Старчество на Руси

¹

Книга монахини Игнатии “Старчество на Руси” была написана в конце 1980-х гг. как итог многолетних размышлений.

Их интенсивность определялась тем местом, которое старческое руководство занимало в ее собственной жизни. Старчество — это путь спасения, которым шла она сама, это то, что поддерживало ее и многих других тайных и явных подвижников в годы гонений, питало их в любых внешних обстоятельствах живою водою Духа.

Не просто выразить в слове суть духовных реалий, в том числе старческого окормления. Сделать это способен тот, кто прошел долгий духовный искус, последовательность которого схематично можно описать так. Стремящийся жить в Духе в начале своего пути должен воспринять научение о том, как должно проходить этот путь. Правильное представление об этом — залог успешного продвижения по нему. Но научение не должно остаться талантом, скрытым в земле (Мф 25:24–25). Необходимо пережить долгий период борьбы, когда воспринятое научение с болью входит в сердце христианина, становится его собственным опытом, его неотъемлемым достоянием. Только тогда подвижник, возвращаясь к тому, чему был научен, заново осознавая это, сам сможет научить других. Теперь в нем может сформироваться догматическое сознание — духовное ведение, изнесенное из собственного духовного опыта, поверенного словами его учителей. Примером такого осознания личного опыта старческого руководства, на наш взгляд, может служить книга монахини Игнатии.

Смысл и пути духовного окормления раскрываются в ней на примерах русских старцев и истории русского старчества. Это определяет композицию книги. Ее первая часть — исторические очерки развития русского старчества с предваряющей их главой “Основы старчества”, раскрывающей “механизм” духовного руководства. Во второй части монахиня Игнатия обращается к личностям старцев, которые встают перед ней со страниц их писем.

Следует сказать о ее подходе к слову Отцов, который объясняет, почему в этой книге столь обильны цитаты из их творений. Суть этого отношения передается понятием melth (греч. ‘раз­мыш­ление, попечение, упражнение, радение’ и т. д.; лат. me­di­ta­tio), обозначающим молитвенное размышление, делание, в котором сливаются чтение, размышление, молитва и созерцание ². Монашествующие первых веков, поучаясь в словах Писания (Пс 1:2), ежедневно на соборной и келейной молитве прочитывали значительные отрывки из него, произнося их речитативом вслух, что органично перерастало собственно в молитву ³. По всей вероятности, с первых дней возникновения монашеских общин предметом аналогичного молитвенного размышления (но, может быть, без обязательного ежедневного чтения) стали и речения Отцов, поскольку “ответы старцев рассматривались так же, как Слово Божие, органическое продолжение Священного Писания, поскольку общепризнанным было, что устами старца глаголет Сам Дух Святой” ⁴. Преподобные Варсонофий и Иоанн (VI в.) уже прямо используют их высказывания в ответах на вопросы учеников (например, ответ 214), хотя в большинстве наставлений по-прежнему приводят только слова из Писания ⁵. Это подтверждает типологическое тождество между Священным Писанием и писаниями и речениями святых Отцов как выразителями Священного Предания, понимаемого “как непрерывающееся действие Духа Святого в Церкви” ⁶.

Постепенно святоотеческие писания все чаще включались в число текстов, охваченных практикой молитвенного чтения ⁷. Если мы обратимся к истории русского монашества, то увидим, что со времени преподобного Паисия Величковского у православных подвижников наблюдается значительный рост интереса к творениям их предшественников. В монастырях преподобного Паисия чтение святоотеческих писаний было важнейшим компонентом воспитания инока наряду с откровением помыслов и Иисусовой молитвой. В русской традиции наиболее известным сторонником включения произведений Отцов в практику молитвенного чтения был святитель Игнатий Ставропольский. Широко известны его слова о том, что в наше время без чтения творений святых Отцов для инока невозможно спасение. Ученики преподобного Паисия вместе со старчеством принесли в Россию и практику чтения святоотеческих писаний. Распространение того и другого шло бок о бок. Рукописные Патерик или книга Слов преподобного Исаака Сирина тогда ценились так же высоко, как в первые века монашества — драгоценный список Евангелия. Недаром центром обработки и издания святоотеческих творений стала именно Оптина — сердце старческого руководства.

Благодаря распространению традиции преподобного Паисия, проповеди святителя Игнатия и других церковных писателей к концу XIX в. молитвенное чтение Отцов прочно вошло в жизнь русских обителей. И когда русский подвижник с наступлением богоборческой эпохи принужден был идти в мир, чтобы засвидетельствовать свою верность Христу и Его заповедям тем, кто и в новых условиях был готов принять Благую весть и взять крест свой (Мф 10:38; 16:24; Мк 8:34; Лк 9:23), вместе со старческим руководством и молитвой была передана и заповедь о молитвенном чтении святоотеческих творений. Монахиня Игнатия — живой носитель этой традиции. В своей книге она приникает к словам святых, многократно останавливая на них свой ум, прикасается к ним сердцем, проживает их вновь и вновь; они приближаются, оживают, обнаруживают неожиданные оттенки смысла и ведут по пути спасения.

Читателя не должно удивлять, что монахиня Игнатия часто обращается к писаниям совсем неизвестных подвижников. Подвижник, усвоивший сердцем закон Господень, достигший духовного ведения, имеющий ум Христов (1 Кор 2:16), уже сам способен отличить слово, значимое для спасения, от слова безразличного или вредного по отношению к цели христианина. Следовательно, он может выбирать среди множества текстов именно те, в которых запечатлен путь к познанию Бога живого. Поэтому если какое-то произведение предлагается Отцами для молитвенного чтения, значит, оно действительно указывает этот путь. И если даром такого различения может обладать отдельный подвижник, тем более им обладает соборный разум Церкви ⁸.

В свой разбор писем русских старцев монахиня Игнатия включает как раз те писания, которые прошли взыскательный отбор подвижников начала века и эпохи гонений. Читая эти писания, она возвращается мыслью к тому пути, который восприняла как путь спасения, которым шла, о котором теперь может рассказать.

А. Б.

Всех Творцу преклоняю колена,
Превечному Слову руки простираю,
слова ища дарование…
Последование святителю Иоанну Златоусту. Икос

Воистину, и начинающему эти строки необходимо преклонить колена перед Творцом, необходимо простереть руки к Превечному Слову, ища в недрах своей души слова, достойного изобразить де­лание и подвиги святых.

В дни, когда Русская Православная Церковь, а с нею и весь мир, отмечает тысячелетие Крещения Руси и когда эти дни исполнились, каждому православному русско­му необходимо сказать свое слово. Наше слово — о старчестве русском, поскольку Промыслом Божиим личная жизнь и жизнь близких совершилась под старческим руководством.

Православие, и особенно русское Православие, уже давно стало предметом углубленного изучения для многих представите­лей инославных исповеданий. С большим вниманием и лю­бовью, во всех мельчай­ших деталях исследуется православное богослужение. Много внимания уделяется и православному изо­бразительному искусству, русской иконе. Подобным же интересом исполнены и строки о русском стар­честве, хотя образ старца чаще всего рисуется как образ стран­ника, движущегося по необъятным просторам русской земли, несу­щего в себе делание и художество молитвы Иисусовой ⁹.

Русское старчество — плоть от плоти старчества вселенско­го, — основываясь на опыте великих старцев Египетских, имеет и специфические черты. Всмотреться в особенности этого великого утешающего явле­ния, родившегося в недрах Православной Русской Церкви, — наша насущная задача, и об этом наше слово.

Но и раскрыть малоизвестные источники речений самих старцев в их писаниях и письмах — и тем возродиться к жизни нескончаемой, вечной — также должно быть посильно нашей задачей. В целом же направление предлежащего слова — это припадание к основам Духа во Христе Иисусе, к основам духовной жизни, путеводствующей, укрепляющей в старчестве жизнь человеков. Это и поиск жизни, поиск пути, неизменного, верного, остающегося таковым и в дни нашего трудного “кос­ми­ческого” века.

Основы старчества

…помыслы, самые первичные и самые
тонкие формы движения греха и добродетели
в области ума <…> сделались для иноков
центром преимущественного внимания
в руководстве старческом.

Епископ Николай (Чуфаровский)

Прежде чем изложить наши мысли о русском старчестве необходимо, хотя бы очень кратко, схематично, уяснить основные понятия о старчестве как таковом, имеющиеся в литературе. Подобных трудов насчитывается весьма немного; чаще всего о старчестве пишут как о святоотеческой традиции, как о явлении, связанном с учением и мыслями святых Отцов, развиваются идеи о пользе старческого руководства ¹⁰.

Кроме указанных источников необходимо отметить рукописный труд епископа Николая (Чуфаровского), который разбирает старчество как пастырство монастырское. Преосвященный Николай видит в явлении старчества мистическое обоснование нравственному подвигу человека ¹¹. Автор говорит, что для осуществления христианского совершенства требуется очищение сердца, освящение всей личности человека, что может быть достигнуто только в аскезе старческого руководства. В нем должна быть вскрыта вся “подпочва” человеческой жизни.

Мы — в наших давних мыслях о старчестве — пытались увидеть в нем основу того, что имеет место в жизни каждой человеческой семьи, где младшие пользуются руководством и указаниями стар­шего, где естественно формируются отношения детей к отцу и мате­ри и где в разумных и любовных поступках родителей заложена основа правильного возрастания ребенка в мужа совершенна. Мы даже пы­тались показать, что в жизни духовной самые необходимые и ни с чем иным не сравнимые понятия: “отец, мать, дочь, сын”, — взяты из естественной жизни основной ячейки человеческого общества — семьи ¹². Воистину, наряду с мистической стороной старческого руководст­ва, которую любит подчеркивать преосвященный Николай, жизнь духовной семьи в старческом руководстве только тогда полноценна и тверда, когда наряду с великой аскезой послушания, наблюде­ния за внутренней дорогой души, сохраняется и живое тепло ро­дительских, семейных отношений, когда старец не только строгий судия “помышлений сердечных”, но и любящий, любвеобильный отец, который даже не по-отечески, а скорее по-матерински следит за внутренней и внешней жизнью своего Богом данного чада.

Мы знаем, наконец, попытку великого Достоевского определить старчество как огромную силу, которую получает чело­век, отдавая полностью свою волю другому, отказываясь от своей воли и жизни ¹³. Насколько прав в этом определении серд­цеведец Достоевский, судить не нам; мы только можем быть безгранично благодарны ему за то, что он ввел в русскую литературу свое понятие об “иноке русском” и дал ей — а с нею и всему миру — образ старца Зосимы. Устами старца Зосимы он сказал многие вещие слова как о будущем русской интеллигенции, так и о служении русского народа всему че­ловечеству.

В основе старчества как высокого духовного делания мо­нашеского преосвященный Николай видит стремление “до­стигнуть чистейшего мышления без посредства каких-либо симво­лов, даже слов”. Здесь он находит “концентрацию всей внутрен­ней жизни” человека “на единой всеобъемлющей идее Божества”, — воистину подвиг великий, достигающий тех размеров, которыми его определил Достоевский.

Для того, чтобы подойти к высоте этой идеи, необходимо наблюдение за самыми малейшими, начальными движениями души. Это-то наблюдение движений и их откровение наряду с послушанием и составляют твердое здание старчества, основание подлинной духовной жизни. Говоря об “изощренном систематическом самонаблюдении”, преосвященный Николай пишет, что при этом необходим “точный, тонкий до скрупулезности анализ элементов греха и добродетели” и таким образом приходит к определению понятия помысла. Помыслы (logismo), которые должны быть открываемы старцу, суть самые первичные и самые тонкие формы движения греха и добродетели в области ума. По епископу Николаю, “наблюдение и урегулирование помыслов является наиболее важным, существенным <…> целесообраз­ным аскетическим подвигом”.

Дар различения духов — различение помыслов (отделение доб­рых от злых) — есть весьма трудный подвиг. В основе его должны лежать благоразумие и рассуждение. Отсюда следует, что дар этот приобре­тается из жизни, из собственного опыта, но что важнее всего — при помощи благодати Божией. Благодать Божия руководит отноше­ниями старца и ученика, между ними устанавливаются самые иск­ренние внутренние отношения, так что ученик уже ничего — ни одного помысла, ни одного движения — не может (именно не мо­жет) утаить от старца. “Открывая свои душевные движения и состо­яния руководителю, — продолжает преосвященный Николай, — усовершающийся приобретает навык к самонаблюдению, выводит их из тайников своей души наружу, как бы объективирует их, поставляет пред своим внутренним взором, а посему имеет более психологической возможности правильнее оценить их”.

Здесь возможно сопоставить действия старца с действиями врача или психиатра, проводящего сложнейший анализ психического состояния больного. От правиль­но взятого направления, от глубины проведенного исследования зависит и само исцеление больного. Не случайно в последние годы в клинической практике придается большое значение анализу, про­водимому как самим больным, так и врачом-психиатром ¹⁴. И все же для понимания старчества это — только слабые подобия, так как, как сказано выше, в руководстве старче­ском все совершает благодать Божия, тот именно факт, что ста­рец уповает не на себя или на свое искусство, но на помощь, на руководство Святого Духа, Его вседейственной благодати.

В сказаниях о жизни старцев и их учеников можно найти очень много живых примеров того, как велико пред Бо­гом чистое, безжалостное к себе откровение помыслов старцу, как в очах Божиих искупуется, ценится это откровение, как под­визающийся открывать свои приражения мыслей и страдающий от них приравнивается к страстотерпцу, проливающему кровь за испо­ведание Христа. Таковы повести о молодом монахе, который неоднократно, много раз в ночи ходил к старцу, чтоб открыть ему стужающий его помысл. И видели над головой ученика сияние, как над голо­вой святого. Подобной же силы повесть о том, как старец, не поняв, не приняв силы исповеди своего ученика, осудил его за открове­ние, и в назидание страсть, с которой боролся ученик, во всей силе овладела старцем. И спасло старца только благодатное действие, проявившееся во вмешательстве его собратий, которые не дали ему уйти из монастыря ¹⁵.

Пишущему эти строки пришлось быть свидетелем того, как милостивый и одновременно мудрый старец, читая откровения одной из своих учениц, которые касались очень тонких и может быть чрезвычайно обостренных помыслов, говорил с сокрушением и сочув­ствием: “Великомученица, вели­комученица…” ¹⁶. Другой великий русский старец ¹⁷, положивший душу за делание свое, когда был удален церковной властью от возможности принимать своих духовных детей на откровение, отказывая всем, не мог отказать одной из своих учениц подробно писать помыслы. “Она погибнет без откровения, — говорил батюшка, — ей необходимо много и подробно писать”. До самого своего раз­лучения с духовной паствой старец поддерживал эту учени­цу. Другие страдали, но батюшка отказывался их принять, сохраняя совесть в отношении распоряжения церковной власти.

В сказаниях о жизни подвижников можно найти поучительные примеры того, как старцы учили своих учеников борьбе даже с малым, казалось бы невинным помыслом. Так, мы читаем в одном из разделов Патерика следующее тро­гательное сказание: “Однажды авва Агафон шел с учениками своими. Один из них, нашедший на дороге небольшой зеленый стручок чече­вицы, говорил старцу: Отец, позволишь ли мне взять его? Старец с удивлением обратился к нему и сказал: ты ли положил его здесь? Нет, — отвечал брат. Если не ты положил, как же хочешь взять его? — заметил старец” ¹⁸.

Подобен этой повести и краткий рассказ о том, как живущий в поле монах захотел съесть пшеничный колос и не позволял себе этого сделать, не спросив об этом владельца поля. Борьбе с помыслами старцы всегда придавали большое значе­ние. Один из них, авва Кир, говорил даже так: “Если ты не имеешь помысла, то ты без надежды, — ибо если не имеешь помыслов, то имеешь дело” ¹⁹.

Борьба с помыслами, откровение их старцу так же важно, имеет то же значение, что и послушание. Послушание же, согласно его пониманию в духовном руководстве, должно быть полным, целостным, точным. Так, опять в Патерике можно прочитать повести о чистом и безотлагательном послушании учеников. Один из них, не дописав буквы, вскочил на зов старца из-за своего рабочего стола. При­шедшие позднее увидели, что он не довел до конца начертание буквы омега (w) ²⁰. Там же читаем об ученике, имевшем великое послушание свое­му старцу; и о том, как он, искушаемый другим братом, по слову его во­шел в реку, кишащую крокодилами, и крокодилы “лизали тело его и не вредили ему” ²¹.

