует:
– Я не могу сейчас смеяться. Потому что я очень в приют хочу.
Но через пару минут она уже смеется.
Приятно, когда приходишь – ребенок плачет, уходишь – улыбается. С такими детьми это легко…
Никита
В одном из боксов появилось трое незнакомых мне детей. Вообще-то здесь многие дети дружелюбны, но эти встретили меня просто с восторгом, как давнего друга.
– Как вас зовут?
– Таня Ежикова, Кирилл Ежиков, и это вот Никита Ежиков! – захлебываясь словами, отрапортовала Таня (фамилия изменена).
– Так вы братья и сестры тут! А почему вы такие разные?
Хотя все они смотрели на меня с дружелюбной улыбкой, дети были очень разные. Худенькая веселая Таня 7 лет, совсем худой задумчивый Кирилл 3 лет и толстощекий Никита 2 лет.
Таня не сразу смогла объяснить, почему они оказались здесь. Точнее, не хотела. Она все время сворачивала на второстепенные подробности, на милицию, которая их везла. И только, наверно, когда я в третий раз повторил: «Танечка, а что у вас дома?», ее глаза подернулись пеленой, голос наполнился слезами: «Ой, дома, у нас трагедия, такая трагедия!» – и опять ушла от темы, рассказывая с улыбкой, какие у них хорошие бабушка с дедушкой.
Вопрос о том, какая у них трагедия, тоже пришлось повторить раза три, прежде чем Таня перестала улыбаться, ответила: «У нас такая трагедия… у нас мама пьет!» – и освободила свою тайну слезами. Потом мне удалось выяснить, что и бабушка с дедушкой тоже пьют. И бабушка на просьбу внучков что-нибудь поесть отвечает: «У нас только на закусь».
По словам Тани, мама начала пить, когда погиб дядя Саша, «самый лучший человек на земле». Отец Никиты.
Никита выше пояса крепыш, хоть фотографируй на рекламу молока или каши, а ноги – одни косточки. Видимо, дома ему не давали ходить, поэтому он всегда сидит на кровати на коленках (в позе дзен), но если его взять за руки, может ковылять, как журавлик, не наступая на пятку.
У Кирилла на груди, ниже шеи маленькая твердая опухоль. Это мама прижгла сигаретой, чтобы есть не просил. Таня говорит, трезвая была. Видимо, ожог пришелся на сосуд, поэтому опухоль необходимо удалять.
Ну а Таня, как я уже сказал, обаятельная симпатичная девочка, даже при том что бритая наголо. Правда, когда я предложил ей порисовать, она чуть ли не испугалась, несколько раз повторила, что не умеет, и только после множества моих вдохновляющих слов и примера с трудом нарисовала кружку – так как нарисовал бы 2-летний ребенок. Больничный психолог предположила по ее чрезмерной демонстративности, что у нее шизофрения.
В больнице они были долго. Каждый раз встречали меня с восторгом и прыжками радости. Так набрасывались на конфеты, будто их здесь не кормят. Вот какая память о постоянном голоде – уже несколько недель не могут наесться.
– Дядя, ты завтра придешь? Приходи еще! – приглашает Кирилл, разговаривая с трудом из-за сразу двух конфет за щеками.
Он хитрит, но его хитрости очевидны.
– А без конфет приходить? – спрашиваю.
– Без конфет… – он задумывается. – Без конфет не приходи.
– Ладно, уж приходите и без конфет, – любезно заглаживает откровенность брата Таня.
Вожу по палате Никиту, прошу Таню как можно чаще водить его. Таня обещает.
Таня рассказывает о крысах, живущих в умывальнике. Таня наблюдает за ними через стекло двери. Я смотрю в стекло:
– Да никого там нет.
– Да? А вы нагнитесь.
Нагибаюсь и встречаюсь взглядом со здоровенной крысой. Только после моего стука в стекло крыса, не торопясь, разворачивается, свесив хвост наружу, и уходит в просторную дыру.
Наверно, дядя Саша, отец Никиты, и правда был хорошим человеком. Никита такой сдержанный, спокойный и поразительно терпеливый. Он только после уколов немножко плакал, а так никогда ни на что не жаловался. Когда брат и сестра забывали помочь Никите развернуть конфету, он терпеливо трудился над оберткой, пока родичи съели уже штук по пять, хотя ему очень хотелось эту конфету! Не просил, не жаловался. Вот так смирение!
Вообще Никита вел себя как человек благородного воспитания. Когда я гладил его по голове, ему было ужасно приятно, но он даже не поворачивал головы и улыбался лишь глазами и углами губ. Как и все дети, он испытывал потребность в том, чтобы его держали на руках, обнимали, но никогда не просился на руки.
Когда их с Кириллом крестили, я минут десять снимал с Никиты тесную рубашонку. Чуть уши не оторвал, а он все это время сидел, держа руки кверху, и даже не морщился. Отец Максим поразился: «Терпели-и-ивый! Мой бы уже давно разорался». Высказывается Никита только по делу, например, когда у него падает тапок и необходимо его поднять.
