Смерть мульти-культи

Берлин. Толерантность при смерти

«Интеграция есть задача того, кто интегрируется. Я не обязан терпеть того, кто ничего для этого не делает. Я вообще не обязан терпеть кого-то, кто живет на средства государства и отрицает это государство, не заботится об образовании своих детей и постоянно производит на свет маленьких девочек с платком на голове».

Эта фраза, как, впрочем, и вся книга бывшего члена совета директоров Бундесбанка Тило Саррацина под названием «Германия самоуничтожается. Как мы ставим страну на карту», не просто взорвала, казалось, накрепко скованное льдом политкорректности информационное поле Германии, но и обрушила на него давно нависавшую над ним лавину тягостных потаенных дум местных политиков и публицистов. Автора, напугавшего немецкий народ перспективой воспитывать «девочек-в-платках» и пять раз в день слушать пение муэдзина, раскритиковали и уволили, но сама книга разошлась чуть ли не миллионным тиражом.

Вслед за этим все вдруг стали обсуждать, насколько эта угроза серьезна. Сначала президент ФРГ Кристиан Вульф озадачил немцев тезисом о том, что «ислам является частью Германии». В ответ публицист Ральф Джордано написал Вульфу открытое письмо, в котором в резкой форме раскритиковал ислам как религию, неспособную к самокритике и рефлексии: «Где же мы все в конце концов окажемся, если из страха получить на лоб печать ксенофоба мы предаем наши собственные ценности? Куда мы придем, если будем вынуждены стыдиться назвать неспособной к интеграции патерналистскую, патриархальную культуру, для которой личность — ничто, а род и община единоверцев — все? Что такого неправильного в констатации факта: в бесчисленных случаях причиной иммиграции является не поиск работы, а соблазн воспользоваться немецким социальным пособием?»

И пошло-поехало: все крупные немецкие СМИ вдруг заговорили о проблемах интеграции приезжих, точнее турок и арабов. Ключевые слова — «параллельные общества», «граждане с миграционным прошлым», «моббинг» и «мульти-культи».

Ангела Меркель, к слову, и раньше критически отзывалась о политике мультикультурности — в 2004 году на съезде своей партии ХДС. Но тогда она еще не была бундесканцлером, поэтому ее словам не придали большого значения. Строго говоря, «смерть мульти-культи» — это эвфемизм, в мягкой форме обозначающий проблемы взаимоотношений немцев с турецким и арабским населением.

Мультикультурализм как явление никуда не делся, в этом можно убедиться, покупая фрукты в любом ларьке берлинского района Веддинг, населенного в подавляющем большинстве турками.

Мультикультурализм в качестве проводимой государством политики впервые возник в Канаде как ответ на американскую концепцию «плавильного котла», в котором выходцы из разных стран сливаются и перемешиваются, образуя некую новую субстанцию. Канада противопоставила Америке концепцию «интеграции без ассимиляции» и общество, где представители разных культур могут жить в своих обособленных группах, говорить на своих языках, готовить национальную еду и не ссориться с соседями. При таком подходе приезжим разрешается не становиться похожими на граждан принимающего государства — достаточно хорошо работать и соблюдать законы. А в жизнь внутри сообществ государство не вмешивается.

К Германии это не имеет никакого отношения: она никогда не была иммиграционной страной, турецких рабочих пригласила в 1960-е годы и не проводила по отношению к ним вообще никакой сознательной политики. Другие гастарбайтеры — греческие, испанские, итальянские — вернулись домой, когда в их странах начался экономический подъем, а турецкие почему-то обосновались в Германии.

«Некоторое время мы сами себя обманывали и говорили себе: “Они у нас не останутся, когда-нибудь они уедут”, — но этого не произошло», — заявила в той же программной речи Ангела Меркель.

Конечно, это высказывание звучит довольно наивно спустя полвека, когда у бывших гастарбайтеров уже выросли дети и внуки. И только теперь вдруг все осознали, что эти дети и внуки могут почти не знать немецкого, что турки выписывают себе жен из бедных деревень Анталии, а потом эти жены не работают и сидят с детьми, вместо того чтобы, как все нормальные люди, отдать их в детский сад. В результате дети поступают в немецкие школы, почти не зная языка, становятся двоечниками, объединяются в подростковые банды, называют немцев «пожирателями свиней» и занимаются моббингом.