Великие старцы изрекали, что послушание выше подвижничест­ва и чистоты, так как оно “с дерзновением приводит к Богу” ²². И один из них, великий авва Моисей, сказал: “Будем просить послу­шания, рождающего смирение и приносящего терпение, и великоду­шие, и сокрушение, и братолюбие, и любовь; ибо это суть воинственные оружия наши” ²³.

О святой, смиренной, непостижимой для ветхого человека любви, рожденной от послушания, сохранилось в Патерике много преданий. Так, один брат, закончив свои корзины и привязав к ним ручки, чтобы нести на продажу, услышал, что у соседа его нет ручек для корзин. Отвязав их от своего изделия, он отнес ручки брату, уверяя его, что они ему не нужны ²⁴. Другой старец, узнав, что болящий брат его хочет свежего хлеба, набрал свой сухой хлеб в милоть, сходил в Египет и переменив черствый хлеб на свежий, принес его, еще теплый, болящему ²⁵. И указывается в рассуждении Отцов, что враг может подража­ть и посту, и бдению, но никогда — смирению и любви ²⁶. Искушая двух братьев, согласно живших вместе, враг пред­ставил птицу одному вороной, другому — голубем, вследствие чего добился их ссоры. Когда же по прошествии трех дней братья поняли искушение, они смирились, примирились друг с другом и до смерти жили в мире ²⁷.

В разделе о высших добродетелях иноков отрадно прочесть такие строки: “Сказал авва Исаия: любовь есть размышление о Боге с непрестанным благодарением; благодарению же радуется Бог, оно есть знак успокоения” ²⁸. Подобных строчек не найдешь в руководстве прочих религий: смирение Христово, Его послушание воле Отца лежит в основе всех добродетелей; недостижимо оно для духа зла, и пребывает святая, и чистая, и смиренная любовь христианская выше всех козней и сетей диавольских. Она ему чужда и недоступ­на.

Высоты этой чистой любви достигают идущие путем послуша­ния и смирения, путем отсечения своей воли, путем откровения всех тончайших приражений врага, тернистой дорогой наблюдения за собой и открытия старцу помыслов своих, десных и шуих.

В Отечнике, составленном святителем Игнатием (Брян­ча­ни­новым), под различными сказаниями о жизни старцев и их изречениями помещены примечания самого святителя Игнатия, полные великой духовной силы и значения. В них сохраняется тот высокий стиль, что присущ основным произведениям Святителя. В них всюду — та же высокая подлинная духовность, которой полны его произведения.

Часто святитель Игнатий, приводя жития и изречения старцев, делает указания, соответствующие тому времени, когда издавался Отечник. Многие мнения старцев были чересчур строги для того периода. Большинство же сказаний и изречений исследованы Святителем с большой любовью, и высказывания его только подчеркивают их вы­соту. Так, в сказании о духовном видении инока Захарии, с кото­рым очень сурово обходился его духовный отец, епископ Игнатий пишет, что для правильного течения духовной жизни Захарии было правильным сохранение сурового руководства его отца. “От истинного по­слушания, — пишет святитель Игнатий, — рождается и истинное сми­рение: истинное смирение осеняется милостию Божиею” ²⁹. Разбирая поступок аввы Аммона с учеником, склонным к высокоумию, святитель Игнатий пишет в своих примечаниях: “Преподоб­ный преподал ему подвиг смирения, единый благоугодный Богу, единый способный привлечь милость и благодать Божию к подвижнику” ³⁰. “Неоцененный подвиг! Существенный подвиг!”, — восклицает Святитель по поводу невидимого внутреннего подвига ино­ка, доступного и для современных ему монахов. “Глубина смирения есть <…> и высота преуспеяния, — пишет он в другом примечании, — нисходя в бездну смирения, восходим на небо” ³¹.

При оставлении всех попечений инок может “устремиться к Богу умною молитвою, — пишет святитель Игнатий. — Тогда она (ум­ная молитва) возносит делателя своего в ту любовь к Богу, которая законоположена Богом” ³².

Касаясь высоких духовных состояний, которые часто отмечают­ся в сказаниях о старцах, святитель Игнатий всегда являет сми­ренномудрие, доискиваясь до основ, до причин этих высоких со­стояний и всегда старается подчеркнуть связь их со спасительным смирением сердца. Так, в примечании к повести о старце Аммоне, который, по слову своему, уже не знал о существовании зла, святитель Игнатий пишет: “Такое настроение является в душе от постоянного внима­ния себе, от плача о своей греховности, от действия умной бла­годатной молитвы. Эта молитва исполняет сердце умиления. Умиле­ние есть ощущение обильной милости к себе и ко всему человечеству” ³³.

Вероятно, исходя из опыта собственной духовной жизни, святитель Игнатий с подлинно духовной свободой относился ко всем внешним занятиям при условии сохранения умного делания, как он говорит об этом в своем примечании к житию аввы Геласия. Приводя слова великого аввы Исаии о том, что в подвиге внутреннего делания “ум и душа соделываются единым сердцем” и что “соединенные воедино ум и душа приносят Богу молитвы чистые”, святитель Игнатий в своем примечании пишет: “Здесь изложены самые глубокие психологические истины”. Их Святитель объясняет “опытно христианским святым подвижничеством” ³⁴.

Всюду он подчеркивает внутреннюю связь высоких духовных состояний с исходным смирением и покаянием инока, его покаянным плачем и подвигом. Разбирая повесть об авве Пимене, который по разорении монастыря оставался на месте, где раздавался плач детей, а свя­той авва почитал этот плач за звук голосов ангельских, святи­тель Игнатий пишет: “Таков плод умного делания. Оно, исцеляя мало-помалу греховную заразу сердца, изменяет отношение его к окружающим предметам и обстоятельствам. Сердце начинает смот­реть на все из своего смирения и из своей благости, из своего самоотвержения, из своей мертвости для мира, из своей жизни в Боге” ³⁵.

Излагая в том же Отечнике слова преподобного Исаака Сирина о молитве, святитель Игнатий, строгий к себе и другим в вопросах духовной жизни, показывает свою необычайную широту и свободу в понимании молитвы и видения, сообщаемых подвижникам Духом Святым. “И ныне рабы Христовы, — пишет Святитель, — сподоб­ляются видеть различные духовные видения, которым некоторые не верят, никак не хотят признать их истинными, но признают прелестию, и видящих считают прельстившимися”. “Очень удивляюсь, — пишет Святитель дальше, — как эти слепотствующие душею не ве­руют благодати Духа <…> Эту благодать и ныне подает Христос и будет подавать даже до кончины мира по обетованию Своему верным рабам Своим” ³⁶.

Мы намеренно привели эту длинную выписку из примечаний святителя Игнатия в Отечнике с тем, чтобы показать, каких глубин достигает тот, кто правильно ведет свою духовную жизнь, начиная с послушания старцу, с откровения ему помыслов, — малейших “логизмов” своей души ³⁷.

“Оставим все суетное, — пишет святитель Игнатий в заключе­нии своего труда, — чтоб наследо­вать плач и молитву ума, спутницу плача, — чтобы посредством плача и молитвы обрести утешение, обетованное Спасителем. Путь к плачу — Евангельские заповеди” ³⁸.

Восстановление старчества на Руси

Весел был еси образом, и прек­лонял еси
уши просящим у тебя помо­щи, и <…>
простирал еси руце на подъятие их…

Кондак преподобному Паисию Величковскому

Русское монашество и особенно руководство старческое нуж­далось в своем восстановлении, в обретении тех высоких и спаси­тельных устоев, которые оно имело от своего начала в Киевской Руси, которые сохранились, укрепились и возросли в тяжелые годы монголо-татарского ига и которым пришлось испытать оскудение внешнее и внутреннее в эпоху Петровских реформ и последующих царствований.

Промысл Божий бдит над миром. Бдит Он над судьбой каждого отдельного человека, бдит Он — непостижимо для нас — и над бы­тием Своей Церкви, Своего Тела и Своей Невесты. Попускаются периоды (и немалые), в которые оскудение кажется предельным, более уже непоправимым. Будто уже и кончается дыха­ние жизни в здании Христовой Церкви, но слово Христово нелож­но, — и врата адовы, которые кажутся уже отверзтыми, Церкви Христовой не одолевают. Совершаются события мирового или государственного масштаба, и Церковь Христова выходит победительницей из крайнего, казалось бы, и страшного положения: врата ада не имеют над ней силы. В других же обстоятельствах, когда не нужны для спасения Церкви большие мировые сдвиги, Господь поставляет события меньшего объема, выдвигает отдельных людей, которым дается Промыслом Божиим завидный жребий — спасение, восстановление достояния церковного.

Подобный жребий на Руси был уготован преподобному Сергию Радонежскому, авве сонма отцов Радонежских и всего последующего русского монашества и в нем — старческого руководства. XVIII век требовал для восстановления монашеского жительст­ва на Руси других путей и других личностей. Рухнувшая Византия уже не могла быть оплотом Православия и духовного учения для Руси, каковой была во времена преподобного Сергия. Уже и учение исихастов было не так до­ступно для России, как в то время. Живые источники духовных основ Православия и монашеско­го жития следовало теперь искать — тоже за пределами России — где-либо на Афоне и в прилежащих землях. И чтобы достигнуть искомого, необходим был человек, наделенный спасительным стремлением и твердостию. Подобного человека, способно­го в поиске своем пойти на жертву, переступить границы родины, устремиться на обретение имевшихся ранее, но утраченных духовных сокровищ, явил Господь, непостижимый Промысл Его в ли­це преподобного Паисия, как он назван в своем житии, “родим­ца Полтавского”.

Петр, сын полтавского протоиерея Иоанна Величковского, рано открыл в своем сердце зов к живому Богу, преодолел много препятствий, внешних и внутренних, прежде чем достиг желаемой обители мона­шеской. Но и обретя эту обитель, вдавшись в различные делания и послушания, “измывая”, по слову жития, “братнины плащаницы”, он не мог успокоить своего духа, не обретая подлинного духовного руковод­ства, объясняющего ему все недоумения, вопросы, неяс­ности, встающие на иноческом пути. Начинается долгий и многотрудный поиск юного Петра (в ино­честве Платона); поиск того наставника и тех основных духовных руководств, писаний святых Отцов, которые укажут путь человека к Богу.

Отец Платон приходит в Молдавию, затем покидает родину, достигает Афона, взыскуя и ища этого слова Отцев минувших веков. Его ждет тяжелое разочарование, большое духовное искуше­ние, так как он не находит искомого. Но молодой подвижник не теряет веры в истину своего поиска. После многотрудных скитаний и болезнований Господь сподоб­ляет его в Молдавии встречи с подлинными носителями духа, искупующими путь монашеский согласно святоотеческому учению.

Старцы Василий и Михаил Поляномерульские знакомят отца Платона с переводами Добротолюбия — и ревностный подвижник припадает к живому источнику. На Афоне он понимает, что перево­ды писаний святых Отцов неточны, несовершенны, по­чему и считает необходимым изучать греческий язык, чтобы вник­нуть в детали духовной жизни, преподанные святыми старцами-аскетами.

На Афон приходит старец Василий Поляномерульский и пост­ригает юного подвижника в мантию с именем Паисий. Преподобный Паисий живет на Афоне, ведя строгую подвижническую и созерца­тельную жизнь, изучая писания преподобных Отцов-аскетов и вни­кая в самую суть изображаемой ими внутренней жизни, начинает делать посильные исправления в прежних переводах и сам переводит основных отцов Доб­ро­то­лю­бия.

К отцу Паисию притекают люди, ищущие спасения, его подлинности и основ, и несмотря на его относительную молодость, именуют его своим отцом и учителем. Когда собирается малое братство, отец Паисий полагает должным вернуться на родину и после 17 лет пребывания на Афоне поселя­ется в Молдавии в предоставленном ему монастыре Драгомирнском. Здесь — как бы вершина и расцвет всего жития Паисиева и его духовного стада. Здесь — подлинное монастырское делание с устав­ным богослужением. Здесь — работа над книгой самого старца и его братий. Здесь вырастает на основе обретенных сокровищ святоотеческого слова и подлинное руководство старческое, то искусство ведения душ к Богу, которое покоится на подлинном, дознанном Отцами боговедении. Здесь — откровение тех тончайших движений души, которые, утверждаясь, содеявают грех, а будучи открыты, многократно оплаканы, отвергаются подвижником. Само же откровение их делает то, что ученик прирастает к отцу духов­ному нелестной, крепкой, духовной любовью.

Можно по-разному определять подвиг преподобного Паисия Величковского. Несомненно велик он в том, что жаждал подлинного учения о подлинной духовной жизни и внутреннем дела­нии. Очень важно, что делал переводы, где старался доискаться до сути излагаемых святыми Отцами явлений духовного пути — дви­жений души и духа. Правы и те, кто говорит о большой твор­ческой природе всех дел Паисиевых. Мы же основное из деяний Преподобного усматриваем в том, что, обретши нелестный источник подлинного духовного разумения в писаниях святых Отцов, он возрастил от этого знания стадо духовное, души людей, которых он повел нелестной тропой к Богу в делании старческого окормления.

Должно увидеть водительство Духа Святого в том, что старец Паисий вернулся с Афона на родину. Именно сюда он должен был принести то живое учение, то житие, которое обрел в Боге, имен­но ему дано было восстановить духовную жизнь в угасающем и почти угасшем русском монашестве. Именно здесь, на родине, окрепло и утвердилось обретенное им сокровище, породив много последователей и учеников, которые и донесли его до русских мона­стырей.

В связи с военными действиями ученикам Паисиевым вместе с их старцем пришлось перебраться после 12 мирных лет жизни в Драгомирнском монастыре в монастырь Секул, а затем — в более об­ширный Нямецкий монастырь. Здесь условия жизни братства были труднее, чем в Драгомирне, ближе подступало мирское, но и опять семья Паисиева продолжала здесь свою богомудрую, полную трудов жизнь. Опять велась большая книжная работа, и здесь старец Паисий решил­ся, наконец, отдать в печать сделанные им и его братством пере­воды Добротолюбия ³⁹. Здесь же, предвидя свою кончину, старец Паи­сий начал писать свою “автобиографию”.

Велики были подвиги старца. Келлия его, по слову его жития, не закрывалась до вечера. Каждый мог прийти и открыть свою пе­чаль, недоумение, задать вопрос. И всегда терпеливо, любовно, духовно было слово старца. А ночь заставала его, изнемогающего и болезнующего, за переводом святых Отцов. Был составлен и сбор­ник поучений “Восторгнутые класы”. Братство было велико по чис­лу; здесь были русские и молдаване, и по-прежнему шла жизнь монахов, даже и турецкое войско не потревожило их жития.

Старец скончался в последнем десятилетии XVIII столетия, 72‑х лет, тихо, мирно, будто уснул. Но скорбь братии была велика; тогда же была составлена его учениками служба ему, так как они почитали своего отца как святого. Дух глубокой скорби печатлеет содержание службы, и главное, что желает отметить ученик, составивший последование, — это старческое делание старца. Поэтому, хотя служба и пронизана мыслями о кончине их незабвенного отца, в кондаке говорится о веселии старца, исполняющего основное дело своей жизни — старческое руководство и спасение душ ближних. “Весел был еси образом, — пишет ученик в кондаке, — и прек­лонял еси уши просящим у тебе помощи, и <…> простирал еси руце на подъятие их” ⁴⁰. Таким образом, радость, безгрешное веселие и спасение душ — вот то основное, что остается как заповедь последующим поколениям от делания Паисиева. Поэтому вряд ли можно согласиться с теми авторами, кото­рые трактуют монашество, и в частности, монашеский путь старца Паисия как страдание. Да, много страданий терпел старец от самых юных лет, с тех пор, как пошел на поиск Бога и спасения души. Много терпел в монастырях, много странствовал и был при­шельцем в поисках подлинного духовного руководства, но столько же приобретал и радости духовной и веселия. Старчество его воспринималось отдельными людьми как ересь, — и мимо этой скорби прошел схиархимандрит Паисий, все претерпевая в Боге, от скорби ведущего к полноте благ духовных и радости немеркнущей.

Переводы святых Отцев, особенно преподобного Исаака Сирина, показывают, на какой высоте духовного преуспеяния находился преподобный переводчик, когда вникал в почти неудобосказуемые тайны духовной жизни, излагаемые сирийским аскетом. Отрывки из слов препо­добного Исаака, переведенных старцем Паисием, приводятся здесь как заключение данной главы, как ее духовное завершение. Некоторые места переводов темны, мало понятны, но труд вникания в их внутренний смысл достав­ляет великое духовное утешение сердцу, это утешение ищущему.

Вот эти отрывки.

