«Спасибо вам, вы хорошо горели». Александр Архангельский – о том, как обесценились все его сбережения
Новости в последнее время все больше напоминают сводки с фронта. Люди болеют, врачи на пределе возможностей борются за их жизни, мы все оказались в вынужденной изоляции. И совершенно непонятно, как и на что мы будем жить завтра. Что же делать? Для начала — не унывать и рассказывать истории про то, как мы раньше переживали кризисы и психологически справились с ними. Начинает Александр Архангельский.
Первый раз я разорился в приснопамятном 1991-м. Так сошлось, что в последний год перестройки на меня свалились приличные деньги: я был молод, жаден до работы, в издательствах меня уже знали, заказывали напропалую: предисловия, составление сборников, статьи; даже выпустили мою книгу в «Советском писателе», тиражом чуть ли не 20 тысяч. Поскольку все это вышло одномоментно, мне на сберкнижку разом перечислили сумму, которой в другие времена хватило бы на подмосковный дом.
Но уже никто ничего не продавал, все хотели только покупать; ясно было, что деньги сгорят, только мало кто догадывался, с какой скоростью: «Спасибо вам, вы хорошо горели».
В сентябре я уехал на двухмесячную стажировку в Бременский университет; жил в съемной комнате у добрых строгих старичков; в стоимость комнаты входил семейный завтрак, а к завтраку прилагалась добропорядочная немецкая газета. То ли «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг», то ли «Ди Вельт», в общем, серьезная, не таблоид, а значит — с биржевыми курсами.
В курсах я ничего не смыслил, но с важным видом проглядывал их, закусывая чайной колбасой из маленького розового тюбика. И вдруг глаза у меня полезли на лоб: в разделе валют было пропечатано, что за доллар, который всю мою подсоветскую жизнь стоил 68 копеек, дают 100 рублей. Или 120. Или 140. Сколько именно — не так уж важно; важен лишь порядок цифр.
Опечатка в солидной газете? Не может такого быть. Рубль подешевел в сто с лишним раз? Но такого не может быть тем более!
Видимо, я побледнел, потому что старички всполошились. Объяснить им, что со мной творится, я не смог. Они, конечно, жили во времена самораспада рейхсмарки, но это было так давно, что как будто уже и не с ними. Я пошел бродить по Бремену, осознавать. И ноги сами занесли меня в универсам.
А тогдашний универсам не чета нынешнему. То есть сам по себе он такой же; тот же набор еды, вина, домашних мелочей. Чесночная колбаса. Ливерная колбаса. Твердый сыр, мягкий сыр. Шампуни, туалетная бумага, мыло. Но один и тот же магазин, в зависимости от того, попал ли в него после советской разрухи или оказался сейчас, — это два разных магазина.
Смотрел я на все эти капиталистические красоты, принюхивался, пускал слюну. И как-то вдруг стал успокаиваться. Экономя внезапно подорожавшие марки, купил бутылочку простенького красного вина, какие раньше раздавали в самолетах, один зеленый крокодильчик-авокадо и связку плавленых сырков в тёмно-красной глазури. Положил это в крошечный целлофановый пакетик, таких в Советском Союзе не было (в нем вообще мало что было). И побежал к Арсению Борисовичу Рогинскому, будущему основателю «Мемориала», который тоже в это время был на стипендии в Бремене и как раз в тот вечер возвращался домой.
Арсений Борисович со вздохом посмотрел на чемоданы, набитые передачами, посылками, гумпомощью, но как старый зек не смог мне отказать. Через три дня мое семейство в Москве (поезда шли долго, а летать было дорого) получило этот спасительный пакетик. И возрадовалось. Представляя, как радуются они, радовался и я.
Деньги сгорели, и что теперь? Главное, живы. Справимся.
Кстати, этот опыт разорения очень пригодился мне в 1998-м, во время следующего краха. Но о том я расскажу в другой раз.
А в этот, чтобы закольцевать историю, отошлю читателя к примеру Леонида Генриховича Зорина, с которым мы совсем недавно прощались. Я-то что; а он был всемирно знаменитым драматургом. У меня в сберкассе обнулился эквивалент деревенского дома, а у него хватило бы и на поместье с лебедями. И очнулся он еще позже, по весне 92-го, когда рубли вообще уже ничего не стоили.
— Знаешь, — говорил он мне, — у меня был водитель. Лет двадцать меня возил. И вдруг мне пришлось его уволить, платить стало нечем. Встречаемся случайно через год, а он мне говорит: «Леонид Генрихович, может, я чем могу вам помочь?»
И Зорин радостно смеялся.