При этом если количество «плохих» иностранцев неуклонно растет, то «хорошие» — высококвалифицированные профессионалы, в которых немецкое общество по-прежнему нуждается, — сталкиваются со все большими трудностями. Для того чтобы иностранцу с русским, турецким или даже европейским дипломом и знанием немецкого языка получить место врача или инженера, ему придется несколько месяцев ждать, пока служба занятости будет проверять, точно ли это место не может занять немец. Причем речь идет только о тех местах, где можно зарабатывать от 66 000 евро в год — если специалист работает за меньшие деньги, его вид на жительство ограничен. И все это только после того, как диплом будет признан, для чего, как правило, нужно практически получить образование во второй раз. В итоге «хорошие» иностранные специалисты работают таксистами и дворниками и живут в «параллельных обществах», потому что ничего другого им не остается.

Паранджа — мобильная тюрьма

В качестве решения проблемы разные политики Германии предлагают вполне предсказуемые программы.

Радикально-репрессивная предлагает всех детей мигрантов отправить в ясли и детский сад. А у родителей тех, кто не будет ходить, вычитать из социального пособия деньги за каждый пропущенный день. При поступлении в школу — экзамен по немецкому языку. Кто не сдал, пусть приходит через год, а пока пусть занимается на специальных подготовительных курсах и так далее. Именно этот вариант предлагает в своей книге провокатор и правдоруб Саррацин. Никакой мультикультурности, принудительная ассимиляция, все должны стать немцами. Программа вроде разумная, но в то же время опасная: опыт той же Франции показывает, что именно из ассимилировавшихся иностранцев получаются самые агрессивные бандиты без корней и моральных ограничений, как в фильме «Пророк».

Другая программа, коммерчески-профилактическая, призывает принимать в страну только «хороших». Директор Института экономики труда Клаус Циммерман предлагает расписать всех потенциальных иммигрантов по пунктам, как в Канаде: человек с высшим образованием получит 30 «пунктов», владеющий немецким — еще 40 и так далее. Принимается во внимание возраст, наличие детей (это хорошо, а не плохо), а также специальность: инженеры получат больше пунктов, чем специалисты по гуманитарным дисциплинам. Хорст Зеехофер (который похоронил мульти-культи) категорически возражает против такой системы в отношении турецких и арабских иммигрантов: «Только способность и желание интегрироваться имеют значение». Правда, как измерять это желание и способность, он еще не придумал.

Наконец, проводники либерально-гуманистической программы — зеленые и прочие левые — выступают за то, чтобы уделять мигрантам больше заботы и внимания. В школах должны быть социальные работники, которые помогут детям адаптироваться, иностранные студенты в университетах могли бы получать дополнительные баллы за то, что они выполняют задания на чужом языке. Германия должна стать привлекательным обществом, в которое мигранты сами захотят интегрироваться.

Все эти предложения содержательны и по-своему разумны, но они никак не отвечают на запоздалый вопрос: что делать с двумя миллионами турок, которые уже живут в Германии, имеют гражданство и по-своему встроены в немецкую жизнь? Высказываются предложения ввести исламское образование на немецком языке, чтобы имамы потом преподавали некую цивилизованную, мягкую версию ислама в согласии с демократической европейской культурой.

Между тем исследования, проведенные Фондом имени Фридриха Эберта, указывают на растущие ультраправые настроения немцев (см. справку на стр….) И это притом что в Германии пока нет ни одного ультраправого в парламенте. В современной Европе, кстати, это становится весьма редким явлением. В Швейцарии они составляют почти треть депутатов парламента, в Норвегии — четверть. Это уже правящие партии своих стран. В Голландии и Дании они имеют около 15%, в Италии, Португалии, Австрии и Бельгии — около 10%. А ведь в половине этих стран доля мусульман в населении меньше, чем в Германии.

Проблема начинает приобретать остроту даже в устах брюссельских «общеевропейских» чиновников и политиков. Зампред Европарламента Сильвана Кох-Мехрин высказалась за запрет на ношение паранджи в Евросоюзе, подобрав метафору, не допускающую двоякого толкования: «Паранджа является наступлением на права женщин, это — мобильная тюрьма». Полный запрет на ношение паранджи в общественных местах в Бельгии или запрет на возведение минаретов в Швейцарии могут стать первыми решительными шагами европейских обществ в сторону от лежащего в основе общеевропейского проекта принципа толерантности и либерального космополитизма.

