Наталья Лосева о том, что чужого Бога не бывает, а пути неисповедимы
Мы просыпаемся рано утром, когда тоскливый и звенящий крик муэдзина летит откуда-то с Ц-5 прямо в открытые окна огромной ташкентской лоджии, где я сплю на маленьком топчане. Но крик не обрывается, как обычно, ударившись об остывшие к утру стены домов, не растворяется, запутавшись в старых, но еще жилистых сочных чинарах, а неожиданно продолжается чем -то далеким, певучим, горестным и прекрасным. Звук крепнет, становится все более сложным, составным, как будто в оркестровой яме пробуют одновременно тромбон и арфу, и из этих порванных, выдохнутых в пространство нот складывается сложной красоты гармония.
«Вставай, Наташа, пять утра»,- кричит Раиля с кухни.
Раиля-младшая сестра моей бабушки, известный ташкентский стоматолог. Она работает в стоматологической поликлинике республиканского КГБ, и в шкафу у нее висит синий офицерский китель. Однажды Раиля лечила Брежнева, когда тот приехал в Узбекистан с визитом и что-то случилось с его протезами. Челюстные кости у Генсека были деформированы, десны болели и доверить лечение могли только лучшему и надежному врачу.
За то, что операция прошла благополучно и республика не опозорилась, Раиля получила грамоту и квартиру в элитном «желтом » доме в микрорайоне Ц-6. (Вместо прежней крошечной на Чиланзаре, куда они в 60-х переехали со «старой бабушкой» сразу после землетрясения)… Через проспект от дома – ледяная речка Анхор и высокий забор старого мусульманского кладбища. Там наши родовые могилы. Оттуда сейчас и бьется волнами о стены дома странный необъяснимо притягательный сильный звук…
***
Выходим из дома, когда еще темно. В июле в Ташкенте светает позже, чем в Москве или Новосибирске, и ранним утром остро чувствуется запах города: остывающего асфальта, хлопкового масла, кислого молока, переспелых фруктов, высохшей травы, тандырных лепешек. Воздух в это время плотный, повлажневший от скудной росы и синий особой неоднородной синевой — как разбавленные молоком чернила. Мы огибаем наш огромный многоэтажный дом ташкентских партработников и деятелей искусств, звук усиливается. Почему-то не горят фонари и перекресток освещается только ритмично работающим в режиме желтого цвета светофором. Глаза привыкают к темноте, и я понимаю, что синева неоднородна, синева движется.
**
… Я хорошо знаю это кладбище. Мы идем сюда каждый раз в день прилета. Это ритуал и одна из тех традиций, которые Раиля блюдет со всей решительностью своего непростого характера. Сначала мы едем на рынок за цветами, выбираем лучшие розы, чайные, потом заходим домой за ведрами и тряпками. Мы проскальзываем в кованые, едва приоткрытые ворота в высоком дувале, через дувал перевешиваются тяжелые ветки с рыжим урюком, мягким, медовым, разрывающимся от спелости и карамельной сладости. «Оп’а, опаа!» – из домика сторожа бегут двое почти одинаковых круглоголовых босых мальчишек- «ай, твои сибиряки приехали, сибиряки приехали!!!». Сибиряки это мы. Что-то вроде иностранцев. Мы моем и без того идеально чистые памятники прабабушке Амине и прадедушке Гумяру, черпая воду прямо из прозрачных кладбищенских арыков, расставляем розы, относим цветы дальним родственникам, большинство которых я никогда не видела: «это Киму», «это Гульнаре», «это Зайнаб», плутая как в таинственном саду: через тенистые аллеи, через заросли диких роз, мимо белых мраморных склепов, похожих на беседки с картинок «Восточных сказок», перепрыгивая через арыки, цепляясь плечом за разросшиеся туи. Через час к нам приходит седой старик, сейчас мне кажется, что его звали Фарид-ака. Хотя наверное всякий раз это были разные старики. Он садится в тень в голове у прадедушки Гумяра, складывает ладони так будто в них лежит невидимая книга, раскачивается и глухо, почти неслышно, поет. Молится с ним Раиля, молятся мальчишки, поднося ладони к круглым, налысо бритым головам в тюбетейках. Я сижу на скамейке, мне хорошо и уютно. Густо, сонно пахнет розами, хочется светло и беспричинно плакать. Я тоже почему-то складываю ладошку к ладошке.
Мы возвращаемся к воротам, когда жара перестает быть жгучей, раскаленной как стальные листья, дает дышать. «Раиляяа- опаа»- несутся за нами мальчишки. Спотыкаясь, цепляясь босыми ногами за теплую пыль, мешая друг другу, задыхаясь от спешки и волнения, волокут эмалированное ведро урюка- «ака сказал, сибирякам сказал, чтобы кушали сибиряки, сказал» .
**
Синева движется. Через минуту я понимаю: это много –много женщин, молодых, старых, девочек- подростков -таких же как я и меньше — идут через мост, из ближайших улиц, переходят с нами проспект. Все они в синих платьях.
-Почему в синих, Раиля?
— Грустный цвет. Ураза.
Мы подходим к воротам, влившись в эту синюю реку. Звук становится глубже, мощнее. Огромные железные ворота кладбища открыты настежь. Теперь ясно, что это за звук. Едва войдя, женщины начинают плакать: в голос, глубоко, протяжно, мелодичным рыданием, как будто поют без слов, только грудным бесконечным до небес чувством. Воздух светлеет. Становится молочным, белесым, свет отделяет пространство от синего моря платьев, шаровар, тюбетеек и платков. Правой рукой Раиля перебирает четки, быстро- быстро. Большим и указательным пальцами. В такт плача- гимна.