“Несть возможно кроме попущения искушений уведети нам истину, — читаем мы в 1-м слове преподобного Исаака в пере­воде преподобного Паисия. — И <…> промысл мног имать Бог на человеце, и несть человек, не сый под промыслом Его, и паче же на исшедшыя взыскати Его и терпящия страсти за Него перстовидне (как по указанию перста) зрит светле” ⁴¹.

Такие и подобные истины обретал блаженный старец Паисий в дающемся ему с большим напряжением переводе. И истины эти становились основанием его живой и радостной внутренней жизни, которую он открывал и другим.

“Начало пути жизни, еже присно поучитися умом в словесех Божиих, и в нищете пребывати, — читаем мы в том же сло­ве Паисиева перевода. — Дондеже не стяжет душа пиянства в вере (упоения верою) Божией, в подъятии силы ощущения ея, ниже не­мощь чувств уврачует, ниже силою может попрати вещество видимое, еже есть ограда внутренних, и не ощущает” ⁴².

Таково начало моря словес преподобного Исаака (если у моря есть начало), — словес, в глубину которых старается проникнуть преподобный Паисий. Моря этих слов, этих духовных откровений мы касаемся ниже кратко, избирательно, в основном для того, чтоб стало понятно, над каким великим произведением трудился богомудрый Паисий и что полагал он в основу жизни духовной, которую сообщал в своем старче­ском руководстве.

Так, преподобный Исаак пишет о различии слез: “Суть некия убо слезы, жгуще; и суть слезы утучняюще <…> И прежде убо в сей чин слез нуждне достигает человек, и теми отверзается ему дверь внити в чин вторый, лучший сего, иже есть страна радости, имже приемлет человек милость” ⁴³.

Слова преподобного Исаака о молитве: “И сие подобает вам уразумети, возлюбленнии, яко каяждо беседа в тайне бываема, и всяко попечение благия мысли о Бозе, и всяко духовных поуче­ние, в молитве определяется, и во имени молитвы уставляется и внутрьуду сего заключается имене: или чтения рекл бы еси разли­чия, или гласы уст в славословие Божие, или печально о Господе попечение, или тела поклонения, или псалмопение стихословия, или прочая ина, от нихже ученье пребывает молитвы чистыя, от нея же любы раждается Божия. Любы бо от молитвы, а молитва от пребывания отшельничества” ⁴⁴. Такова широта суждений преподобного Исаака, а вслед за ним и вдумчивое, слово за словом вживание преподобного Паисия в пе­ревод написанного…

Иногда в своей прозорливой духовной свободе преподобный Исаак идет еще дальше и в слове 34-м вдруг неожиданно изрекает: “Дарование без искушений погибель приемлющим то <…> Умаления (недостатки) в неких, хранящих себе, хранители суть правды. Есть, иже вещьми шуими делаяй живот он со премудростию Божиею” ⁴⁵. Таково непостигаемое размышление преподобного отца, и как, возможно, часто преподобный Паисий постигал его в своем старческом делании!

От глубокого опыта внутренней жизни написал преподобный Исаак и такое размышление, которое не может быть забыто. “Прочее разумей, — обращается он к незримому ученику сво­ему, — яко сие еже стояти, несть твое, ниже добродетели твоея есть, но благодать сия есть, носящая тя на дланех руки своея, яко да не убоишися” ⁴⁶. Человек со всем достоянием своей жизни на дланях рук Божиих! Как это можно забыть, как это необходимо особенно в ми­нуты глубокой печали!

“Сия, — продолжает преподобный Исаак, — вложи в себя во время радости <…> и восплачися, и прослезися, и припадай о памяти согрешений твоих, бывающих во время попущения твоего” ⁴⁷.

Размышлениями преподобного Исаака о жизни будущего века уместно закончить наши краткие выписки из перевода его творений, сделанного бла­женным старцем Паисием Величковским. Преподобный Исаак говорит о человеке, пребывающем в поуче­нии Божественных писаний. “Слава Божеству Его, — восклицает та­кой человек, — слава чудесем Его: преславна и предивна суть вся дела Его: в якову высоту худость мою возведе <…> и в каковы помыслы посмети и насладитися души моей, и в чудесех сих пребывая, и удивляяся присно, упивается всегда и бывает аки в пребывании еже по воскресении”. Такой человек, по Исааку, “приемля во уме славу будущего века, и надежду, хранимую пра­ведными <…> и новое оно возъустроение, не помышляет, ни поминает сущих мира сего” ⁴⁸. Человек этот, созерцая век грядущий, думает о веке, в котором существует: “Внегда бо век ин таков дивен уготова (Бог) <…> кая убо вина есть еже сотворити Ему мир сей прежде и распространити его, и обогатити сего <…> множеством видов и естеств” ⁴⁹. Вопрос очень длителен — и ответ на него: “С разрушением <…> века сего, абие начало приемлет век будущий. И речет тогда всяк человек такова: о мати, забвена сущая от чад своих, ихже роди <…> и бывающих чад истинных неплодове, никогда же родившия! Возвеселися, неплоды нераждающая, о чадех яже родила есть тебе земля” ⁵⁰.

Не будем продолжать бессмертных строк преподобного Исаака о жизни вечной, так же как не будем касаться и тех многих воп­росов духовной жизни, которых касается он. Они безграничны и глубоки. Изложенного достаточно для того, чтобы понять великое делание старца Паисия, познакомившего русское монашество с кладезем жизни духовной, сокровенным в словах подвижнических святого Исаака Сирина.

Речения старцев

Развевается знамя креста над письмом моим:
— всегда слово мое выходит под этим знаменем…

В тишине безмолвия ду­ша плавает как бы
в каком необъятном пространстве — смотрит
на минувшее, на настоящее, на землю, на небо,
на время, на вечность! Так в ясную погоду
гуляет орел в недосягаемой высоте,
в прозрачной лазуревой бездне.

Из писем святителя Игнатия Брянчанинова

Вылившееся в определенную систему, получившее свое собст­венное, ни с каким другим не сходное лицо учение русских старцев особенно отчетливо раскрывается перед нами в их письменном наследии. Почти все поколения русских старцев, их отдельные группы и даже отдельные личности дают нам нестареющую пищу, неиссякае­мый живоносный источник поддержки и питания духовного в оставлен­ных ими письмах к отдельным лицам или к группе лиц, в их кратких поучениях и словах. И всегда, в должное время, потребное для жизни души, можно найти в них подкрепляющую живую мысль или сло­во, пронзающее душу, поддерживающее ее в различные периоды ее бытия, в различных ее состояниях: в периоды горя, упадка сил душевных или во время радования, раскрепощения внутренних сил, когда она ищет вечное, безусловное, а кроме того — родное слово, изреченное, когда формировалась русская душа, ее характер, искания.

Помимо основного — изложения тех или иных состояний борющегося человека, тех или иных просветлений духа, обретений, ду­ховных находок, — знакомящийся с писаниями русских старцев получает и большое утешение от того, что в этих писаниях обретается выражен­ное единство взглядов при совершенно различном стиле. В отдельных речениях русских стар­цев, носителей высочайшей и тончайшей культуры духа, встречаешься с необычной силой этого словесного выражения, четко опре­делимой индивидуальностью, высокой поэзией русского слова. В сочетании с высотой содержания это доставляет читающим чувство глу­бокой и всесторонней радости, утешения. Оно, повторимся, происходит из соединения высокого смысла с поистине божественной красотой глаголов.

Поистине то, что писания русских старцев все едины в своей высоте, в своем чистом стремлении изобразить духовные истины и одновременно выражены всегда различно, всегда с со­хранением самых мельчайших индивидуальных черт пишу­щих, делает из этого достояния — писем, посланий и отдельных поучений старцев — непревзойденную сокровищницу, неисчерпаемое богатство. К сокровищу этому, к этому неизбывному морю писаний, где каждая буква — от опыта, даже от крови пережившего все под­вижнического сердца, необходимо притекать во время и время, чтобы не порвать, не потерять связи с животекущим источником.

Вдруг тебя обрадует то или иное речение, сказанное старцем от его богатого опыта, от изжитого искушения, от побежденно­го страдания. Или ты будешь изумлен, даже пленен высотою тех вещаний, тех кладезей духовного слова, в котором изображается то или иное, казалось бы неизобразимое, неудобоуразумеваемое со­стояние подвизающегося человеческого духа.

А иногда, напротив, необходимо простое, немудрое, любов­ное, материнское даже, в своей простоте и любви, слово старца, чтоб успокоить, даже исцелить твой недуг. Иногда же слово старца, сказанное кому-то, дает непосредственный от­вет именно тебе и именно в том затруднении, из которого, казалось бы, уже и выхода не обретается. Нам и ныне известны люди, которые, с верою открывая строчки писем старца Амвросия Оптинского, находят в них ответы на свои вопросы, поднятые сложными жизненными ситуациями или болезненными состояниями их страждущей души.

Трудно окинуть одним взором или изобразить в одном слове общее направление письменного наследия русских старцев. Оно выразило их учение, их живой опыт, сформировавшийся в России в русле духовного направления святых Отцов, из­древле идущего от старцев седого Востока, старцев первых веков монашеского подви­га.

И здесь не может быть повторений. Достаточно ска­зать, что достояние русских старцев имеет свое начало в радостотворном смирении, завершается же великим уверением в Божественной любви. Между этими двумя полюсами раз­мещается все разнообразие, все богатство писаний, оставленных нам русскими светочами духовной жизни.

*   *   *

Среди эпистолярного наследия русских старцев особо выделя­ются письма духовного писателя и аскета святителя Игнатия Брянчанинова ⁵¹. Уже первое знакомство с ними показывает, что автор их со­храняет высокий стиль своих больших произведений и постоянно на большой высоте духа преподает свое слово тем, с кем ведет пере­писку. В письмах святителя Игнатия можно встретить отдельные изре­чения, выражающие сущность деятельности их автора-подвижника. Наконец, письма эти содержат всегда высокую поэзию слова, являя в себе и раскрывая неизъяснимую глубину русского литератур­ного языка.

Владыка писал много и иночествующим, и светским особам, и всегда основное в его письмах — зов к жизни духовной, изъяснение основ этой жизни, усвоение этих основ тому, кому пишется письмо. Говоря прежде всего о духовной литературе, автор писем вы­ражает совершенно определенное мнение, что не всякий труд, напи­санный на духовную тему, есть труд духовный. Он признает недостаток в подлинном духовном слове и говорит о переживаемой им эпохе: “Глад слышания Слова Божия — вот бедствие, несравненно тягчайшее бедствие всех бедствий”. В письме к другому лицу Святитель говорит о спасаю­щихся как о путниках, испытывающих “недостаток в хлебе”. Наконец, в письме к некоторому настоятелю Владыка пишет о “тесноте нынешнего времени, в которое весьма оскудело истинное духовное знание”.

Признавая духовную жизнь подлинною только в том случае, если она основана на пока­янии и смирении, Владыка поучал своих близких учеников о после­довательности духовного процесса: “Надо, чтобы с сердца началось обновление, сердце — корень”. Тому же ученику, поучая его не ждать помощи от внешних под­вигов, Владыка пишет: “Ожидай с покорностью слезы от Бога. Какой-то святой невидимый перст, — расширяет свою любовь Свя­титель в послании ученику, — какой-то тончайший помысл смире­ния коснется сердца — и придет слеза тихая, слеза чистая, изме­нит душу, не изменит лица; от нее не покраснеют глаза, — кроткое спокойствие пролиется в выражение лица, соделает его ангело­подобным”.

Правильно понимая ход духовной жизни, Владыка мог свободно писать и о духовной любви, которая была ему поддержкой на его крест­ном пути. “Какое наслаждение — любовь, — пишет Владыка своему другу С. Д. Нечаеву, — Пишу к вам и на языке моем чувствую какую-то особенную сладость. Это сладость древа райского”. “Точно, — любовь николиже отпадает”, — пишет Владыка тому же лицу после долгого перерыва и перемены в судьбе его корреспондента. “Любовь есть печать души, способной для неба, — пишет он в других письмах. — Любовь — тот покой, тот дол, в который Бог вселяет единомысленных о Христе”.

Тому же возлюбленному другу, когда скорби того стали безмерными, Святитель написал замечательные слова, которые с ве­ликим утешением могут повторяться каждым скорбящим: “Христос действует иначе, — утверждает Владыка, — Он не снимает тернового венка с возлюбленного Своего, потому что так венчаются в цари Небесного Царства, но посылает в душу благодатную сладость, за­лог предвкушения вечного блаженства”. Запоминается этот образ, данный святителем Игнатием, и спасает в минуты тяжелой душевной борьбы и тревоги.

Свобода, которую Владыка обретал в понимании духовной жизни и подвига, давала ему возможность говорить о мерах ду­ховной любви, позволяла ему писать свободно и будто необычно своим духовным чадам. “Сердце мое говорит больше, нежели может выразить слово”, — начинает епископ Игнатий письмо к своему близкому ученику. “И странно! — восклицает он далее. — Едва сердце мое захочет на­чать беседу с тобою, как впадает в него ощущение молитвы, уно­сит меня в тот мрак, который служит кровом Богу, светом для ра­зумных Его тварей. Несись туда и ты! Хорошо — забыть человека в Боге, потому что помнит его Бог. Хорошо быть мертвым для челове­ка в Боге; это — истинная жизнь, жизнь Духом”.

Однако приведенные слова сравнительно редки в посланиях святителя Игнатия. Значительное число его писем преисполнено словами о скорбях, тяготах, о месте Креста в жизни христианина. “Уготовьтесь на скорби, — пишет Преосвященный инокине, ис­кавшей его руководства, — откажитесь от утешенья, и оно придет к тому, кто считает себя недостойным”. “По тернистому пути ведет вас рука Промысла! — пишет Свя­титель Нечаеву, — но такова судьба возлюбленных Богом <…> Крест — это знамя стада Христова, это знамение овцы Христовой. Да ниспошлет Господь в минуты тяжкой скорби вашей благую мысль бла­годарения Богу, славословия и благословения десницы Его”.

К некоторому скорбящему священноиноку Владыка пи­сал: “Бог кого отделяет в ближайшее служение Себе, в сосуд ду­ховных дарований, тому посылает скорби”. “Облобызаем Крест как знамение Христово, — продолжает он, — руководствующее ученика Христова в Царство Небесное. Был пове­шен на кресте разбойник <…> а с креста переселился на небо как исповедник”. Заключая письмо к этому своему собрату, святитель Игнатий восклицает: “Дайте руку: пойдем за Христом, каждый неся крест свой и им израбатывая свое спасение”.

Крест и скорби так усвоились святителю Игнатию, что почти в каждом письме можно встретить мысли, аналогичные изображенным выше. “Где бы я ни был, в уединении ли, или в обществе человече­ском, свет и утешение изливаются в мою душу от Креста Христова”, — начинает он свое письмо к иноку, пожелавшему глубокого уединения. Ему Владыка советует “терпением между человеками уврачевать не­мощь чувств, узреть Промысл Божий и войти в умную молитву”. Говоря другу о своей болезни, епископ Игнатий заклю­чает: “Точно — Крест Господень есть иго благое и бремя легкое, а со Иисусом и на Голгофе рай”.

Признавая скорби и крест необходимыми в ходе внутренней жизни человека, святитель Игнатий вместе с этим вел своих учени­ков и всех его вопрошающих к деятельному покаянию. “В покаянии вся тайна спасения, — уверяет Преосвященный сво­его собрата настоятеля. — Не думайте о покаянии легко, — развивает эту идею святитель Игнатий, — это душа всех подвигов, это общее делание, которое должно одушевлять все прочие делания”. Отвечая на вопрос своего корреспондента о молитве, Владыка связывает в своем ответном письме подлинную молитву с покаянием. “Покаяние должно быть душою молитвы, — пишет он, — без него она мертва, смердит вонею мнения гордостного и обольстительного! Покаяние — единственная дверь, посредством которой можно о Господе обрести спасительную. Вознерадевший о покаянии чужд велико­го блага”. “От покаяния раждается умиление, — поучает Святитель другого священноинока, — умиление освещает клеть душевную, внося в нее свет духовный от Света Христа”. “Ложась на одре, кайтесь, — поучает Святитель свою близкую духовную дочь, инокиню, — и вставая кайтесь: как в цепи звено дер­жится за звено, так в жизни вашей воздыхание да следует за возды­ханием”.

Преосвященный Игнатий очень высоко ставил жизнь по совету и большое значение уделял откровению монахами помыслов старцу. Од­ной из своих духовных дочерей, предлагая часто и искренне открываться ее старице, Владыка писал: “При решительном откровении согрешений делами, словами и помышлениями, можно в один год пре­успеть более, нежели при посредстве других подвигов, самых много­трудных, в течение десяти лет. Оттого враг и борет так сильно про­тив этого спасительного делания”.