Это у России есть 500-летний опыт сосуществования с живущими внутри нее мусульманами, символом которого может быть и касимовский минарет XVвека в 250 километрах от Московского Кремля и несколько десятков метров асфальта и брусчатки, отделяющие белоснежно-голубую мечеть Кул-Шариф от белоснежно-голубого Благовещенского собора в Кремле казанском. Это пять столетий долгого и извилистого пути — неуверенных проб, тяжелых ошибок, мудрых компромиссов и блестящих решений. Среди них такие новации, как приравнивание знати исламских народов империи к российскому дворянству, запись кочевников-мусульман в казачество, приглашение горцев-мусульман в царскую охрану, специально модифицированные для исповедующих ислам солдат и офицеров русские военные ордена и превращение предводителя антироссийского восстания поволжских мусульман Салавата Юлаева в официально признанного руководством страны национального героя.

У Европы пока такого опыта нет вовсе. Сейчас буквально на глазах перед ней все явственнее встает этот жизненно важный вопрос, который большая часть истеблишмента пока боится даже откровенно обсуждать.

— В Германии действительно есть проблемы с интеграцией, но они не только у иностранцев. Мы сами страшно далеки от интеграции! — говорит Ральф Хэлбих, менеджер культурных проектов из Лейпцига. — У нас же огромная часть населения только и надеется на финансовую поддержку государства. И когда мы все начнем тонуть, мигрантам, естественно, придется хуже всех: дескать, сами виноваты, что не хотели интегрироваться.

Принципиально важный момент здесь — увязка роста ксенофобии с экономическими сложностями. Возможно, не случись такого серьезного экономического кризиса, тема миграции еще долго оставалась бы в маргинальной резервации. Но именно сейчас проект «единая Европа» получает удары и с экономического фронта.

Париж. Революция!

Рост продолжительности жизни в условиях забуксовавшей экономики и конца эры дешевых денег ставит под вопрос модель социального государства. Правительства стран ЕС вынуждены массово идти на болезненные пенсионные реформы, а население отвечает им забастовками, демонстрациями и поджогами. В последние недели центром революционных настроений стала бастующая Франция. Президент Николя Саркози анонсировал повышение пенсионного возраста с 60 до 62 лет.

— Как не устают напоминать французские власти, каждая десятая пенсия в стране финансируется за счет займов, — говорит старший научный сотрудник центра проблем социального развития Института Европы РАН Сергей Федоров. — Поэтому в нынешнем году дефицит пенсионного фонда Франции — тридцать миллиардов долларов, и дальше он будет только возрастать. А откуда брать деньги? Именно поэтому большинство коллег Франции по Евросоюзу пошло по пути увеличения пенсионного возраста. И французы с некоторым отставанием тоже решили использовать этот способ. Реформа назрела и неизбежна — это все понимают. Те же социалисты предлагают не отказ от нее, а только другой подход к ней. Но народ мало беспокоят нюансы. Где брать финансирование их пенсий, им неинтересно. Они просто хотят меньше работать.

Так это или нет, но даже умеренный рост пенсионного возраста вызвал резкий протест французов.

…Париж, 19 октября, день очередной общенациональной забастовки. Люди в желтых, красных и зеленых жилетах толпами выгружаются из автобусов и движутся по перекрытой трассе в сторону площади Италии. Мужчины несут на плечах барабаны и изредка ударяют в них. Кто-то потрясает резиновыми головами политиков на деревянных палках. Пешеходы, идущие в противоположном направлении — к метро, — безбоязненно смешиваются с толпой. Некоторые разворачиваются и тоже двигают к площади. Ближе к ней шум нарастает: из динамиков гремят веселые мелодии, которые сливаются с выкриками митингующих.

Кто-то призывает к порядку, и профсоюзы начинают выстраиваться шеренгами. Останавливаю женщину лет пятидесяти, которая бьет в бубен.

— Мне не нравится новый закон, — говорит она, перестав греметь. — Почему мы должны работать на два года больше?

— А почему бы не поработать? — спрашиваю я.

— Дело не в том, что мы не хотим работать, — отвечает она. — Если мы будем работать на два года дольше, то молодым будет очень сложно пробиться на рынок труда. В нашей стране двадцать пять процентов молодежи безработные. У меня у самой дети. Они вот такие! — Она поднимает большой палец. — Почему они должны сидеть без дела?

Женщина убегает: сейчас ее профсоюз пойдет строем — уже слышен призывный барабан. Ее сменяет мужчина лет сорока.

