Сериал «Оттепель» я смотрел как повесть о юности моих родителей — о том времени, когда они познакомились и которое потом вспоминали как самое значимое и интересное в жизни, об их круге общения, их образе жизни. Отец мой закончил школу-студию МХАТ на год позже, чем Егор Мячин — ВГИК, а с мамой моей он встретился немного раньше, чем Егор — с Марьяной…
Отцу, конечно, сериал не понравился, да я другого не ожидал. «Картонное всё, ненастоящее», — сказал он, и я с ним совершенно согласен. Это ведь не воспоминания о ранних шестидесятых, которых создатели этого сериала просто не застали. Это мечта о них — об этом удивительном времени оттепели, бунта, эксперимента. О времени, когда всё казалось возможным и близким, и ни в чем еще не успели разочароваться. Когда по ночам не ждали ни звонка от Хозяина, ни стука в дверь, ни очередной бомбежки, когда не провожали на фронт и не ковали победу в тылу, а просто жили, творили и радовались жизни, впервые за долгие десятилетия. И понятия не имели, чем всё это закончится.
Совсем недавно партия и правительство определяли каждый вздох и каждый шаг, и время это легко может вернуться. Следователь прокуратуры заходит в кабинет директора картины — и тот встает, привычно называя статью и срок. Совсем недавно он был зеком, и тот же следователь мог топтать его на допросах, а теперь зек прощен, следователь пошел на повышение. Надолго ли простили зека? Успеть жить — пока дают!
Сериал — сплошная мечта о шестидесятых, а мечте положено быть яркой, глянцевой, гламурной. Девушки должны быть ослепительно хороши, мужчины — в меру веселы и поддаты, цвета должны быть яркими, как чувства, и кому какое дело, если попадет в кадр деталь не из того десятилетия? В семидесятническом детстве все равно все эти вещи жили в наших квартирах, все платья в гардеробах, и не так уж и важно промахнуться тут на десятилетие.
Фильм — не дотошная костюмная реконструкция, а ностальгия о первой советской оттепели, о ее заключительных годах — такая понятная на исходе оттепели постсоветской, в ожидании новых заморозков. Ведь здорово же тогда было, и люди какие были прекрасные, а пошло почему-то всё не так… почему? Почему опять? А не тогда ли оно всё началось, в дерзкие шестидесятые? Не шестидесятники ли начали перестройку, не они ли объявили нам окончательную и бесповоротную весну демократии в девяностых — и не их ли дети всё потом подморозили?
Девушки должны быть ослепительно хороши, мужчины — в меру веселы и поддаты, цвета должны быть яркими, как чувства, и кому какое дело, если попадет в кадр деталь не из того десятилетия?
И вот тут сразу видишь, как беспощадна эта мечта к шестидесятникам. Герои сериала — элита творческой интеллигенции, «киношники», с их сумасшедшими (на фоне колхозников и инженеров) заработками, с их поездками и шмотками, со всесоюзной славой, когда достаточно «сыграть лицом», чтобы открылись любые двери, с личными автомобилями (еще до массовых жигулей!)… да что там. На самом деле не так уж шикарна была эта жизнь — мои родители скитались все шестидесятые по чужим комнатам в коммуналках и берегли каждый рубль.
Но зато — возможность творить! Раскрывать свой талант, делиться им с публикой, исполнять самое высокое предназначение в жизни — служить искусству! Причем с оплачиваемыми перерывами на творческие кризисы и запои (что у многих совпадало). Да, руководили этим пиршеством духа ограниченные партийные чинуши, и всё зависело от их непредсказуемых капризов, зато не давил, как сегодня, бессмысленный и беспощадный медийный рынок с его волчьими законами.