В письмах о молитве святитель Игнатий развивал те же основные мысли, которые излагал в своих больших произведе­ниях. “Молитва, — пишет он, — есть высочайший, труднейшей и многоскорбнейший подвиг, требующий и полного самоотвержения, и правиль­ности мыслей”. Давая различные по объему молитвенные правила сво­им духовным детям, святитель Игнатий считал необходимым, чтобы “правило было для человека, а не человек для правила”. Искушения же, встре­чающийся при делании молитвы, считал неизбежными. “Умиление и любовь к ближним, кои все без изъятия кажутся яко ангелы, суть плоды истинной и непрелестной молитвы”, — поучает Святитель болезненную инокиню, делательницу молитвы Иисусовой. “А встречающиеся искушения, уныние и сон служат доказательством, сколько молитва нам полезна”, — заключает свое назидание Владыка. Своему собрату о Христе, настоятелю монастыря, преосвящен­ный Игнатий пишет поучение о делании чистой молитвы, говоря, что тогда “душа движется в соединение с умом, влечет за собою тело (и) в хладе тонком и мире глубоком человек, соединенный сам с собою, превысший всякой борьбы, чуждый всякого греха, одеянный в покаяние, предстоит перед лицем Господа чистою молитвою, объем­лющею все его существо”.

Видимо допустимо сказать, что из состояния, подобного описанному, изложены Святителем глубочайшие тайны мо­литвы в его письмах “к брату, занимающемуся умной молитвой”. Всего, что написано здесь святителем Игнатием, невозможно перечислить. Строки эти остаются драгоценным назиданием для всякой души, ищущей путь к молитвенному общению с Богом, путь к Богу Живому. Вместе с тем Владыка пишет этому брату: “Будь снисходителен к себе, не засуждай себя, при побеждениях прибегай к Богу с раскаянием — и про­стится тебе побеждение твое; а ты снова за меч, и на сечу”.

Приведенные только что слова Святителя и другие его высказывания, в которых мы видим индивидуальное отношение к каждому спасающемуся, вопрошающему его, показывают, как ценил пастырь-подвижник души человеческие. Об этом невозможно умолчать.

В тех же письмах он пишет об этом — всегда различно — соответственно душе каждого из переписывающихся с ним. Так, в душе близкого ученика своего он “услышал <…> глубокое, истинное призвание к Богу”. “Я глядел на душу, — пишет святитель Игнатий, — для лица и для всего вещественного я — точно без глаз. Черты физиономии как раз забываю; черты души, и самые тонкие, остаются запечатленными в памяти”. “Я часто о вас вспоминаю, — пишет Владыка болящей инокине, духовной дочери своей, — извещает о вас мое сердце”.

«Я утешился, увидевши из письма вашего, что вы уже не так умны, как были прежде”, — с назиданием пишет святитель Игнатий инокине, своей духовной дочери, и продолжает: “А что пишу к вам так откровенно, то из этого можете видеть, как я к вам близок сердцем моим и как искренно желаю вам преуспеяния о Господе”. Вот — мудрость старца. По его же слову в другою письме: “Многие из святых называли чадами тех, которым они сообщали жизнь Духа”. Так, любя каждую душу своих учеников, святитель Игнатий каждого вел соответственно его свойствам и душевным качествам. Себя же самого признавал служителем этих душ, как об этом и писал в одном из сво­их писем: “Вы желаете соделаться моею дщерью? Я в восторге духа, взирая на сонм духовных чад моих, которых несмь достоин называться отцом, но рабом, — говорю душе моей: «возвеселись, неплоды не рождающая, возгласи и возопий, не чревоболевшая, яко многи чада пустыя, паче нежели имущия мужа»”. Воистину, в своем старческом делании святитель Игнатий руководился словами святых, которые приводил в своих письмах: “Егда че­ловек человека воспользует словесы или делы, Божию благодать да разумеют оба”.

В письмах Святителя встречаются отдельные выделенные им картины природы, переживаемые духовно. Он даже соеди­няет природу в единое целое с миром незримым, как это становится очевидно из писем к художнику К. П. Брюллову, ставших известными по трудам отца Марка (Лозинского). “Религия… — пишет Святитель, при­меняясь к понятиям самого Брюллова, — обратилась для меня в поэ­зию и держит меня в непререкаемом чудном вдохновении, в беседе с видимым и невидимым мирами, в несказанном наслаждении <…> время сократилось, понеслось с чрезвычайною быстротой — как бы слилось с вечностью; вечность как бы уже наступила <…> Всякая красота, и видимая, и невидимая, должна быть помазана Духом; без этого по­мазания на ней печать тления; она (красота) помогает удовлетворить человека, водимого истинным вдохновением. Ему надо, чтобы красота отзывалась жизнию, вечною жизнию”. Такой именно красоты полны все те строки писем, где страда­ющий и вместе вдохновленный красотой природы Божией Святитель описывает красоту Волги или высоту неба. “В тихом уединении, на берегу величественной Волги часто вспоминаю вас”, — начинает Святитель письмо духовно близкой ему чете. И продолжает дальше о Бабаевском монастыре: “Он мне чрезвычайно нравится <…> Какой воздух! Какие воды, какие кристальные ключевые воды! бьют, кипят из горы <…> Какие рощи с дубами! с вековыми ду­бами! какие поляны! какая Волга! какая тишина! какая простота!”. В следующем письме продолжаются излияния души Святителя, обретшего отдых в Бабаевском монастыре. “Из моего уединения, с живописных берегов Волги, — восклицает переполненная душа страдаю­щего Святителя, — величественной и великолепной Волги, поздравляю вас”.

Но в следующих письмах скорбь его становится очевидной: “Среди глубокой, мрачной ночи, — начинает эти строки Святитель, — уныло тянутся звучные отклики часовых <…> ободряет, утешает ча­сового голос его товарища <…> Утешителен, отраден для христиани­на голос его собрата, — заключает начатую мысль святитель Игнатий, — в этой тьме и сени смертной, в которой мы совершаем наше земное странствование, шествуя к небу”.

Среди указанных сопоставлений в письмах епископа Игнатия, среди его откликов на красоты природы Божией очень дороги те отрывки, в которых можно постигать богословские идеи, сложившиеся в его душе. “Святая Церковь, — пишет он, — называет Духа Святаго — Утешителем, называет Утешителем Сына Божия; Утешитель — и Отец, непостижимо раждающий Сына и непостижимо испущающий Святаго Духа. Утешитель — Дух; Утешитель — Сын; Утешитель — Отец. Если лучи — свет и огнь; то и солнце, из которого они текут, свет и огнь. Троице Святая, Бог, слава Тебе!”.

В письмах святителя Игнатия нельзя пройти мимо его высказы­ваний о любимом деле его жизни — словесных трудах. Так, в ответном письме С. Д. Нечаеву, написавшему, что слово Владыки имеет помазание, смиренномудрый епископ отвечает, что каковым бы ни было слово, “оно есть слово сердца”. И дальше раскрывает душу свою преосвя­щенный Игнатий: “Призна­юсь, — пишет он, — бывали в жизни моей мину­ты, когда во время тяжких скорбей или после продолжительного безмолвия <…> появлялось в сердце моем слово. Это слово было не мое. Оно утешало меня, наставляло, исполняло нетленной жизни и радости, — потом отходило. Искал я его в себе, старался, чтобы этот голос мира и покоя во мне раздался, тщетно! Случалось записывать мысли, которые так ярко светили в сии бла­женные минуты! Читаю после, — читаю не свое, читаю слова, из какой-то высшей сферы нисходящие и остающиеся наставлением. Обыкновенная жизнь, и монастырская, сопряжена со многим развлечением, не может удерживать всегда при себе сих горних посетителей”.

Другое свидетельство святителя Игнатия о служении его слову более известно. Следует здесь привести его подробнее. “Служение братии Словом Божиим! — восклицает преосвященный в письме к близкому ученику своему. — Какою восхитительною, насладительною картиною представлялось очам души моей это служение! <…> Весь видимый мир неравночестен одной душе: он преходит, а она нетленна, и пребывает во веки. Что же? — Бесконечно милосердый Бог подал мне в руки это служение! — Не только подал мне в руки, но и извещает многим душам искать от меня этого служения! Теперь все время мое взято этим служением. Как утешительно перекликаются со мною многие души среди таинственной ночи мира сего с различных стран своих! — иная с одра болезни, другая из изгнания, иная с берегу Волхова, иная с берегу Двины, иная с поля Бородинского, иная из хижины, иная из дворца царского. Душа, где бы она ни была поставлена, если не убита нечувствием, везде ощущает нужду в Сло­ве Божием, везде падение гнетет ее, давит. Произношу Слово Божие в беседах личных, пишу его в беседах заочных, — составляю некото­рые книги, которые могли бы удовлетворить нуждам нынешнего хри­стианства, служить при нынешнем голоде каким-нибудь утешением и наставлением. От служения Слову, — заключает Святитель свою испо­ведь, — раздается в душе моей какой-то неизреченно-радостный голос удостоверения в спасении”.

Последнее, на чем необходимо остановиться при рассмотрении писем святителя Игнатия — его высказывания, часто, как бы невольные, в оценке высших откровений духовной жизни. Говоря своему ученику: “Никак не позволь себе ожидания благо­дати” и “стремись узреть грех твой”, — в то время, когда ученик этот много пережил, старец не умолчал о том, что возрадовался о милости Божией, которая посетила этого ученика “в день приобщения Святых Христовых Таин”. Епископ Игнатий понимал, что у правильно ведущего свою духовную жизнь инока, его ученика, духовная радость закономерна. Поэтому он подробно говорит о ниспосланном утеше­нии и назидает: “При утешении вдавайся более в благодарение, в молитву, в самоукорение: утешение будет возрастать и возрастать. Я желал для тебя, чтоб ты был причастником трапезы утешения ду­ховного: вкусивший ее соделывается мертвым для мира, стяжевает особенную силу к совершению пути духовного”.

В письмах к другим лицам Владыка говорит и об “из­вещении”. Наконец, в письме отцу, которого постигли скорбные обстоятельства, преосвященный Игнатий расширяет свое сердце и ведет страждущего собеседника к тайне Боговидения. “Чаша Хри­стова, — пишет Святитель, — отверзает вход в страну разума духовного, состояния духовного; вшедший туда и причастившийся трапезы утешения духовного соделывается мертвым миру <…> начинает совершать свое земное странствование, как бы несущийся по возду­ху <…> на крыльях веры <…> Вера подымает с земли, освобождает от оков, изъемлет из среды мучений, возносит к небу, вводит в покой духовный. Вшедшие в этот покой почивают прохладно, насладительно на роскошно постланных драгоценных одрах Боговидения”.

И в других письмах Владыка часто говорит о “стран­ство­­вании” и о полете в вечность. “Не очень заглядывайся на об­стоятельства жизни: не стоят они, — пишет он своему уче­нику-священноиноку, — идут, быстро мчатся, сменяются одни дру­гими. И сами мы мчимся к пределу вечности! <…> Кто же видит, что все летит, и сам он летит, тому легко, весело на сердце”. Окрыленность эта, легкокрылость души святителя Игнатия, постоянное устремление к вечности соделывали то, что душа его входила в тайны богословия, богопознания, боговидения.

В одном из его писем, опубликованных игуменом Марком, чи­таем такие, по существу уже непостижимые глаголы: “При утешениях принимай <…> одно <…> духовное действие, являющееся в мире сердца, тишины его, в какой-то хладной и вместе пламенной любви к ближнему <…> Этот духовный пламенный хлад, этот всегда <…> тончайший пламень — по­стоянный характер Спасителя, постоянно и одинаково сияющий из всех действий Спасителя, из всех слов Спасителя, сохраненных и передаваемых нам Евангелием. В этот характер облекает Дух Святый при производимых Им утешениях служителя Христова, снимая с него одежду Ветхого Адама, облекая душу в одежду Нового Адама и доставляя таким образом существенное познание вполне таинст­венное и вполне явственное”.

Здесь и нам — удобее молчание.

*   *   *

Очаги подлинной духовной жизни обретались в последней чет­верти XIX столетия в отдельных обителях, куда проникало зна­ние учения святых Отцов и где возникали подлинные духовные отно­шения между ищущими спасения и их старцем. Удостоверение этому находим в письмах Ивана Ивановича Троицкого, как он именуется — “великого раба Божия”, связанного с духовных наследием отца Адриана и отца Петра ⁵².

В своих частых письмах к сестре Кашинского монастыря, от­носящихся к 1882 году, Иван Иванович предстает подлинно как ис­тинный раб Божий, всем сердцем возлюбивший Новый Завет, хорошо знакомый со всеми отцами Добротолюбия, часто ссылающийся на изречения преподобного Исаака Сирина. Иван Иванович очень любил писания блаженного затворника Георгия и в своих письмах к вопро­шающей и исповедующейся ему сестре указывал на них как на креп­кое воспомоществование при различных искушениях и обстояниях.

Ивану Ивановичу присущ особый стиль духовного слова, как бы упрощенный, сниженный, иногда даются им иносказания; высокие истины приводятся в форме своеобразно ритмизованных и рифмованных строк; часто в его письмах встречают­ся уменьшительные, ласковые, даже детские обороты. “Живите так тихонько, так смирненько, — поучает он свою ду­ховную дочь, — так покорно, разумно и беспристрастно, с милостию и любовью, как от яслей Вифлиемских до Креста жил Сам Батюшка Спаситель наш”. И заключает: “Тогда и в ручки Рай!”.

Вместе с тем Иван Иванович преподавал учение святых и пре­подобных Отцов во всей чистоте и незапятнанности; поучал смире­нию, смиренномудрию и терпению, вникал в тонкости монашеской жизни и вел душу к надежде на Бога путем тихим, смиренномудрым. “Житие в монастыре, — пишет Иван Иванович, — считают выше му­ченичества, потому что то кратковременно, а то томительно многая лета”. Так блаженный старец может открывать великие истины словом ласковым, уменьшительным. “Из предпочтения будущего настоящему познается благородство души и высокие ее помыслы”, — пишет он дальше по ходу ряда писем. “Не рвитеся, не раздражайтесь, не печальтесь больно-то, когда что делается не по-вашему, теките кротко, плавно, благодарно, дол­готерпеливо, никого не осуждая и ни в чью жизнь не всматриваяся”, — поучает Иван Иванович, открывая глубокие тайны жизни духовной. “Попринудьте себя обидеть для Господа, в чистой совести, пред животворящим Его Крестом”, — пишет старец в следующих своих письмах. “Мона­шество?”, — спрашивает он дальше и отвечает: “Дивное и великое дело ангелам говейное и им соревнующее. У ангела отними крылья — будет дева! — приводит он тут же слово святителя Димитрия Ро­стовского, — к деве приставь крылья — будет ангел!”.

Сестра в монастыре несла иконописное послушание, случались искушения, и старец успокаивает ее: “Поделывайте пока, что умеете, чувствуйте как сможете, благодарите, насколько исполнены, храните, что имеете и что под рукою и что в руках: Гос­подь и дальше поведет и научит во всем совершенству”. В жизни внутренней, незримой старец учил: “Противностей, нападков естества и искушений не бойтеся, не малодушествуйте. Этим искушается и крепнет вера; ведь человек не бездумный камень; ему для вечной жизни в Боге нужны искушения — от сего приходит искус, опытность, упование, долготерпение, молитва и любовь к Богу совершается”.

Все эти глубокие, от опыта внутреннего идущие назидания Иван Иванович, по свойству своей кроткой души, перемежал с кроткими же, но полными смирения и опыта изречениями.

“Не бойтесь идти в Божью дороженьку, Господь спасает и поддерживает Своих верных труженичков”.
“Сначала трудненько от скорбей, слез и разных многих невзгод и глазки ест, а тут любовь согревает, потом в пламени светлеет, облака пройдут”.
“Плени в любовь все наши членочки”, — пишет старец в одном из своих пространных писем.
“Не возмалодушествуем, смотрите: у подножия Креста Христова <…> вам тут есть местечко, словно отколочек, хоть ма­ленькое, но все-таки местечко”.
“По силе поделывайте, — пишет в следующих письмах старец, — и будет домик ваш богатенький”.
“Это правда, — рассуждает старец, — смиренье — всему ожерелье”.
“Умочка вашего много не останавливайте на прошедших ошибках”, — убеждает он подвизающуюся сестру.
А вот и рифмованные строки:
“Хоть страждем, хоть cкучаем: все горести нам будут светлым раем”.
“Вздохнули пред Ним <…> а Он уж и в сердце обитает, ког­да душа одного Христа лишь знает”.
“Печаль, посты, молитва, скорбь не нужны Богу: любовь одна к Нему являет нам дорогу”.
Часто Иван Иванович повторяет: “Для блаженства не нужны ни вес, ни мера: единый лишь цве­ток потребен — вера”.
“Уединяйся ты, беседуй в Божьем Сыне: так и среди людей будешь словно ты в пустыне”.
Пишет блаженный старец и так: “Куда приютиться, к кому прибегнуть, где укрыться?”. И отвечает: “во Христе, да во Кресте”.