— Революция! — кричит он, потрясая флагом над моей головой. — Революция!.. Мы собираемся перекрыть аэропорт, — сообщает он.

Я ему верю: протестующие несколько дней блокировали склады с авиационным топливом — полиции пришлось силой разблокировать их, чтобы самолеты могли летать.

Мужчина увлекает меня в толпу, входит в кружок своих товарищей. Те снабжают меня листовками.

— Главная наша проблема — Саркози, — говорит один из них. — Не итальянец, не француз, зато — наша головная боль.

— Революция! — снова потрясает флагом мой первый собеседник.

— Когда Саркози пришел, он дал нам надежду, — подхватывает человек, заросший щетиной, лет тридцати. Его зовут Джо. Он эмигрант, это очевидно. — Саркози дал надежду самым бедным, он обещал нам лучшую жизнь, но в действительности он работает на богатых!

Они выглядят так, словно каждый божий день встают в семь утра и работают до ночи. Глядя на этих мужчин, стоящих кружком, невозможно ошибиться: они работяги.

— Мы машинисты поездов, — сообщает Джо.

— Вот, значит, из-за кого я не могла сегодня добраться до Парижа! — упрекаю я.

Но устыдить их мне не удается: мужчины радостно переглядываются. Они рады, что их действия кому-то испортили жизнь, ведь это означает, что их нельзя проигнорировать.

— Мы просто боремся за свои права, — говорит Джо. — А по-другому политикам ничего не докажешь. Надо потерпеть, ведь мы пришли сюда не ради себя, а ради будущего всей страны.

— Почему мы должны отдавать свои деньги богатым? — спрашивает молчавший до того мужчина. — Мы работаем, работаем не разгибаясь, а деньгами нашими наслаждаются богачи. Мы так не хотим!

— Революция! — вопит мой знакомец.

— А чего вы не хотите поработать лишних два года? — спрашиваю я.

— Потому что мы думаем о наших детях, — говорит Джо. — Мы сражаемся за новый общественный строй. Это очень естественно для французов — бороться за свои права. Мы сломаем этот новый закон. Мы едины. Протест объединил нас снова. Мы не согласны!

Правда, президент де Голль, в свое время имевший неприятный опыт ухода в отставку из-за массовых протестов своих сограждан, однажды заметил, что «французы хотят равенства для всех и привилегий для себя». Например, железнодорожники имеют много льгот с тех послевоенных времен, когда условия работы были тяжелые, а продолжительность жизни низкая. Сейчас условия работы улучшились, а продолжительность жизни возросла. Но тем не менее они по-прежнему выходят на пенсию в пятьдесят с небольшим и сама пенсия у них в два раза выше средней — около трех тысяч евро. Когда правительство просит людей с такими льготами перейти на общие условия, тут даже социально ответственный человек выйдет на улицу протестовать. Одно дело — лишиться тринадцатой зарплаты, и совсем другое — половины будущей пенсии.

— И долго вы собираетесь бастовать? — спрашиваю я у Джо.

— Неделю…

— А если не поможет?

— Тогда еще неделю. — Мужчины заговорщицки переглядываются. Видимо, у них есть какой-то тайный план. — И мы не сомневаемся в успехе…

Снова звучит барабан. Мужчины примыкают к своей шеренге. Профсоюзы пошли. Мерный шаг, дуда, бубен, барабан. Они — трудящиеся, знающие свои права. В их выкриках и поступи не чувствуется ни агрессии, ни страха перед завтрашним днем. Кажется, никто из них не сомневается в том, что правительство будет сломлено под их напором. Над толпой витает дух солидарности, в воздух поднимается огромный белый шар, на котором красными буквами написано Solidarité.

Но буквально через два дня французский парламент принимает правительственную пенсионную реформу. Не может не принять, потому что жить надо по средствам. А еще у французских политиков есть надежда на школьные каникулы, которые должны хотя бы на время снизить накал уличных протестов, ведь лицеисты — самые буйные и активные их участники. А за это время кабинет попытается договориться с ОФДП — вторым крупнейшим профсоюзом страны, — пойдя навстречу части его требований.

Конец Европы?

Насколько сегодняшние европейские проблемы действительно повод для алармистских настроений и прогнозов?

Единая Европа — самый интересный и захватывающий проект ХХ века. Пока остальной мир в той или иной мере примеривает к своим реалиям пройденный Европой путь развития государственных институтов, сама Европа вступила на дорогу, до сих пор еще никем не хоженную. Восемь тысяч лет человечество строило государства, постоянно совершенствуя их институты, укрепляя мощь и расширяя покрытую ими территорию.