**
Обычно четки лежат на специальной подушке посредине кровати в спальне у Раили. Там же старый Коран. Это рубиновые четки прапрадеда, который был крупным чиновником, а по другой версии муллой. Я не знаю их предназначение, но люблю их трогать. Камни непрозрачные: то ли от времени, то ли от того, что их перебирают. Раиля говорит, что стоят очень дорого, но их никогда нельзя продавать. Даже если нечего будет есть и негде жить. Рядом со шкафом, в котором висит синий китель, прибит кусок темной ткани с белым арабской вязью. Это сура. Ее вышила «старая бабушка» Амина, когда училась в медресе для девочек. Я почти не помню Амину, но верить в Бога– это она .
**
Рассвет в Ташкенте скорый, проворный. Солнце раскаляется, не успев проснуться. Я вижу, что здесь много мужчин в белых рубашках, в стороне от синего моря, кучками. Мы спешим домой. Раиля накрывает стол, полный домашнего печенья, варенья, орехов, безе, фруктов, расставляет тонкие, самые лучшие пиалы с мешалдой – белой специальной сладостью, похожей на пряную тянучку, режет горку чак-чака, золотого, лоснящегося медом и маслом, лучшего в мире, думаю я. Нам не разрешают сесть за стол, пока не приходят незнакомые бабушки в белых, по особому завязаных платках. Их зовут специально «читать» — молитвы и суры из Корана. Двери открыты, в квартиру заглядывают соседи, садятся за стол, поднимают ладошки к лицу.
— А мне что делать, Раиля?
— думай, чтобы у всех все было очень хорошо
Нестерпимо хочется сладкого, но мне нравится то, что происходит, мне нравится это новое необычное удивительное переживание: мы сидим вместе, мы думаем о том, чтобы у всех все было хорошо.
***
Следующим летом мы едем в гости в Каракамыш! Это всего лишь район Ташкента, но там настоящая махаля — квартал частных домов. Друг семьи, полковник, выдает замуж старшую дочь – Саният. Это приключение. У полковника три дочери: двадцатилетняя Саният, моя ровесница смешливая и озорная Саодат и маленькая семилетняя Саломат, грустная и хорошенькая, похожая на куклу из «Трех толстяков», только с двумя десятками косичек. Свадьба через неделю, но дом живет ей. Нам, девочкам, показывают приданное: блестящие хан-атласные отрезы, шелковые и атласные платья, бухарские блюда- ляганы, это похоже на сказку и волшебство. Мне хочется быть узбечкой и выйти замуж за восточного принца, только чтобы и у меня были эти атласные, расшитые золотом шаровары. Саодат говорит, что Саният знает своего жениха давно, но родители долго совещались друг с другом, чтобы разрешить им пожениться.
— А если бы не разрешили, Саодат?
— Ну и не было бы свадьбы – пожимает плечами Саодат и хохочет. У Саломат начинает дрожать нижняя губа .
— Ужас,- думаю я, и решаю не становиться узбекской невестой.
Нам накрывают детский стол в большой комнате. Пока Саният носит еду и чай на дастархан, мы валяемся на матрасах – курпачах и смотрим «Красную шапочку». С нами три или четыре соседские девочки. Они плохо говорят по-русски, но все, что нужно мы показываем, корча рожи, изображая жестами, пальцами и всем ассортиментом интернационального миманса. Саният строго, как взрослая, велит нам «садиться» к столу, то есть перекатиться на курпачах от телевизора к дастархану. Это занимает много времени. Мы дурачимся, мешаем друг другу и превращаем перемещение в целую заваруху. Саният что- то быстро говорит по-узбекски разгоряченной Саодат, та в мгновение становится серьезной и строгой. Девочки замолкают, садятся аккуратно и тихо. Саодат на правах новой старшей сестры читает молитвы перед едой…
Мы едим только вытащенную из тандыра самсу, аккуратно откусывая уголок, так чтобы не дать вылиться соку. Самса горячая, я держу ее навесу — остыть.
— Саодат, а что ты думаешь, Бог есть? – спрашиваю я неосторожно громко, так что слышит Саният, слышит маленькая Саломат, слышат плохо говорящие по –русски соседские девочки.
Первой смеется сама Саодат, заразительно и необидно, за ней тоненько, как пиалки у продавца на Алайском базаре, заливается маленькая Саломат, за ней соседские девочки, улыбается и качает головой Саният, льется ароматный сок из самсы, начинаю хохотать я сама. Мы смеемся, заражая друг друга новыми волнами детского, беспечного, самого радостного и безошибочного смеха, пока не начинаем икать и после лежим в изнеможении на разноцветных прохладных курпачах. Мне радостно и просто. Бог есть и с этим хорошо.
***
Синим- синим темным утром я иду по дивеевской канавке. Спустя тридцать с лишним лет. Я левша и перебираю четки, черные, сплетенные монахиней четки, левой рукой. Как Раиля — двумя пальцами, быстро- быстро. Те, рубиновые, потерялись после ее смерти. У меня другая вера и моего Бога зовут иначе. Но почему –то я точно знаю, что моя дорога к моему Христу началась там, далеко –далеко, в синем ташкентском утре. Я не хочу искать тому объяснений. Я перебираю четки и по памяти произношу: Раили, Зайнаб, Зайнаб, Гульнары, Али, Амины, Марьям, Гумяра.
Бог там Сам разберется.