Однако там, где старец хочет сообщить высокие истины христианские, он не допускает ни рифм, ни уменьшительных, ласкательных выражений. “Ярко светит Солнце правды Христос Бог наш чрез Новый Завет, пророков и Апостолов в церквах, а паче во святых обителях монашествующих, и в нас, в чистой сове­сти, если отверсты ум и сердце верою, любовию и смирением”. Убеждая сестру в необходимости с разумом нести свое послу­шание, старец, серьезно раздумывая, пишет: “А послушание тогда ценно и спасительно, когда природа до крайности изнемогает, и человек носит словно язвы на теле, и вкушает, словно тайну смер­ти, и это — сораспятие Христу”. “Со святою любовию христианскою никакая добродетель не сравняется”, — износит крот­кий старец из своего богатого внутреннего опыта.

И опять убедительно звучит его отеческое слово, когда он объясняет смысл скорбей, опять незаурядно свидетельствует об этом его внутренний опыт: “В том и важность и достоинство, — пишет он, — премудрость и драгоценность спасения вечного, что оно труд­но: больно ведь хорошо Царство-то Небесное и блаженство в нем в бесконечные веки”.

Рассуждая по поводу светской музыки, Иван Иванович пишет твердо, даже строго: “Да приведется в строй­ность одушевленный орган человека — дух, душа и тело, и да в умерщ­вленном телеси воспоеши Господеви победное воспевание, яко в стройном тимпане”. Но любящее сердце старца не выдерживает, и он пишет в последних строчках: “Поспешайте к Богу-то поискреннее”. Или: “Незабытчив Господь благого дела”.

Некоторые выражения в письмах Ивана Ивановича поражают своей неповторимостью, силой, необычайной свежестью и одновременно глубоким любовным смиренномудрием. “Богу-то сердечки нужны, — пишет он, заканчивая одно из своих писем. — Смотрите, как небо и земля изукрашены”. Иногда смиренный Иван Иванович так незаурядно выражает основы своей веры, что подобных выражений не найдется в письмах других подвижников: “Не сомневайтеся: пройдет, — убеждает старец свою печальную ученицу, говоря о ее скорби. — Скорбь эта вызовет на усердную молитву Господу Иисусу и Пречистой Его Матери — сердобольным Жалельникам павшего человечества”. Так можно было сказать только от глубокого опыта внутренней жизни, напечатленно­го в “молчании кроткого и терпеливого духа”.

Приведенные выписки с достаточной полнотой рисуют нам облик “великого раба Божия” Ивана Ивановича Троицкого, нашедшего в Церк­ви Христовой, в чистом и кротком монашеском житии живой и приснотекущий источник жизни вечной.

*   *   *

В те же примерно годы, что жил Иван Иванович, тайны духовной жизни изъясняются представителями русского старче­ства и совершенно иным образом, в иных выражениях, и стиль этих писем совершенно непохож на стиль писаний смиренного Ивана Ивановича и даже далек от него. Но удивительное дело! При очевидной разнице в манере, способе выражения основ жизни и веры Христос и Его святая Церковь в этих словах совершенно те же, что и в письмах кроткого старца, по слову Апостольскому, “Разделения же дарований суть, а тойжде Дух <…> и разделения действ суть, а тойжде есть Бог, действуяй вся во всех” (1 Кор 12:4,6). Мы разумеем здесь письма игумении Арсении, старицы Усть-Медведицкого монастыря, жившей во второй половине XIX века и скончавшейся во время паломничества в Саров в 1905 г. ⁵³.

Душа матушки очень высока. Она ищет идеалов во Христе, ни с чем иным не сопоставимых, поэтому ее взгляд на монашество очень строг: она всячески удерживает от вступления на этот путь без должного расположения. “Я всегда рада слышать, если в ком-нибудь открывается жела­ние к монашеской жизни”, — пишет она одной образованной интелли­гентной девушке. “Но при этом нужно знать, — продолжает мать Арсения, — какая причина заставляет избрать эту жизнь и какую цель имеет человек в этом избрании?”. “Стены монастыря, черная ряса, даже все внешние подвиги жизни монастырской ничего не значат без внутреннего подвига, ко­торый составляет цель жизни монашеской”, — пишет она дальше в том же письме. “Монастырская жизнь очень тяжела, — пишет матушка к своей близкой духовной дочери. — Она требует особенного призвания Божия, особенной душевной потребности жить высшими идеалами. Без этого она даже смысла не имеет”.

Подобную же мысль высказывает мать Арсения и в письме к В. И. П.: “Вы желали священства, монашества. Это хорошо. Но я боюсь, что в первых шагах вы увидете, что только место и платье переме­нили, а жизнь внутри и даже совне осталась та же. Надо отречение от себя, последование Слову Божию, под руководством и направле­нием духовного человека”. В начале этой переписки матушка пи­шет: “Не стремитесь так усиленно узнавать волю Божию в вашем деле, чтоб не принять за волю Божию горячность собственного сердца”. “Надо знать <…> что сердце наше так испорчено, — продолжает мать Арсения в письмах в В. И. П., — так помрачено грехом <…> что не только творить волю Божию или познать ее мы не можем, но даже действовать в нас и в нашей жизни мы не допускаем всесвятой воле Божией”. Так серьезны были взгляды матушки Арсении на жизнь ду­ховную, на жизнь под руководством.

Вместе с изложенными выше взглядами игумении Арсении на монашество мы находим в ее письмах неподражаемую веру в Христа Спасителя, неизобразимое по глубине поклонение Божественной Воле. “Боюсь сказать Господу всеведущему, — пишет она в одном из своих многочисленных писем к брату святителя Игнатия Петру Александровичу Брянчанинову, — чтоб Он дал мне то-то в тот час, то-то в другой. Боюсь проникнуть в волю Его спасающую и в ней избирать для себя полезное <…> боюсь искать в чем бы то ни было и даже люблю такое состояние беспомощное, оно производит страх в душе, который потрясает ее всю до глубины и она себя живо чув­ствует во власти Бога, волю Которого она постигнуть не дерзает”.

Дальше в тех же письмах пишет матушка свое исповедание: “Иисус есть Начало и Конец, есть Цель, есть всех человеческих желаний Край. Он есть Дверь, которою входит человек в жизнь духовную”. “Вы уже по опыту знаете, — продолжает мать Арсения свою переписку с Петром Александровичем, — какую силу находит душа в том исповедании, что в Господе, и в Нем Одном ее спасение, что Он Сам спасение ее”. “Постижение этого имени (Иисусова), как и Господа вочело­вечившегося, — пишет матушка в тех же письмах, — есть высшее откро­вение и оно дается душе в свое время, душе, усвоившей заповеди Евангельские”.

Рассказывая Петру Александровичу про свою беседу с близкими духовными своими и говоря о том, что они просили ее сказать им о спасении, матушка пишет: “Требование это вызвало мое любимое слово <…> что единое нужное, единое на потребу, единое, даю­щее спасение и жизнь духу, единая цель, к достижению которой стремятся все души и все духи Ангельские, — есть Господь”. Так всегда высока и едина была цель духовной жизни, которую ставила перед собой и своими духовными мать Арсения. Не всегда ее понимали даже люди духовного звания. Только перед близкими, в данном случае перед братом святителя Игнатия Брянчанинова, учение которого она полностью приняла, она открывала свои глубокие искания и помыслы.

“Я с Господом ничего не боюсь, — пишет матушка одной из своих близких. — Иду своей дорогой, впереди вижу или хочу видеть одну свою цель <…> цель, к какой стремишься”. И опять свое целокупное исповедание открывает она, мужемудренная монахиня, близкой для нее душе Петра Александровича Брянчанинова: “Надо все у себя отнять, чтоб уступить все ближнему, и тогда-то вместе с ближним душа обретет и Господа”.

Более обстоятельно разбирая последний вопрос, она пишет в одном из последующих писем Петру Александровичу в декабре 1881 года: “Много надо подвига любви к ближнему, много милосердия к недостаткам ближних и прощения их, чтоб смягчилось сердце. А во время молитвы, упования на силу Божию, нужна молитва за ближ­них, за весь мир, за «вся человеки», молитва о прощении грехов всех грешников, из них же первый есмь аз. Пройдет хлад и наступает безумная радость, которая волнует внутренние чувства и нарушает мир. Тогда-то потребно глубокое смирение, временное даже оставле­ние молитвы по недостоинству, служение самоотверженное ближним, делом или словом. И только в глубине смирения и самоуничиженного чувства кроется мир внутренний, при котором совершается молитва”.

Вот путь, все перипетии пути, по которому прошла душа ма­тушки Арсении. Этот путь — тот же опыт прочих старцев, в иных словах и выражениях определяющих правду и законы духовной жиз­ни. И правда здесь одна — смирение, которое названо у святых Отцев высокотворным, молитва с призыванием имени Господа Иисуса.

Желающий найдет много незаурядных слов о молитве Иисусовой и опытных переживаний в письменном наследии матушки Арсении, старицы по существу уже нашего века.

1987–1990

Публикация А. Беглова

Окончание. Начало см. № 3(17) за 1998 г.

Зосимова пустынь и старчество

Старчество <…> есть основание для доброго монастырского устроения. Пока не насадится оно, русские обители не поднимутся в нравственном отношении <…> Если бы знали они [иноки], сколько неоцененного добра заключает в себе старческое “окормление” <…> как облегчает
оно борьбу со врагом, как подкрепляет в минуты уныния, малодушия <…> каким верным покровом от вражеских бурь служит оно.

Схиигумен Герман, строитель Зосимовой пустыни ⁵⁴

Одним из оазисов старческого делания в ту пору, когда великие старцы Оптиной отходят к Богу, становится Зосимова пустынь под Москвой, расположенная в лесах Александровского уезда Владимирской области, неподалеку от Троице-Сергиевой Лавры. Строителем этой пустыни в самом конце XIX века становится духовник Гефсиманского скита иеромонах Герман ⁵⁵, который кроме забот о достраивающейся возобновляемой пустыни берет на себя великий труд по насаждению в обители уставного богослужения и введению старческого окормления. Монашествующие здесь составляют отныне единую семью, идущую к Богу под руководством своих старцев, при ежедневном откровении помыслов и согрешений своему духовному отцу.

Схиигумен Герман, будучи духовным сыном старца иеросхимонаха Александра ⁵⁶, по свидетельству одного из его жизнеописателей, был давно известен “многим истинно духовным инокам, и даже иерархам ⁵⁷ и любим народом”. Будучи в свое время келейником отца Александра, отец Герман усвоил основное учение своего старца — “познать самого себя”. Отец Герман, игумен вновь собранного братства, был фигурой знаменательной, своеобразной и сильной. Многие иерархи были его духовными сыновьями, один из них составил его жизнеописание. Человек внутреннего подвига, делатель молитвы Иисусовой, окормитель и старец душ, взыскующих Бога в монашеском чине, он был, по свидетельству своих жизнеописателей, натурой прямой, цельной и одновременно любящим духовным отцом. “Утаенны были добродетели отца игумена <…> в игуменском служении работал он Господу нелицемерно — ни братии, ни начальству не искал угодить. За то терпел, но дано ему было безгрешное веселие” ⁵⁸.

Вновь устрояемая обитель с любовью и мудростию созидалась игуменом Германом; основным в обители было уставное богослужение с истовым монашеским пением и составление всего благочиния служб: в облачении священнослужащих, в убранстве храма и икон. Очевидцы пишут о Зосимовой пустыни: “Не внешним убранством зданий и материальным достатком славится Зосимова пустынь <…> Тиха и проста по виду благословенная обитель. Дух этой великой простоты особенно запечатлен в богослужении, составляющем средоточие Зосимовской жизни. Тихо и мирно идет церковная служба. Медленно и плавно чтение и пение. Все проникнуто духом глубокого смирения и покаянного умиления. Все так благочинно, уставно и вместе так просто” ⁵⁹. Монашествующие пустыни тихи и приветливы: “Не разговорчив, не многоречив пустынный инок, — пишет паломник, — не услышишь ты от него длинных, пустых и праздных речей, но он уже одним видом своим много скажет тебе без слов”.

В обители имелось до 14 различного вида работ, послушаний; вся материальная жизнь обители лежала на плечах братии, а потому игумен Герман считал необходимым, чтоб в обители была здоровая и добротная пища, дабы с этой стороны у труждающихся братий не возникало уныния и скорбей. Длительная внимательная уставная служба также требовала того, чтобы материальная сторона жизни в обители была удовлетворительной и давала свободу в полноценном исполнении церковного послушания. Отсюда — та собранность внутреннего духа, та возможность устремления внутрь, тот внешний вид и поведение зосимовского инока, которое выше описывалось очевидцами.

Зрелые по годам и опытности монахи, так же как и вновь пришедшие любили эту обитель живою любовью, любили в ней и каждое дело, на которое были поставлены зорким руководством отца игумена. Сохранились отдельные письменные свидетельства самих монахов как о послушаниях, имевших место в обители, так и о богослужениях в ней. Одному из них, маститому старцу, впоследствии игумену Митрофану ⁶⁰, обладавшему даром поэтической передачи своих чувств, принадлежат такие строчки: “Вот и дорожка в обитель, которую ты вспахал и потом своим облил, — пишет он младшему по возрасту иеромонаху (впоследствии архимандриту) Агафону ⁶¹. — Вот прекрасные долины и поляны, окутанные цветами, где братии имели покой во время трудов своих. И ты старался облегчить братские труды своим искусством, ездя на лошадке из конца в конец, истребляя злачную траву, да будет она в пользу твоим коням” ⁶². Отец Митрофан наблюдал за внутренней жизнью этого брата и в храме: “В храме Божием, — пишет он, — вспоминаю тебя: ты становился направо около иконы Умиления — я стоял сзади, радовался твоему восходу к жизни” ⁶³. Какое здесь чистое, бесхитростное и цельное по своей монашеской оценке определение сути монашеского делания! Восход к жизни… “Ты, как младенец, сосал духовное млеко из бьющего духовного источника” ⁶⁴. А вот строки того же отца Митрофана о службах обители, пронизанные уже скорбью воспоминания о минувшем: “О, родная обитель, где наши блаженные отцы ходили, и кладбище, где покой отцев и братий, и Собор, и храм Всех Святых <…> Вот и окошечки наших блаженных отцов <…> и колокол, который оглашал весь поднебесный свод <…> И служба церковная, которой уже не будет больше: вот вышел блаженный отец игумен на литию, тихо, смиренно <…> величественно и благообразно <…> вот отверзаются Царские Врата и из Божественного святилища торжественно выплывают два белых лебедя со своими птенцами” ⁶⁵.

Подобная целостная и вместе с тем продуманная во всех деталях внешняя и внутренняя жизнь обители не могла не дать ощутимых результатов: в обитель тянулись люди всех возрастов и положений как из окружающих селений, так и, главным образом, из многолюдной Москвы. И несмотря на этот приток богомольцев, многие из которых в подлинном смысле слова были благодетелями Зосимовой пустыни, внутренняя жизнь иноков этой пустыни, их незримое, “умное” делание все время оставалось на высоте, поддерживаемое подлинно мудрым нелицеприятным руководством старцев.

В начале века в Зосимовой пустыни, кроме самого игумена Германа, старческое руководство монахов осуществлял и старец Алексий, впоследствии иеросхимонах ⁶⁶. Этот старец был одним из “древних”, ему была предоставлена возможность участвовать в предвыборном собрании по избранию патриарха Тихона на престол Русской Церкви и даже вынуть его жребий. Он же играл большую роль в те смутные годы, когда был издан преосвященным Местоблюстителем митрополитом Сергием указ о поминовении властей при богослужении. Иеросхимонах Алексий строго держался за сохранение единства Церкви, почему всем его вопрошавшим твердо указывал сохранять послушание преосвященному Местоблюстителю. В Зосимову пустынь для исповеди у старца Алексия и молитвы приезжала Великая княгиня Елизавета Федоровна. Братия сохранила память о ее посещениях, долго и внимательно хранила ковер, на котором в храме молилась Великая княгиня, ныне святая мученица, прославленная Русской Церковью.

Хотелось бы воссоздать образ зосимовского старца в его основных чертах, с сохранением главного, принципиального направления этого великого всечеловеческого делания по воссозданию душ человеческих в новую тварь о Христе Иисусе, Господе нашем. Здесь, естественно, сохранялись индивидуальные качества каждого из этих великих нелицеприятных делателей на ниве Господней, но они же содержали и общий дух, усвоенное направление в понимании основ веры, основ спасения, основ духовного подхода к каждой ищущей этого спасения человеческой душе.

Зосимовский старец был прежде всего целен в воспринятом им мудровании о спасении. Это была непоколебимая, целостная, горячая и живая вера во Христа-Спасителя, Христа-Иску­пителя, Восстановителя всех душ, ищущих истинного окормления и руководства. Зосимовского старца отличала большая простота, непосредственность, иногда будто бы некоторая детскость в восприятии внешних условий и обстоятельств жизни духовного чада. Вместе с тем, вникая в эти условия жизни, выясняя детально, как сложился быт, условия работы или учения, старец, берущий человеческую душу на свои плечи, был тверд и решителен в своих указаниях.

“Зачем нужны этому монаху такие подробности обо мне, — думал иногда вновь приходящий к зосимовокому иноку. — Никто ведь никогда на исповеди раньше не интересовался условиями моей жизни. Это даже как-то странно…”. Но именно это внимательное ознакомление с тобой и делало то, что в следующий раз, пришедши на исповедь, ты уже чувствовал себя не чужим, в твое положение кто-то вникал, о тебе кто-то заботился, даже болел, ты вдруг чувствовал, что обрел нечто родное, дорогое тебе, тебя изумляла проявленная забота, ты удивлялся, откуда могла идти такая нежная материнская о тебе попечительность. А старец уж приметил тебя: в словах твоей исповеди, а часто и между слов, угадывал растерянность в восприятии мира и вместе — желание обрести путь, и уже открывал тебе неизъяснимую любовь Отца Небесного. Ты был пленен открывающейся тебе перспективой внутренней жизни, удивлен, растерян, но и обрадован, и все это вместе — верно и властно — уже сотворяло тебя духовным чадом старца, во всем доверившимся ему.

А решение старца в ответ на твое доверие было, как указывалось выше, полным и всеобъемлющим: тебе уже указывался путь, уже предначертывалась дорога твоей жизни. Далее зосимовский старец приучал пришедшего к нему к чистому и полному откровению. Из души необходимо было выделить и объявить на свет покаяния то, что казалось небольшим, но было, может быть, наиболее неприглядным, постыдным. Старец проявлял при этом необычное терпение, сострадание и поистине материнскую любовь. Казалось, часами он мог заниматься душой и терпеть, пока она оказывалась способной покаяться чисто и назвать все свои неправды их подлинными именами. Такое откровение совершало чудо: из труда чистого откровения, с одной стороны, и приятия открытых неправд, с другой, образовывалось подлинное родство о Господе, подлинная живая внутренняя жизнь, со всеми ее деталями; теперь уже каждое слово старца было свято.

Когда проходил период начального привыкания души к старцу, когда создавались верные отношения духовного родства, для ученика мог наступать и период больших испытаний; духовный отец, заботясь о внутреннем возрастании, мог проявлять требовательность, строгость, обходить молчанием казалось бы неизбывные беды его чада. Проходила для последнего пора, когда он видел проявление одной любви к себе и милости, напротив, его встречали одни скорби. Бывало, рассказываешь о своих бедах горьких, а старец молвит спокойно: “Что-то я оглох на это ухо”, — и молчание, никакого ответа на твои вопросы. Это — или ты гордый подходил к старцу, не обретши внутри спасительного смирения, или время пришло тебе обучаться терпению, пожданию обстояний для вящей пользы твоей, для твоего будущего, грядущего, которое старец угадывал впереди, в твоей жизни.

“Вот видишь, — иногда говорил старец, — этому дам просфорочку, поддержу его: он новоначальный, требует помощи, заботы, а другому, уже привыкшему, не дам: он сможет потерпеть”. В целом же оружиями правды, десными и шуими, вел старец душу к Богу путем непрелестным, твердым, путем, одному этому лицу присущим. Пути эти были очень различны для различных людей: одни оставались на своей работе и продолжали трудиться; другим давалось твердое указание заканчивать образование; одни, по свойству их душ, горящих огнем любви к Богу, уходили полностью на служение Церкви; были и такие, которым спасителен был только путь супружеской жизни. И каждый, нашедший свой путь, радовался около своего старца, верил ему и очень горячо и свято его любил. Доверие же окрыляло руководителя и создавало вокруг него радостную, спокойную обстановку, состояние обоюдной чистой любви, взаимного уважения, даже счастья. Жизнь духовная обретала всю свою полноту.

Все это можно было созерцать в те годы, когда Зосимова пустынь была закрыта, и некоторые из ее насельников должны были переселиться в столицу. Здесь, по неисповедимому Промыслу Божию, возник тот источник, тот кладезь подлинной духовной жизни, которому мог прикоснуться любой житель многомиллионного города, имеющий любой возраст, любую профессию, любое семейное положение. Старцы зосимовские, приняв завет их великого аввы, старца Алексия, творили дело спасения душ человеческих, не вникая в человеческие суждения о том, правильно ли ведет себя руководящая церковная власть, одно было на потребу — привить обращающимся к ним людям смиренное и одновременно крепкое мудрование о жизни, об отношении к людям, о поведении в обществе и семье.

Зосимовские старцы тем духовным чадам, которые избирали одинокую жизнь, вменяли работу в государственных учреждениях как послушание в монастыре. И послушник должен был относиться к своему послушанию со всей совестью, со всей ответственностью, со всей любовью. Таким образом, в условиях нового государственного строя могла осуществиться та великая идея, которая была сформулирована как монастырь в миру. Идея монастыря в миру — идея богочеловеческая: монашество не могло прекратиться, когда упразднены были монастырские стены. Монастырь в миру — монастырь без стен и одежды — мог быть осуществлен теми, кто искал служения единому Богу в своей жизни. Теперь эти незримые для мира иноки должны были, по мысли старцев, нести свое послушание в миру со всей ответственностью и серьезностью, как перед очами Божиими.

Эти незримые для мира иноки, конечно, становились, так же как и их духовные отцы, исповедниками Христовыми и терпели много различных скорбей и притеснений. Мучениками становились они, так как жизнью своей исповедали Бога, а исповедничество — основной подвиг мученика. Многие из духовных детей старцев впоследствии стали и подлинными мучениками, будучи удалены из столицы в ссылки и лагеря.

Руководство старцев бывшей Зосимовой пустыни заключалось также и в том, что их чада получали доступ к чтению духовной литературы в должной, необходимой для правильного возрастания последовательности. Прежде всего это была святоотеческая литература, писания святых Отцов о постепенном вхождении в духовную жизнь. Одной из первых и основных книг была книга Аввы Дорофея, изображающая ход внутренней жизни инока. Из нее черпали ученики старцев новое понятие о жизни, о необходимости покаяния, смирения, терпения и спасительного послушания старцам и условиям жизни и труда. Там же давались указания вновь возрастающему духовному человеку о мире, жизни, людях, об отношении к близким, вещам, о хранении совести в отношении их. Далее следовала книга о восхождении к доброделанию, “Лествица” святого Иоанна Лест­вич­ника, а также прекрасная книга о различных сторонах и вопросах духовной жизни святых Варсонофия и Иоанна, где можно было получить ответ, духовное разъяснение на любой вопрос, который вставал на пути духовной жизни.

Затем следовали книги отечественных подвижников — святителя Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника и других русских старцев (схиархимандрита Гавриила, затворника Георгия Задонского), а также жития преподобных Сергия Радонежского, Серафима Саровского и др. Большой любовью пользовалась книга старцев Зосимы Верховского и Василиска, а также, естественно, жизнеописания и письма оптинских старцев. К Добротолюбию с его большой сложностью и глубиной, так же как и к творениям преподобного Исаака Сирина, духовные дети зосимовских старцев получали доступ не сразу, а уже по прочтении основных книг и руководств к духовной жизни. Эти книги содержат в себе значительную высоту, не всегда понятные указания на особые состояния внутренней жизни, обладают не всегда доступной высотой и тонкостью духовных переживаний.

Таков был Промысл Божий, что духовное учение о спасении, возделанное и взращенное в одной из великих пустынь, достигло наших больших городов и влилось в церковную жизнь, “осолило”, оживило, возрадовало и возродило эту жизнь свидетельством подлинного духовного подвига, показало его возможность и необходимость даже в горькие дни переживаемого нами века.

Старчество в других русских обителях

Кто желает Царства небесного, тот богатства Божьего желает, а не Самого еще любит Бога.

Хотящий без откровения своих помыслов жити много борим бывает, и рождаются в нем
разновидные суетные помыслы и страсти: якоже лоза непосекаемая многие прозябает отрасли, сице и послушник, аще не открывает старцу своему
на посечение всех помышлений и деяний.

Из поучений старца схимонаха Зосимы Верховского

Наше посильное вникание в делание старческое в прославленных иноческих обителях и даже сама оценка роли великого преобразователя монашества старца схиархимандрита Паисия были бы неполны, если бы мы не остановились на отдельных образах подвига старческого в отдельных монастырях (и лесах) нашей родины. Помимо великого подвига старца Паисия Величковского с его великой лаврой, старцев Оптиной и Зосимовой пустыни, в лесах России и Сибири зрели души великих рабов Божиих, которые, обретая в своем уединении и подвиге Бога, сами становились руководителями душ человеческих ко спасению. Имена эти несомненно велики по своему числу, их всех невозможно коснуться в пределах ограниченного очерка, но мимо отдельных старцев пустынных пройти нельзя.

В XVIII веке, в годы, тяжелые для развития созерцательной христианской жизни, в уединенных брянских лесах, а затем и на уединенном Коневце возрастала душа пустынника Василиска, впоследствии духовного отца и сподвижника старца схимонаха Зосимы Верховского. Повесть о русском старчестве не может считаться законченной без упоминания этой двоицы подвижников, просиявших сначала в России, а затем в сибирских лесах. В те годы, когда старец схиархимандрит Паисий Величковский уже собрал великое воинство монахов в Молдавии после того, как приобщился монастырям на Афоне, эти двое подвижников трижды пытались попасть на Афон, но не могли вследствие того, что границы были закрыты из-за войны с Турцией. Тогда эти два пустыннолюбивые монаха направились в дебри лесов сибирских, так как имели на то указание еще в монастыре на Коневце.

Многие обстоятельства их жизни в сибирских странствиях стали доступны нам по труду духовной дочери (и племянницы) отца Зосимы. Так, становится очевидным, что оба подвижника понимали развитие духовной жизни согласно именно старческим заветам: с подробным, детальным исповеданием помыслов, что лежит, как известно, в основе делания старческого. К тому же их утонченная внутренняя жизнь питалась подвигом пустынножительства, постоянного смирения и послушания.

В рассказе об их жизни в Сибири очень важна следующая деталь. В поисках жилья человеческого старцы, когда иссякла в их пустыни всякая возможность пропитания, уже полуживые, оставили последний свой скарб под деревом, взявши с собой только маленькое Евангелие и книгу Исаака Сирина. Последнее свидетельствует, как дорога была внутренняя жизнь для этих почти умирающих рабов Божиих: с книгой Исаака Сирина они не могли расстаться.

Запечатлены любовью и полным духовным мудрованием те страницы книги, где рассказывается о том, как жили и спасались эти два подвижника. Спасшись от смертельной опасности, тяжело переболев, они опять ушли в пустыню и там, живя в пяти верстах друг от друга, проводили свой подвиг. Посещая друг друга в определенные сроки, чтобы поддержать дух свой, они опять расходились по своим одиноким кельям. Здесь замечательно свидетельство глубокой духовной любви отца Зосимы к своему старцу. Живя раздельно, они время от времени встречались, беседовали, молились, вместе вкушали пищу. Расставаясь, отец Зосима провожал своего старца. “Тогда, — пишет он, — далеко провожаю его, расставшись же с ним и идя обратно, не могу просто идти, но всегда от любви и веры моей к нему стараюсь моими недостойными ногами ступать на следы его, веруя, что и это будет мне на вспоможение” ⁶⁷.

Подлинная духовная жертвенная любовь соединяла их и в последующие годы до тех печальных периодов, когда старцу Зосиме пришлось переносить много нравственных страданий ради созданного им женского Туринского монастыря. Все повествование объято духом постижения развивающихся в жизни старцев событий, все проникнуто подлинным духовным мудрованием, так как написано ученицей старца, в которую вложены были все основы подлинной духовной жизни. Не раз и подробно описывает монахиня Вера, какие искушения возникали в душе учениц старца, как подробно и в чем именно требовали они откровения и как верно и подлинно было то чувство, которое обретали сестры после должного и полного откровения своих помыслов.

Очень важно, что сохранилось свидетельство о том, как сам старец Зосима переносил глубокие искушения в пустыни и как в этих искушениях помогали ему писания не преподобных отцов-аскетов, а вселенских великих святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Духовную помощь последнего особенно ощущал на себе старец Зосима и всю жизнь был ему за это признателен.

После того, как старец Зосима перевел своих преданных сестер из Сибири под Москву и здесь положил начало женской обители, старческое окормление опять стало стержнем новой общины. Замечательные свидетельства искреннего покаяния и откровения помыслов сохранила для нашего времени повесть об этом отрезке жизни духовного стада отца Зосимы. Искреннее расположение и любовь, труды и заботы наполняют жизнь сестер в созидаемом монастыре. Сколько трогательных жизненных сцен и событий запечатлела эта книга монахини Веры, и как убедителен дух любви, мудрости в руководстве старца; сколько трогательных событий в жизни каждой сестры и как все это вместе формировало и устрояло жизнь вновь созидаемого общежития! Какие детали, понятные только живущим под старческим руководством, приводит автор книги, описывая возрастание и укрепление духовных связей в общежитии сестер! Как подробно описаны отдельные искушения, откровение их и избытие за молитвы и руководство старца Зосимы!

Много трогательных рассказов вынесено во вторую часть, за рамки основного повествования. Так, возбуждая дух сестер к ночной молитве в лесу, старец “с утешением <…> поделал им (сестрам — М. И.) на елках кресты на некотором расстоянии один от другого. Юная, но пылкая Маргарита (вторая племянница старца — М. И.) загорелась желанием не отставать от сестер оных и также начала просить на сие благословение у отца своего. Хорошо, сказал он, я тебе сделаю крест вот на этой елочке, указывая на самую ближайшую к его келье, ибо он знал ее немощь, что она как дитя всего боялась <…> Вот тебе елочка и крест на ней, недалеко от моей кельи, сюда приходи и молись”, — сказал отец Зосима. И когда Маргарита приходила ночью молиться, “старец тихонько <…> выходил на крыльцо своей кельи <…> И если который раз замечал, что она начинает робеть, тревожиться, осматриваться по сторонам, тогда он подавал ей голос, говоря «молись, молись, не бойся, я стою на крыльце». Такая любовь отеческая и попечение его, как Ангела хранителя, еще больше одушевляли ее, как и остальных сестер, к молитве” ⁶⁸. Есть рассказ и о том, как из-за огорчения одной сестры старец вернулся из предпринятой им поездки в Москву только с тем, чтобы успокоить опечаленную душу.

И эти трогательные примеры истинно духовной любви, возможной лишь при подлинном старческом руководстве существуют наряду с высказываниями старца Зосимы, полными духовной свободы и зрелости духовного его мудрования.

“Жизнь иноческая есть духовная, — пишет старец в своих поучениях, — посему и подобает токмо о духовном богатстве пещися: духовное же богатство внутрь нас имеется по Господню словеси <…> Итак, иноческое богатство есть: упование не на временное нечто, но на Бога живаго, радование внутреннее о Бозе и вера непоколебимая <…> и любовь чистая ко всем” ⁶⁹. “Не опирайтесь на вещество, — поучает старец Зосима, — но имейте здравое духовное рассуждение: мы призваны в свободу духовную” ⁷⁰.

В беседах с сестрами светлые и широкие взгляды старца Зосимы на духовную жизнь выражались еще ярче. “Какая слава, какая радость, какой свет, какая честь, какое утешение и ликование на небеси в ангельском соборе! — восклицает старец, проводя беседу в день Архистратига Божия Михаила. — Жизнь же иноческая — есть жизнь ангельская”. И потом: “Не счастливейшие ли мы посему на свете? Посмотрите на весь мир, сколько есть таких, кои и понятия о сем не имеют <…> о чем узнали мы” ⁷¹.

Подобными определениями иноческого пути полны писания блаженного старца Зосимы. Сердце принимает их; определения эти до наших дней являются живым и действенным питанием душ, нашедших в старческом руководстве путь и правду своего земного существования.

Пишущей эти строки довелось встретиться с сестрами, которые происходили из пустыни, созданной отцом Зосимой. Они пришли искать духовного руководства и помощи к старцу Зосимовой (мужской) пустыни отцу Агафону, в схиме схиархимандриту Игнатию. Пустыни женской уже не существовало, сестры жили в деревне под Москвой. Им хотелось передать то, что осталось от их прошлого. До них, вероятно, дошло известие, что отец Агафон был большим почитателем их старца Зосимы. Сестры отличались душевностью, простотой и непосредственностью отношений, в них была большая внутренняя свобода, связанная воедино с искренностью и доброжелательностью.

Отцу Агафону они с любовью передали портрет отца Зосимы, писанный масляными красками, очень хороший, достойный по качеству исполнения. Позднее они с доверчивостью передали некоторые личные вещи старца: деревянные ложки, четки, “стволинку”, через которую отец Зосима пил воду во время болезни, а также некоторые письма духовных дочерей отца Зосимы, его племянниц Веры и Маргариты. На этих письмах, писанных старинным почерком, были видны пятна — следы слез, которые проливали сестры в их тяжких душевных искушениях при разлуке с духовным отцом.

Так духовная семья старца Агафона породнилась с семьей старца Зосимы Верховского. И был здесь один дух, одно мироощущение и мировосприятие. Значит, в разные периоды жизни духовных семей, выросших под старческим руководством, единым оказывается основное направление, основное восприятие жизни и путей спасения. Потому что здесь одна подлинная основа, идущая от древних времен, полагающая свое основание в водительстве Христовом.

Последним образом, которого мы не можем не коснуться в данном разделе, где мы говорим не о больших обителях старческого делания, а лишь об отдельных светочах этого великого подвига, является образ одинокого подвижника начала того же XIX века, проходящего свой уединенный путь спасения задонского затворника Георгия.

Отмеченный с самого момента своего рождения скорбными, даже трагическими обстоятельствами, дворянин по происхождению, военный в чине поручика, в 29 лет он приходит в Задонский Богородицкий монастырь и через год, по особому смотрению Божию, затворяется в тесной и сырой келлии. 17 лет он пребывает в неисходном затворе в монастыре и отходит ко Господу 47 лет от роду. При жизни он был прибежищем и утешителем многих душ, ищущих спасения, и после его кончины осталось обширное собрание его писем. Часто в форме стихотворений или в форме особой, одному ему присущей прозаической речи живописал он преданным ему душам путь к Богу.

Письма блаженного затворника Георгия очень высоко ценились подвижниками монашества, ищущими чистых основ духовной жизни. На них очень часто указывал блаженный Иван Иванович Троицкий, высоко ставил их на протяжении всей своей жизни святитель Игнатий Брянчанинов. Выборка из писаний задонского подвижника была и остается в наше время полезной и благодатной задачей. Большой труд посвятил собранию писем блаженного затворника Георгия оптинский монах Порфирий (Григоров), разделив их на три отдельные части, что составило солидный том до 700 страниц. Краткое извлечение из писем затворника Георгия сделано уже в ХХ веке Л. Денисовым. Необходимо указать, что Оптинские старцы первыми потрудились над изданием писем блаженного затворника Георгия.

Дошла до наших дней свеча молитв и мыслей неповторимого по своей жизни и подвигу затворника Божия, странного для мира, иногда даже и для братии монастыря, блаженного Георгия. И светит эта свеча особым светом подлинных, найденных в Боге сокровенных духовных утешений. Вот некоторые из них, легшие на душу, коснувшиеся внутреннего ее дыхания.

“Ах! — пишет затворник своему большому духовному другу, — почто Вы скучаете? <…> Следует предпочесть худшему лучшее, и возрадуется душа наша о Господе”. “Лишь только предадим себя Промыслу Отца Небеснаго, — продолжает блаженный Георгий дальше, — тотчас пременяемся на лучшее и уже не ищем ничего, кроме Его святого благоволения о нас” ⁷². “Хочу несколько сказать о сущности любви, — это самотончайший огнь, объятнейший и легчайший всякого ума; действия огня сего быстры и пречудны; они священны и изливаются на душу от Святаго Вездесущаго Духа”. “Люблю там, — пишет блаженный Георгий дальше, — где сердце, отделяясь от земных, переходит к небесным; и в смирении посещенный человек милостию Божиею бывает выше себя, уничтоживши себя”.

Верности и тонкости передачи внутреннего состояния в письмах затворника Георгия мог бы поучиться любой писатель нашего века. “Читал я Ваше сердце, исполненное молитвы и любви ко Господу, — пишет он к Т. А. В., — утешил меня Господь Вами: слово сердца Вашего одномысленно сердцу моему”. “Ах! — восклицает он в следующих письмах, — кто может совершенно обозреть всю землю, что на ней и что в ней, и самое море, и во глубине моря; и на волнах его носимые корабли? <…> Непостижимо! Непомыслимо! Теперь смиримся… В терпении нашем Господь обучает стяжанию душевного богатства”.

Образ природы потребен подвижнику Господню и тогда, когда он поучает бороться с духом уныния. “Мысли, как облака, парят, летят и изменяются, — пишет он к А. Н. И. — Когда внезапно помрачается день и солнце покрывается тучами, тогда кажется, поднебесная страна одевается в траур печали. Лишение дневного света поражает скукою и томительным унынием. Так бывает и с человеческим сердцем, ежели оно не ходит в след Иисуса Христа”.
Так неповторим дух писаний этого подвижника, так дорог и хрупок его образ.

Не должно повторяться, заключая последнюю главу, так как некоторые общие соображения уже приводились выше. Вместе с тем становится очевидным, что там, где в подвиге монашеском положен был подлинный поиск Живого Бога, этот поиск завершался обретением тех сокровищ, которые характеризуют русское старчество. И отдельно живущий подвижник, взыскующий Бога в пустыне ли леса, в тесном ли затворе келлии, неуклонно приходил к обретению этих внутренних сокровищ и затем неуклонно начинал светить миру, собирая вокруг себя большие или меньшие обители душ, устремляющихся к Богу. А если и не собирал этих обителей, подобно дивному по жизненному подвигу своему затворнику Георгию, светил во весь мир необычными писаниями своими, призывая, возводя к подвигу духовной жизни любую душу, возжелавшую Бога. Подмечаются в этих писаниях самые тонкие движения души человеческой, святая природа Божия приглашается участвовать в самом этом духовном восстании человека, подвиг старческого руководства направлен на анализирование всех действий человеческих, всех тончайших движений души.

Так, писания сохраняют живой облик подвижников в соглядании и поиске ими земли обетованной. Наследие это должно быть изучено и само по себе и как сохраняющее опыт человеческого сердца, взыскавшего Бога, и, главным образом, в отношении тех живых и спасительных указаний, как в жизни земной обретать путь, ведущий к вечности.

Речения старцев

Одним из последних русских старцев, оставивших нам свое письменное достояние, является схиархимандрит Гавриил, скончавшийся в первой четверти XX века, в 1915 году ⁷³. Как книга его “Поучений и слов”, так особенно его сохранившиеся письма отражают основное направление его жизни — стяжание любви Божией. В строках его жизнеописания читаем: “«Кто как, а я взял себе, что полегче», — скромно говаривал батюшка. — «Кому пост, кому молитва, кому затвор по душе; а я облюбовал себе вот это, то есть любовь», — бывало скажет батюшка”.

О любви-то более всего и любил писать старец Гавриил как о самом основном и главном в духовном делании. В этом отношении замечательно его письмо к одному из его многочисленных духовных детей, впоследствии профессору Духовной Академии, где старец пишет о Боголюбии. В этом письме он последовательно развивает свой взгляд на любовь ⁷⁴. “Во мне пребывало желание, высшее и лучшее желание, нежели все греховные порывы”. “Оно окрыляло мой дух, — продолжает старец, — я чувствовал, что только оно меня удовлетворяет, и более ничего на свете — эта вечная творческая сила, сила неумирающая, дарованная Творцом — любовь к Богу”.

Так высоко было это богословие любви в устах старца, единого от древних, никогда не вкушавшего богословских наук. Это живое познание Бога в опыте монашеской многострадальной жизни и было краеугольным камнем его спасения. Старец искал в своей монастырской жизни этой любви, но не находил. “А мысль не оставляла меня, — пишет он, — и сердце горело еще большим желанием любить Бога, но на деле я этого не достигал. Я чувствовал, что сила жизни и любви к Богу — сила творческая, благодатная”. В своей непосредственности старец молился о стяжании любви к Богу и говорил (как ниже пишет в том же письме): “Удостой меня ненадолго, всели в меня эту любовь и поживи во мне — я пойму, узнаю Тебя, тогда удались от меня — я буду уже по ведению стремиться к Тебе”. Во время тяжелой болезни схиархимандрит Гавриил, тогда еще молодой годами, обрел искомое. “Здесь-то мне убогому, — продолжает он, — и открылась в необъятной полноте любовь Божия к миру в искуплении человеческого рода. Эта любовь заговорила как бы во мне, внутрь всего моего существа с такой силой к Богу, что я не чувствовал и своих страданий. Я не мог оторваться ни мыслями, ни чувствами сердца от любви к Господу”. “Вот что такое боголюбие, и вот что оно делает с душой человека!”, — заканчивает это знаменательное письмо старец Гавриил. “Оно есть богатство неокрадаемое и есть всемогущая сила, как сила творческая, сила вечного живота <…> Нужно любить Бога и жить Им, вдыхать и выдыхать духом любви Божией”.

Таков завет, данный нам старцем, скончавшимся в последние дни перед наступлением колоссальных социальных сдвигов в русском государстве, и был этот завет прозрением судеб русской земли и многих ее страдальцев.

Схиархимандрит Гавриил писал слова о покаянии, о смирении, писал в возбуждение подвизающихся, наставлял о делании молитвы Иисусовой, но самые сильные, убедительные его мысли всегда сопряжены с его излюбленным, жизнью изработанным помыслом о любви Божией.

“Над всем преимуществует любовь к Богу и молитва”, — пишет старец в письме к своей духовной дочери, поучая ее тайнам жизни духовной. “Любовь и молитва как огонь раскаляет железо и оно бывает равно огню”, — продолжает старец дальше. “Введите в себя великую мысль о Боге, — в заключении письма пишет старец, совсем необычно, нетрафаретно подходя к вопросу о молитве Иисусовой. — Кончится тем, что вы сделаете эту молитву-мысль полным хозяином, ум — царем и душу — полной царицей в Боге, и силою Его Божества молитва постепенно вытеснит все непотребные другие мысли, она расширится на их счет и углубится в корне, приобретет необычайную силу, станет выше всего”.

В слове о молитве Иисусовой схиархимандрит Гавриил не может пройти мимо мысли о любви Божией, вкладывая в научение молиться свои опытом обретенные чувства: “Воспоми­нание имени Божия делает то, что душа, забыв все земное, стремится любовью к Нему Одному — Царю Небесному, погруженная в безмолвие и бесконечное славословие Господу Богу, она восходит от совершенства к совершенству, воскресает, оживляется, живет для Бога и наслаждается причастием жизни Его”. Так высоко и одновременно будто и просто мог изобразить законы внутренней жизни многострадальный старец, оставляя завет свой христианам наступившего XX века!

Особо высоким гимном любви к Богу, всесторонним и духовным восхвалением ее являются строки из письма старца схиархимандрита Гавриила к сестрам Марфо-Мариинской оби­тели. “Любовь великая вещь есть, — пишет старец, начиная основную идею своего послания сестрам, — благо выше всех благ. Она одна облегчает все тягостное для нас и дает силу терпеливо перенести все превратности жизни <…> Ничего нет отраднее любви и нет ничего сильнее ее, возвышеннее и приятнее, ничего нет обширнее и лучше ее”. “Кто имеет беспристрастную святую любовь о Христе, — расширяет дальше святое свое сердце старец, — тот стремится, летит, всегда радуется, свободен, ничто не связывает его”. “Любовь осторожна, смиренна и прямодушна, — делится схиархимандрит Гавриил обретенным им в сердце сокровищем любви, — она не изнеженна, не легкомысленна, не гонится за суетой, трезвенна, целомудренна, непоколебима, стойка, спокойна, бдительна над чувствами своими”. И вместе с тем: “Любовь стремительна, искренна, благоговейна, приятна, сильна, терпелива, верна, благоразумна, великодушна, мужественна, никогда не ищет самой себя”. И кроме всего, по свидетельству старца Гавриила, “Любовь послушна и почтительна <…> себя не вменяет ни во что, предана Богу и всегда Ему благодарна. Не перестает уповать на Него и надеется даже тогда, когда, по-видимому, бывает Им оставлена, потому что и любовь подвержена испытаниям”. Эту высокую песнь хваления старец послал всем сестрам обители, соединяя их воедино.

Описывая поездку в Киев к его святыням, старец Гавриил опять не может умолчать о любви, которую он там встретил, и говорит: “Эта желанная частичка любви проходит и моим сердцем. «Вкусите и видите яко благ Господь»”. Исходя из этого приятия любви как основного закона внутренней жизни монаха, да и каждого христианина, старец Гавриил развивал идею о приятии всех условий жизни, могущих вести к Богу при любых обстоятельствах. Основное, согласно глубокому убеждению старца, это “почувствовать, насколько благ Бог всяческих”. Без этого “познания путей Божиих в нашей жизни и без этого чувства в себе о Боге” старец не мыслил должного перенесения жизненных скорбей и состояний.

“Помните — ближе Бога никого нет”, — учит батюшка в одном письме. “А скорби — это своеобразная прививка к лозе-Христу”, — убеждает он в другом. И поэтому, призывая в третьем свою духовную дочь к смирению, он заключает его словами: “И вы будете покойны и жизнерадостны и веселы уже о Дусе Святе”. Именно эта-то духовная радость (жизнера­дост­ность), духовное веселие и есть последняя заповедь, последний завет нам от благостного опыта жизни одного из последних наших старцев.

Заповедуя, что “для всякой души христианской хлеб насущный есть молитва”, что “выше всего благодать Божия, Она — советник наш, собеседник наш”, старец схиархимандрит Гавриил как бы приобщил мир верующих во Христа православных христиан благодати, любви и молитве. Не случайно поэтому в последние годы его жизни он принимал до 150-ти человек в день, внушая каждому частицу своего светлого упования, своей живой веры и любви к Богу. И не случайно поэтому жизнь церковных людей расширяется и богатеет под этим мудрым и любовным руководством, вбирает в себя, оберегает и хранит все лучшее, что находит кругом себя, в жизни всех людей, всего общества.

В чем-то неизобразимом словом любовь старца схиархимандрита Гавриила была и прозрением, так ему присущим в его личной жизни, что-то прозирала в грядущих событиях, к чему-то готовила, от чего-то грозного оберегала, ставя выше всего и прежде всего — заповедь о любви к Богу, о Любви Божией.

* * *

Мы имеем свидетельства русского старческого слова в письмах, дошедших до нас из лагерей, где пребывали заключенные праведники и где многие из них кончали свое житие. Эти слова по-прежнему живы и действенны, как приведенные выше слова русских старцев, но кроме этого, они писаны перед лицом близкой смерти и любых неожиданностей: пересылки в другой лагерь, репрессий, чрезмерно усердного начальствования лагерных властей.

В этих строках не только живая правда и живая жизнь, открывшиеся в писаниях русских подвижников старчества иногда и ранее в крайне скорбных обстоятельствах жизни, как это было у святителя Игнатия Брянчанинова, старца схиархимандрита Гавриила и других; это не только слово, это исповедь всего существа человеческого, его сокровеннейшей веры, открывающей глубочайшее прославление путей Господних, и одновременно поучающей тех, кому писано это слово, как продолжать жить в создавшихся крайних условиях.