– Я буду скучать по вам, – сказал я ребятам, когда видел их последний раз. Хотя еще не было известно, когда их переведут в приют.
– Мы тоже будем скучать по вам, – ответила вежливая Таня.
И вот прихожу через неделю в отделение, и никто не встречает меня за стеклом бокса Ежиковых. В боксе очень тихо. Лицом к стене спит какой-то малыш, другая малышка лет трех тихо сидит, сгорбившись на кровати и глядя в пол. Иногда издает тихие звуки, похожие на всхлипы. Я спрашиваю ее, как ее зовут, сколько ей лет. Повторяю вопросы. Она не отвечает.
Вдруг спящий малыш просыпается, садится на кровати. Это Никита Ежиков! Он не похож на себя – какой-то грустный, одинокий и как будто даже похудевший.
– Никита! Почему ты один?!
Никита впервые за время нашего общения протягивает ко мне руки, без улыбки, без слов, как к вернувшейся издалека маме, и по этому движению я всё понимаю.
Кирилла и Таню отправили в приют. А Никите по возрасту – в дом ребенка. Их пути расходятся. И сойдутся ли снова?
Сажаю Никиту на колени, обнимаю, он прижимает голову к моей груди. Его горячее сердечко бьется часто, и оно как будто сразу под кожей. Не знаю, должно ли так быть у младенцев.
Во мне пламенная молитва без всяких слов. Молитва об этом хорошем человеке. Ты теперь один среди людей, мой крестник! Без братьев и сестер, почти без ног. Но ты не один. Я чувствую горячую мольбу этой души, и чувствую, что мы не одни. Мы втроем. Христос обнимает нас, и Его сострадание, любовь несравнимы с моей. И Он сделает всё, что в силах Бога, чтобы спасти эту душу на ее мученическом пути. Чтобы ты научился ходить, Никитушка. Не стал вором и наркоманом. Чтобы не совратился, а совратившись – покаялся. Может быть, ты станешь взрослым хорошим человеком, хорошим отцом. Сколько для этого нужно чудес! Я постараюсь молиться…
Мама – хорошая
Пока дети маленькие, они прощают родителям ВСЁ.
Яна 7-ми лет уже неделю живет в боксе одна. Потому что у нее чесотка. Руки и ноги расчесаны в кровь. Всю эту неделю она почти ничего не ест. По ее объяснению, «я просто очень нервничаю и поэтому не хочу». От слез под глазами синяки, лицо трагическое, когда я вхожу. Но она умная добрая девочка, и, когда ухожу, после дружеского разговора и смеха лицо уже другое. По складам с большим интересом читает «детское Евангелие».
По утрам она поет песенку солнышку: «Эта песенка как молитва. Когда я ее долго-долго пою, солнышко появляется. Вчера я два часа ее пела, и солнышко появилось».
Неделю назад она сказала мне, что ее мама последние два года в больнице, и за это время Яна видела ее всего один раз. Я подумал, что мама либо в психушке, либо в тюрьме, либо ее уже нет в живых.
В этот раз Яна призналась, что мама ее болела и до больницы.
– Она меня выкидывала на помойку. Но это потому, что она болела, а так она меня любит. Я вам этого не сказала сразу, чтобы вы не огорчились.
– А ты сама помнишь, как она тебя выкидывала?
– Нет, я же маленькая была! Мне тетя Галя рассказывала.
– А что, мама тебя несколько раз выкидывала?
– Да, несколько раз. Но совсем-совсем немного, всего несколько разочков. А так она хорошая, она меня любит…
Нелюбовь
В боксе три девочки 12-13-ти лет.
Настю знаю уже давно. Умная и добрая девочка. Лежит на постели; на животе, как грелка, очередная раскрытая книга.
Ульяна просит у меня телефон позвонить маме. Уходит с телефоном за стеклянную перегородку ванной комнаты.
До нас доносится ее голос, сначала беспокойный, потом взволнованный, потом переходящий в крик. Она кричит одну и ту же просьбу:
– Мама, пожалуйста, приедь ко мне сегодня!!!
Она повторяет просьбу на разные лады, уговаривает, но видно, мама не согласна. Мама у Ульяны, как у большинства детей здесь, пьющая.
В конце концов Ульяна выбегает из ванной, отдает мне телефон, бросается на постель лицом вниз, ее тело сотрясают рыдания. Мама отказалась приехать.
Отдаю телефон Наташе. Огромная, как грузчик, говорит басом, книг не читает. Она уходит в ванную, и мы слышим, как она своим невозмутимым голосом грузчика настойчиво просит маму приехать. Такому голосу трудно не подчиниться, но видно, что маму не трогает просьба дочери.
Ульяна плачет на своей кровати.
Умница Настя смотрит куда-то сквозь потолок. Ей даже некому позвонить. Она привыкла к этой нелюбви.
Но разве к ней можно привыкнуть?
Автор: Дмитрий Семенник
Читайте также:
