То, что не только люди, но и целые страны болеют ностальгией, очевидно для всех. В легкой форме она бывает и благотворной, ибо как сохраниться народу без щемящей памяти о себе? Но когда ностальгия протекает с лихорадкой и бредом, она чревата уже амнезией и требует госпитализации.
Священник Владимир Зелинский
Амнезия выражается не в том, что страстные патриоты той ушедшей страны совсем уж забыли про убийства, пытки и лагеря, – никуда эти лагеря не делись, просто их хорошо научились заметать в темный, глухой подпол сознания, – нет, беспамятство с элементами бреда сказывается в том, что вся слава и мощь, кровь и сажа прошедшего времени приписываются лишь одному человеку.
Уже и небо над головой посерело от его имени. И спор идет только о том, скольких он убил и сколько построил, погубил Россию, отстоял Родину[1], ту, внутри которой все дрожали, а вокруг – боялись. Cтрасть нуждается в образе, и образ является: вот он я! И заполняет собой – с черной ли аурой, с золотым ли нимбом – аналитические умы, газетные страницы, телевизионные поединки, виртуальные пространства. И всеприсутствием своим создает зрительную иллюзию, когда целая эпоха как бы вмещается в одного, пусть даже очень видного, вознесенного в небеса человека.
Человека ли? Вспомним изречение: главная хитрость дьявола в том, чтобы убедить, что его не существует. «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», – представляется Мефистофель в «Фаусте». Режим, установившийся в России в 1917 году, имел противоположные намерения. Он пришел, чтобы растоптать зло и учредить добро. На века. Вставай, мол, проклятьем заклейменный…
И то, что результатом вставания с колен оказался необозримый котлован зла, космическая дыра, куда провалились неисчислимые массы людей, все же не могло быть результатом деятельности лишь одного всевластного субъекта. Потому что власть – и это первое, что сегодня вычеркивается из памяти, – принадлежала прежде всего должности, и называлась она Генеральный Секретарь ЦК Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Только в этой словесной, функциональной рамке субъект мог принимать решения, строить, спасать, губить, гноить в лагерях.
Все его могущество исходило не только от его, заурядной или незаурядной (кому что по вкусу), бандитской или царской личности, но от многомиллионной ВКП(б), ставшей КПСС, передового отряда диктатуры пролетариата, в нем как бы сосредоточенного. И потому передовой отряд мог так бестрепетно и беспощадно уничтожать себя самого руками из него родившегося, в нем воплощенного вождя.
Он и был – они. Их стальной, слитой воедино волей, их сосредоточенной в его голове мыслью, их верой в Тысячелетнее Царство правды, унаследованной от народной эсхатологии. Именно должность, функция несла в себе легитимацию и индульгенцию на все, что угодно, потому что была заряжена тем сгустком энергии, которая и влилась в необъятную персональную власть.
Конечно, магия функции не могла обойтитсь без его личной воли, без его хитрости, властолюбия, бесчеловечности и прочих знаменитых свойств. И она, понятно, нуждалась в звонком имени собственном. Почти ни у кого из «тонкошеих вождей» таковых личных магий недоставало.
История иногда сама выбирает наездника, чтобы нести его туда, куда захочет. Она сливается со своим всадником, воздавая ему бескрайний «культ личности», точнее, культ системы, уместившейся в имени идейного идола, который с помощью не одного только страха, но и коллективного гипноза правит страной. Единолично решает, строит, губит, держит в кулаке. Процитирую еще раз некогда приведенный мной отрывок, по-своему несравненный и недооцененный:
«Приемный сын…, Артем Сергеев, вспоминал, что вождь сердился на своего родного сына Василия, так как тот использовал его фамилию.
– Но я тоже Сталин, – говорил Василий.
– Нет, ты не Сталин, – гневно возразил его отец. – Ты не Сталин, и я не Сталин. Сталин – это советская власть! Сталин – это то, что пишут о нем в газетах и каким его изображают на портретах. Это не ты, и даже не я!» [2]
Попробуйте из сегодняшнего ностальгического Сталина, держателя грозной державы, убрать целиком того, о котором писали его газеты. Вычесть из имени миф о советской власти, памятники в каждом городке, портреты во всяком доме, песни по радио с шести утра начиная, фигуру на мавзолее дважды в год, вдохновителя каждодневных побед, отца и учителя, надежду прогрессивного…, словом, опустошить весь музей его культовых наименований. Что останется от его силы? Одна лишь деспотическая рука, по которой томится сегодняшнее сталинолюбие.
Но рука вырастает из тела, телом же был идеологический партийный режим. Именно все эти знаки и звания, эти идейные словесные сущности, они-то и обладали полнотой власти. В своем ведомстве (СССР) Сталин мог делать все, что угодно, но не мог выходить из роли газетного Сталина, из мундира лозунгов, портретов и статуй, символов новой религии. Они-то и правили бал, коего он, Джугашвили, заблаговременно ушедший в тень псевдонима, был по сути, только распорядителем.
О том бале никто уже не помнит. Сегодня если и вспоминается что-то, то лишь отяжелевшее, обрюзгшее, по инерции обреченное врать государство, в котором партия, шедшая в тесной паре с народом, все никак не могла окончить затянувшегося танца. Теряя свою идейную идентичность, режим, не сознавая того, тихонько катился к обрыву, уверяя себя, что остается верным былым заветам и нерушимому единству, только без «грубых нарушений социалистической законности».
Но секрет единства в том и заключался, что оно могло нерушимо стоять только тогда, когда над каждым членом партии и народа висела смутная, но неотвратимая угроза. «А в наши дни и воздух пахнет смертью, раскрыть окно, что жилы отворить», – писал Пастернак. Без этого запаха не действовал и тот веселящий, пассионарный газ, который раздувал идеи и знамена, созидая социализм. Такое было тогда негласное соглашение, между воздухом смерти и газом идей. И Генеральный Секретарь должен был лично обеспечить этот контракт, кровью заставить на нем расписаться.
Ну, а если бы этот пост носил другую фамилию, другую черепную коробку, другую душу? Бесполезно спрашивать, но, думаю, отличался бы лишь стилем, а не курсом. У режима мог быть только такой выбор: либо шаг за шагом убирать все эти идеологические напластования, насилия и безумия, которые принесла революция, а за ней и гражданская война, тем самым теряя свою опору и двигаясь к неизбежной перестройке, отрезвлению и покаянию за содеянное, либо идти дальше, превращая наследие революции в жесткую тоталитарную систему со всевластной тайной полицией, террором и растаптыванием всего человеческого.
Едва ли среди наследников Ленина нашелся бы человек, один или во главе фракции, который не выбрал бы последнее. Вынужден был бы выбрать, путей к отступлению практически не было. Ну, Бухарин вел бы дело помягче (но не он ли сказал: «У нас только две партии, одна у власти, другая в тюрьме»?), Троцкий – патетичней и театральней, со многими растреллами, но скорей всего без иностранного шпионства и «отравления колодцев».
Но с той ли душой или с этой, должен был найтись человек на эту роль укротителя «вздыбленной Руси», роль же от начала до конца была уже написана Лениным. Именно он экранизировал учение Маркса в русской истории, сделал его всесильным оттого, что верным, верность же доказал насилием, в масштабах пока только одной страны, и это всевластие мифа-насилия отдал в пожизненную аренду одному, пусть даже не им выбранному, наследнику.
Он, собственно, и Марксу указал его роль, каковую ему пришлось играть уже по-ленински, на степной, половецкий, на татарский манер. Именно Ленин изготовил текст новой идеологической веры, неожиданно соединив его с огромной силы эсхатологическим ожиданием царства небесного на земле, с народом, 10 веков почитавшим царя как наместника Божия и перенесшим это почитание на Генерального Секретаря всеобщей мечты о справедливости для заклейменных проклятьем. И эта правда, когда придет, все грехи спишет и всю кровь заметет.
«Навалят кучу мусора на мою могилу, предрекал Сталин, но ветер истории безжалостно развеет ее». И вправду: кто там, в светлом царстве, когда оно настанет, станет трудиться трупы считать? Но все это: мечта и смерть, доктрина и дисциплина, запредельная харизматичность и абсолютная прагматичность – было уже вписано в железный, лязгающий ленинский сценарий, и Сталин оказался самым способным исполнителем главной роли.