Европа, десять столетий ковавшая свою модель национального государства, к концу позапрошлого века довела ее до такого совершенства, что покрыла своими империями практически весь остальной мир. Известный американский социолог Чарльз Тилли заметил, что, следуя логике закона Паркинсона, гласящего, что «задуманные планы замечательно исполняются институтами, находящимися на гране коллапса», институт государства начал размываться как раз в тот момент, когда закончил свое становление и достиг расцвета.

Сегодня действительно есть соблазн сделать из всего этого вывод, что и провал политики интеграции трудовых мигрантов из исламских стран, и неспособность поддерживать давно ставшие привычными высокие стандарты социального обеспечения подрывают важнейшие основы европейского проекта. «Верхи» больше не могут поддерживать на прежнем уровне стандарты социального государства, а «низы» все больше не хотят мириться с идеологией толерантности, мешающей им произносить вслух то, что их волнует.

Тем не менее, может быть, не все так мрачно. Например, многие как российские, так и европейские экономисты считают, что говорить о закате модели социального государства европейского образца преждевременно. Профессор экономики Высшей школы социальных наук Франции Жак Сапир утверждает: «Это не конец социального государства. Оно сохранится, просто в несколько измененном виде. Конечно, есть очень сильная приверженность населения идее государства всеобщего благосостояния, люди привыкли к нему. Но в то же время они понимают, что реформа необходима. Проблема в том, что ее конкретное воплощение их не устраивает».

Вполне возможно, шансов, что под грузом проблем Евросоюз развалится, даже больше, чем что он сможет выкарабкаться. И все же социальные законы тем и отличаются от естественнонаучных, что с завидной регулярностью важнейшие достижения и прорывы в истории человечества происходят как раз тогда, когда успех кажется невозможным.

Табу с темы мигрантов снято

Рост популярности ультраправых идей и партий в Германии и в Европе в целом «Русскому репортеру» прокомментировал ведущий научный сотрудник Центра германских исследований Института Европы РАН Александр Камкин

Как нужно воспринимать фразу Ангелы Меркель о «полном провале» строительства в Германии мультикультурного общества?

Как признание своего бессилия и провала собственной политики. Ведь еще совсем недавно она была одним из инициаторов осуждения и увольнения из Бундесбанка Тило Саррацина за его скандальную книгу «Германия самоликвидируется». И заявляла, что Германия будет строить еще больше мечетей и привлекать еще больше мигрантов из мусульманских стран.

Но история с книгой Саррацина показала, что общественное мнение меняется. Ведь по крайней мере в последние десять-пятнадцать лет тема мигрантов и проблем их интеграции всячески табуировалась и была уделом политиков крайне правого крыла. А тут высокопоставленный представитель экономического истеблишмента страны, член СДПГ, далекий от каких бы то ни было экстремальных политических позиций, эту тему поднимает, да еще так остро.

Демографические исследования говорят о том, что к 2050 году по оптимистическому прогнозу немцев в Германии останется 60%. А по пессимистическому — 40%. Могло бы помочь адресное привлечение мигрантов, но лишь определенных профессий и на конкретные рабочие места. В противном случае приезжие все чаще становятся получателями социальной помощи, а не двигателем экономики.

Насколько сильно тема мигрантов-мусульман определяет расклад политических сил в Германии?

Конечно, люди, недовольные большим числом приезжих на пособиях, все больше голосуют за ультраправых, дестабилизируя политическую систему Германии. Идет консолидация ультраправых сил: недавно объявили о своем слиянии Национал-демократическая партия (НДП) и Немецкий народный союз (ННС).

Лет пять назад НДП была представлена только на уровне коммун, а теперь у нее уже три фракции в земельных парламентах — в Саксонии, Мекленбурге — Передней Померании и Тюрингии. А благодаря объединению с ННС они всерьез намереваются на следующих выборах штурмовать бундестаг.

В этой ситуации для истеблишмента, возможно, выгодно было бы создание некоего подобия гражданской правоконсервативной партии, которая бы опиралась на тезисы, озвученные Саррацином. Судя по недавним опросам, ее готовы сразу поддержать 20–25% избирателей. Такая партия сможет создать парламентскую коалицию с ХДС/ХСС, и тогда политический спектр Германии резко поменяется.