Для всех героев этого сериала есть одна сверхценность: реализация в творчестве. Главный (анти)герой, оператор Хрусталев, может хамить и подличать, может менять женщин, как перчатки, может даже подтолкнуть к самоубийству лучшего друга, и это всё ничего, потому что оператор он гениальный. Но стоит ему один раз проявить себя настоящим мужчиной, вступиться за честь женщин — от него отвернулись все друзья и коллеги без исключения. Еще бы, ведь, возможно, из-за этого картину положат на полку…
Да и картина-то слова доброго не стоит, полная дребедень о любовных страданиях колхозного бригадира с подтанцовкой трактористов. Такие фильмы пачками снимались, и потом участники творческого процесса сами стеснялись говорить об участии в процессе, это вам не Хуциев, не Тарковский. Но пока процесс идет… нет ничего важнее на свете, чем отснять самым лучшим образом вот этот вот дрянной фильм. Ни-че-го.
Внешние границы не убраны, но отодвинуты — а внутренние еще не выстроены. Праздник творческого непослушания, как в пионерском лагере в предпоследний день смены. И девочка Ася, которая пытается быть обычным земным человеком, оказывается в свои двенадцать лет самым взрослым членом семьи Хрусталевых… Как хорошо знакомо это нам, кто родился в шестидесятые!
Пока процесс идет… нет ничего важнее на свете, чем отснять самым лучшим образом вот этот вот дрянной фильм. Ни-че-го.
Есть в этом фильме один потрясающий эпизод. Хрусталев рассказывает своей бывшей и будущей жене о том, что было между ним и его другом накануне самоубийства — и понимает, что своим словом подтолкнул его. И жена понимает, и не считает нужным скрывать или смягчать это понимание. И вот тогда Хрусталев начинает нечленораздельно выть… Человек-маска, на лице у которого не выражаются никакие эмоции ни по какому поводу — он не находит слов, а только звериный вой. Он просто не умеет выражать свои чувства по-человечьи, и что же тут сказать еще про детей эпохи, привыкшей питаться человечиной?
И еще один персонаж второго ряда — Аркадий Сомов, человек-бревно, начисто лишенный всякого чувства такта и вообще большинства человеческих чувств. И вдруг мелькает эпизод: он занимает денег выпить с однополчанами, на груди медали… Это сегодня мы знаем про посттравматический синдром у ветеранов, а тогда двадцатилетнему пареньку, прошедшему через ад, сказали: выжил — теперь живи, как умеешь, забудь, как умирал и убивал. Он и живет, как умеет, и полстраны таких.
Так что не будем никого судить. Об этом системном сбое прекрасно написала Людмила Петрановская, сама родом из шестидесятых. У наших родителей, писала она, не было нормального детства: отцы обычно сидели или воевали, матери бились за кусок хлеба, все выживали, и если смогли выжить — спасибо за это. Поколение оттепели впервые попробовало просто жить, а значит, и реализовываться, и раскрываться… «Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить», — сказал об этом за всё свое поколение Булат Окуджава.
И все-таки, что казалось весной и временем расцвета, на деле обернулось очередной оттепелью, временной переменой погоды. И чувств героев это касается не в меньшей мере, чем политики.
А потом настали семидесятые с их брежневским ренессансом мягкого сталинизма, иное время, другие идеалы… Свободно творить в публичном пространстве удавалось все реже. Кто приспособился, кто сменил вектор. И с тем же жаром, с той же самоотверженностью одни бросились в борьбу за политические права и демократию, другие стали возрождать православие. И по-прежнему это были сверхцели, и по-прежнему всё меркло перед ними, и личное, домашнее — не значило ничего перед грандиозностью исторических процессов. Беспощадной была эта мечта шестидесятников.
Наша нынешняя демократия, наше нынешнее воцерковление — они во многом результат тех самых усилий бывших, а точнее, вечных шестидесятников. Вот отчасти потому они и такие.
И все-таки, самое главное: они очень-очень любили нас, своих детей, и любят до сих пор, кто остался жив. Это я про шестидесятников знаю точно. Любили, как умели, как уж получилось у них, и пусть у нас получится лучше — у нас ведь все-таки было детство, благодаря нашим родителям. Есть, чем делиться со своими детьми.
А пока — немного помечтаем о юности наших родителей, и пусть это будет красивая и добрая мечта. Они этого заслужили.