Основная его книга – «Вопросы ленинизма», все прочие тома его сочинений – те же вопросы и те же ответы Ильича. Оставим сочинения, но в роковой момент при нападении Германии, когда земля уходит у него из-под ног, что первое говорит он своим соколам? Вот мы сейчас теряем то, что создал Ильич (не цитирую, а передаю смысл). Или на Пленуме ЦК 1952 года, когда Молотов назвал партийную верхушку сталинскими учениками, Сталин резко обрывает: «Чепуха! Нет у меня никаких учеников. Все мы ученики великого Ленина» [3]. Даже если бы он физически убрал великого с дороги, он все равно играл бы предписанную им роль. Вычесть Ленина из Сталина невозможно, Сталин – это Ленин сегодня, Барбюс был прав.
Но сегодня другое «сегодня», ныне даже партия, которая все еще взывает к имени Ленина, не слишком уж и ленинская. Сегодня, когда хотят вернуть памятник Дзержинскому, то думают не столько об отразившейся в нем беспощадной красоте Девы-Революции, сколько о самоуважении государства, желающего сфотографироваться на фоне карающего меча.
Так и с воскрешением Сталина: берется с виду могучая сталинская держава, и коллективно забывается все, что составляло ее могучесть: неразрывная связь вождя с массами, теми, которые взрывались шквалом аплодисментов, требовали смерти фашистким наймитам, обливались липким потом страха, исповедовали идеалы, клеймили, обожали, ненавидели, махали флажками на демонстрациях, вливались в социалистические соревнования, противостояли «враждебному окружению».
Ныне же от масс, кажется, остался только вождь-кукловод, дергавший все население страны за веревочку. Всюду – он, то в зверском, то в отеческом своем облике, то в сочетании того и другого.
Кадр из фильма «Утомленные солнцем»
Да, он легко мог сгубить всю большевисткую когорту, но и такой вариант был намечен уже в первоначальном ленинском сценарии. «Прежде чем объединяться, надо размежеваться», – писал тот на заре своей деятельности. Через 30 лет радикальное размежевание происходило уже не на партийных съездах, а на политических процессах. Именно Ленин пустил в ход тот язык, который станет потом господствующим: говори одно (демократия, советы, право наций на самоопределение, выборы, суверенитеты и т.п.), а понимай совсем-совсем другое. Сколько бы Сталин ни резал и ни стриг своих подданных, он делал это в единстве с ними, в единомыслии с учителем. Он сам был порождением их учения и энтузиазма, их крылатого буревестничества и шепотливого сотрудничества.
Непоследняя деталь; в отличие от немецкого коллеги (куда от него денешься?) который все публичное пространство заполнял своим «я»: «я принял решение», «я освободил Германию от жидов и плутократов» и даже: «я убил на Восточном фронте столько-то немцев», Сталин даже прилагательного «Генеральный» избегал (подписываясь лишь: «Секретарь ЦК») и уж меньше всего злоупотреблял личным местоимением. Обычно: мы, большевики, мы, советские люди, мы, передовой отряд трудящихся… Отнюдь не от скромности и даже не от лукавства, но с ленинским замахом и сталинской мудростью; не чье-то выпятившее себя «я», но весь советский народ, с ним единый, им ведомый. Такой вот неумолимый ход истории собственной персоной, надевший френч и раскуривший трубку.
В наши дни, однако, у русской истории другой маршрут, возможно, тоже неумолимый, но другой. Власть сегодняшняя, сколько бы она ни притязала на строгое единоначалие и патриотическое воодушевленное согласие, сколько бы ни пролонгировала себя в вечность, не дотягивает даже до пародии той, идейной, сталинской. Бесполезно вызывать с полюса Повелителя льда, чтобы он дохнул и заморозил расползающееся месиво коррупционеров и либералов.
Сегодня Сталин – фантом из прошлого, который, несмотря на личную его холодность, когда-то вышел из ленинской плавильни. Но коль скоро плавильня давно погасла, система, спаянная единым мировоззрением и тотальным террором, рассыпалась сама собой, что делать с державным прахом ее, когда-то высившемся над страной? «Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи», как поет шут-могильщик в «Гамлете».
Священник Владимир Зелинский
- Относительно войны: звучит по меньшей мере странно и за державу обидно, что при всем превосходстве в силе и технике до начала военных действий, держава без диктатора ту войну неизбежно должна была проиграть.
- Симон Себаг Монтефиоре. Сталин. Двор Красного монарха. М., 2005. Стр. 15
- См.Сталин и современность, Красанд, 2010, с. 91