Прибывши на место ссылки в Саровский лагерь, старец Зосимовой пустыни схиархимандрит Игнатий исповедует и одновременно утешает, поддерживает своих осиротевших духовных чад: “Наконец, после долгого странствования, я на месте, которое указал нам Господь — я в Сарове, в стенах бывшей обители! — пишет батюшка в своем первом письме, и продолжает: — Слава Богу за все случившееся — это одно можем сказать!”. Старец не отделяет своей судьбы от судьбы своих чад, почему и подчеркивает слово “нам”, а благодаря Бога за все случившееся, опять говорит от своего лица и лица своих духовных детей: “можем”, “это одно можем сказать”. И далее батюшка изрекает то слово, которое стало нарицательным в жизни его осиротевшей духовной семьи: “С Ним везде хорошо — и на Фаворе и на Голгофе!” ⁷⁵. Рассказывая далее о всех перипетиях своей тюремной жизни, отец cхиархимандрит опять заключает свое повествование словами: “И паки — слава Богу!” ⁷⁶. Это было живым назиданием для оставшихся на свободе духовных детей старца, как им жить, как благодарить Бога за все, как продолжать свое существование в этой живой благодарности, заповеданной батюшкой.

В последующих письмах, говоря о насущных потребностях своей жизни, батюшка никогда не забывал написать духовное слово подкрепления: “Хотя теперь я и лишен того, к чему стремился <…> всю жизнь, — пишет он, — «еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего» <…> чего не лишены вы <…> но Он близ… и Сего никто и ничто не отнимет, кроме допущеннаго по воле нашей — нерадения”. Подобное свидетельство, что Господь близ, снабдевало души духовых детей батюшки твердой верой и упованием посреди их ставшей скорбной и отовсюду утесненной жизни. А батюшка, между прочим, продолжал со всей высотой вдохновения: “Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя и ни едино слово довольно будет к пению чудес Твоих!” ⁷⁷. Воистину для тяжко болящего старца чудом была проповедь чудных дел Божиих, чудес Его!

“Чадца, — пишет батюшка в другом письме, — стремитесь к горнему, касаясь дольняго поколику того требует телесная нужда” ⁷⁸. Эти слова батюшки, как и его изречение о Фаворе и Голгофе, стали для его сирот основным руководством их жизни, теперь сиротливой, не согретой духовной заботой отца, как было раньше.

В других своих письмах схиархимандрит Игнатий твердо излагает свою мысль о духовном руководстве, называя своих чад виноградом Божиим. “Призри с небесе, Боже, и виждь, — пишет он, — и посети виноград Твой и утверди и управи и, его же насади десница Твоя. В сем 1-м и 2-м, — разъясняет батюшка дальше, — все мое успокоение. Прошу и вас так мудрствовать” ⁷⁹. Изменяя в приведенном месте возглас архиерея на Литургии, благословляющего молящихся (не сей, как в тексте Литургии, а Твой), батюшка утверждает те основы старческого руководства, которые были им усвоены в Зосимовой пустыни и разъясняет, как должно служить этому делу. Виноград — его духовные чада — виноград Божий, а не его, не личное его, а Божие достояние и ради Бога растит старец этот виноград. Это положение, сформулированное батюшкой с предельной ясностью в условиях его страдальческой лагерной жизни, могло бы послужить, думается нам, выразителем тех лучших заветов, которые выработались в руководстве русских старцев. Духовные дети старца — не личная слава, не личное его достояние. Только ради Бога и во имя Его растит каждый старец данный ему виноград Божий…

В подтверждение изложенной мысли в одном из последующих писем батюшка пишет: “Не сетуйте на меня, что не называю (всех) поименно: в уме всех помню и в сердце ношу пред Сердцеведцем. Все мое желание: быть вам между собою в смирении и всем сердцем с Богом, да плод принесете и в 100, и в 60, и в 30” ⁸⁰. Все эти мысли, высказанные батюшкой, имеют тем большую силу, что письма писались им в условиях многолюдного лагерного лазарета, где, по собственному его выражению, “сыплются удары и совне и изнутри, а ты, как распятый на кресте, ни внутренно, ни наружно не можешь проявить своего состояния!” ⁸¹.

Жизнь духовной семьи, состояние каждого из ее членов было и в этих условиях главной заботой старца. Когда у него смогла побывать старшая из сестер, батюшка долго вспоминал это свидание и опять писал: “Жалею, что я так мало мог поболеть сердцем о каждом члене твоей семьи <…> Все эти 3 часа не дали и немощь моя” ⁸².

В день великого Праздника Рождества Христова схиархимандрит Игнатий имел возможность приветствовать своих чад особым образом. Письмо сопровождало очертание яйца на отдельной бумажке, а в тексте письма значилось: “Мир вам, и благословение Божие, и приветствие с Малой Пасхой очертанием красного яичка, сделанного в Светлую ночь Великой Пасхи 1935 года, дорогие мои чада!”. В конце письма к этому месту была дана сноска, в ней говорилось о посылаемом изображении: “Дело рук р<аба> Б<ожиего> Владимира, лишенного ног (парализованного), для приветствия лишенного рук и ног недостойного отца вашего ⁸³ — шепотом певшего для него всю Светлую Утреню в 15 палате больницы Бутырского изолятора. Делано спичкой” ⁸⁴. Это праздничное письмо далее состояло из праздничного ирмоса 2-го канона на Рождество Христово, который батюшка очень любил. “Призри (Г<осподи> И<исусе> Х<ристе,> призри на ны и помилуй ны) на пение <…> рабов <…> (д<уховных> ч<ад> м<оих>), Благодетелю (наш — Г<ос–поди> И<исусе> Х<рис>те), врага (диавола и служителей его) смиряя вознесенную гордыню; носяй же, Всевидче, греха превыше непоколеблемо утвержденныя, Блаже, певцы (д<у­хов­ные> м<ои> ч<ада>) основанием веры” ⁸⁵. Все это было написано для д. ч. м. — “духовных чад моих”, — которым батюшка хотел передать радость Праздника.

В своих письмах страдающий старец и позднее утешался тем, что часто приводил наизусть выписки из различных служб, псалмов, молитв. Божественная служба была одним из важных слагаемых батюшкиного руководства: в богослужении он находил силу многих своих поучений, наставлений к жизни подлинно духовной, необходимых для созидания внутреннего человека. Часто в своих письмах батюшка ссылался на текст ирмосов, повествующих о пребывании пророка Ионы во чреве китовом, которое так похоже было на его плачевное бытие в лагере. Ссылки были и на различные псалмы, которые батюшка хорошо помнил и которые могли иносказательно изложить в письме его печаль и душевную тугу. Поминал батюшка и трех отроков, сущих в пещи Вавилонской…

За время почти трехлетнего пребывания в лагере (который два раза менялся и закончился лагерем под городом Алатырь) батюшка один раз смог поздравить свое стадо духовное с праздником Светлого Христова Воскресения. “Христос Воскресе!”, — пишет он на Пасху сурового 1937 года, и продолжает: “Очистим души наши — да просветит Он их светом Своего Воскресения!”. В другом письме, говоря о горьком состоянии своей души, батюшка добавляет: “Я еще в страстных днях, а вы по получении сего, будучи в пасхальных, не скорбите, но сорадуйтесь Воскресшему, изрекшему женам мироносицам: “радуйтеся!” ⁸⁶.

Но радость духовных чад батюшки уже в дни Cветлой седмицы этой Пасхи была омрачена внезапной смертью его друга и брата архимандрита Никиты, о котором сам батюшка очень скорбел и тужил, эта скорбь прибавлялась к скорбям его лагерного бытия и становилась очень обостренной. К августу именно этого трудного года, когда болезнь прогрессировала, строгости увеличивались и батюшка потерял своего большого духовного друга, относятся одни из самых замечательных строк его писем, написанных с великим дерзновением. “Мы далеки от суетных учений века сего, — пишет батюшка в этом достопримечательном письме, — нам дорого одно: «Бог явися во плоти, оправдася в Дусе», нам радость и веселие сердца: исповедывать Господа Иисуса Христа во плоти пришедша, в этом все и вся суть и цель нашей жизни — «Слава Тебе, Христе Боже, апостолов похвало и мучеников веселие, ихже проповедь Троица Единосущная»! Примите это умом и сердцем и будьте тверды, не стыдясь лица человеческого”. Продолжая поразившую его мысль, в постскриптуме этого письма батюшка пишет: “Мы в сердце пред Богом сознаем и чувствуем себя во всем виновными и грешными, — пред властьми же мира сего ни в чем же прегрешихом” ⁸⁷.

Так было дано назидание, дана заповедь остающимся в миру и непрестанно скорбящим духовным чадам. Они получили твердыню и жезл, они воодушевились после этих слов тем более, что годы были суровые и кончина их старца приближалась.

Всяко предаваясь “в волю Владыки” своего, батюшка вместе с тем писал иногда кратко “лиси язвины имут” ⁸⁸, иногда же более подробно: “Душа, будучи оставлена «одна» («и ждах соскорбящаго и не бе, и утешающаго — и не обретох…»), как было с Ним во оном приснопамятном Саду садов <…> скорбит и за вас, и за себя…” ⁸⁹. Кончины своей батюшка все время ждал, так как был тяжело и серьезно болен, сопоставлял свою участь с судьбой преподобного Хрисогона ⁹⁰, которому в тюрьме оказывала попечение святая великомученица Анастасия, и еще в одном из своих начальных писем вспоминал слова святителя Григория Богослова: “Христе мой! В какой стране окончатся дни пришельствия моего? враг ли или служитель Твой будет при кончине моей?..” ⁹¹. Но вместе с тем схиархимандрит Игнатий сам напоминал себе слова любимого им отечественного подвижника святителя Игнатия Брянчанинова, что “Господь являет Свою помощь не снятием креста, а облегчением в несении его” ⁹².

Кончина батюшки от тяжелой пеллагры произошла на 4-м году его заключения — срок, который он сам не ожидал пережить. О кончине этой, как писал неоднократно сам батюшка, “только и надо (было) помышлять, <…> только и надо (было) ждать — как вожделенного конца — как соединения со Христом” ⁹³. За несколько дней до кончины, описывая свое состояние, старец писал: “Чем дело кончится — не знаю. Но пути человеческия исправляяй — вся весть” ⁹⁴. Здесь же старец просил прощения у своих духовных детей. Кончина батюшки была одинокой, никто из близких не успел приехать. Уже неверной рукой, не дописав ссылку на Писание, батюшка схиархимандрит Игнатий оставил завещание:

“Мир дальним, мир ближним, мир всем любителям — сего мира носителем по мере сил старался быть я, к сему миру хочу отъити и этот мир оставляю вам, этот мир” ⁹⁵.

Здесь удобее молчание, так как завет этот — не обычное писание человеческое, это завет нового преподобно-мученика схиархимандрита Игнатия.

Послесловие

Старчеству как дисциплине церковной, cтарчеству русскому, жизни отдельных русских старцев и их деятельности посвящено достаточное количество исследований. Каждый из этих трудов несет на себе печать индивидуальных особенностей автора и его стиля, а также отпечаток времени, когда были написаны эти исследования. Некоторые факты подаются стереотипно, язык многих исследований устарел, не отличается выразительностью, и вместе с тем встречаются исследования большой глубины и значительности, пытающиеся изложить по существу неизобразимые глубины человеческого духа в таком явлении, каковым представляется старчество. Некоторые авторы трактуют старчество как явление строго церковное, другие считают необходимым сопоставить глубины психологии старческого делания с мыслями и вопросами великих писателей, русских по преимуществу. Наряду с этим нам представлялось необходимым в нашу эпоху, когда ХХ век завершает счет своих последних лет, еще раз коснуться вопроса о старчестве.

Прежде всего — и этого вопроса мы почти не касались в тексте — старчество (в его широком понимании) заложено в основу жизни человеческого общества, в основу государства и семьи, в условия жизни больших и малых человеческих коллективов. Там, где есть согласованность руководства и исполнения, где действует негласный, сам собой понимаемый принцип послушания младших старшему, там жизнь здорова и крепка. Высказанное мнение, несомненно, спорно и может вызвать ряд возражений, но здесь мы говорим не о старчестве как таковом, а о тех основах, на которых оно покоится и которые уходят глубоко в жизнь человеческих объединений.

Если обратиться к старчеству в бытии монашеском, к старчеству как таковому, следует вспомнить слова маститого старца Зосимовой пустыни схиигумена Германа, что “без старчества не может быть и монашества”. Если принять это свидетельство великого делателя старчества, станет очевидным, что в тех обителях, где созидался подлинный внутренний подвиг, старчество было насаждено и укоренено. Мы можем сделать таким образом вывод, что и в Печерской обители во времена Киевской Руси, когда устроял монастырь преподобный Феодосий, старчество было представлено в подлинном своем виде, в истинном своем смысле. Несомненно, что принципы старческого делания укрепляли обитель преподобного Сергия, а сам славный авва ее был делателем старчества, носителем его великих идей и чудного преобразования внутреннего человека. Нам станет понятно, что истоки русского старчества, особенности его и его развитие, возмужание, мы должны искать в истории великих лавр, начиная с самой проповеди Евангелия на Руси, начиная с момента ее крещения. Старчество как живой организм, выражающий сущность христианства, присуще русской Церкви, деятельности ее преподобных с самого начала насаждения Евангелия в русской земле.

Из Сергиевой обители в эпоху еще незавершенного монголо-татарского ига это живительное духовное начало было разнесено по всему лицу русской земли бесчисленными учениками преподобного Сергия Радонежского. В летописях как крупных, так и малых монастырей, преимущественно на Севере и в окрестностях Москвы, мы можем прочитать живописные и поучительные повести, как образовывались новые обители, как формировались руководители этих новых собраний монахов, как жизнь духовная созидалась там, где было преемство в духовном делании.

Это первое положение, на котором следует остановиться, занимаясь историей и судьбой русского старчества. Старчество как залог жизни духовной существовало с начала создания преподобнического жития в русской земле.

Следующее положение, которое должно развить, исходя из прослеженных нами материалов, сводится к тому, что необходимо понять состояние духовной жизни монастырей к тому времени, когда могучий дух преподобного старца Паисия Величковского вдохнул новые силы в жизнь обителей. Необходимо понять, что старчество как живая основа монашеской жизни теплилось в отдельных небольших собраниях монахов, иногда живших в пустынях, в глухих лесах, на островах, как это становится очевидным при изучении жизни таких старцев, как братья Моисей и Антоний, впоследствии начальники Оптиной пустыни и скита, как старец Зосима Верховский, нашедший в древнем старце Василиске все основание своей внутренней духовной жизни.

Несомненно, подвиг старца Паисия вернул русскому монашеству его подлинную душу, духовное делание. Это был подвиг гиганта духа, принесший и соответствующие плоды, но он не исключает, что тихий свет этого делания сохранялся в истинных рабах Божиих, ищущих подлинной жизни духа. Когда по условиям войны с Турцией старцам Василиску и Зосиме трижды не удалось попасть на Афон — а там обрести и следы старца Паисия, — они направились в сибирскую пустыню и там в дебрях лесов положили начало своей подвижнической деятельности, а позднее и созданию женского монастыря. Полны назидательности письма игумена Антония Малоярославецкого, начало подвига которого восходит к его пустынному жительству с братом Моисеем в Роcлавльских лесах.

Отсюда второе положение, что подлинная духовная жизнь в монастырях сохранялась, теплилась, оберегалась до того момента, как делание старца Паисия дало старчеству новое движение тем, что был поднят святоотеческий опыт, были открыты источники подлинно духовной аскетической литературы и старчество восстановлено на основе святых Отцов как новая и подлинно великая дисциплина.

Промысл Божий судил, чтобы некоторые из преданных учеников старца Паисия вернулись на родину, в Россию, и принесли с собой опыт воспринятого ими учения. Как уже говорилось, эта прививка новых ветвей к лозе монашеского чина в России явилась подлинным исповедничеством и страдальчеством; новое, духовное учение было чуждо установившемуся духу монастырей, преследуемо и гонимо. Это исповедничество за насаждение подлинной духовной жизни в монастыре переносили не только ученики Паисиевы, — и первый оптинский старец Лев был по существу страдальцем за делание свое. “Пою Богу моему, дондеже есмь”, — таков был его ответ архиерею, который не принимал и теснил старчество. Труд свой по занятию с народом, которому старец Лев прививал новые живые откровения живого Бога, свои бессонные ночи и труд целого дня он приравнял служению Богу, пению Ему до последнего вздоха.

А сколько перенесли ученицы старца из Белевского монастыря за то, что исповедали это “новое” учение, за то, что научились в смирении сердца и наблюдении за своим внутренним человеком исповедовать истины Христовы? Прошло много страдальческих лет, прежде чем они были поняты и оправданы.

Эти труды и слезы, эти непрекращающиеся гонения и переселения старца Льва из монастыря в монастырь, из одной келлии в другую, эта твердость и непоколебимость его духа создали то, чем укрепилось старчество как делание, как историческое явление, почему в жизни и деятельности последующих поколений оптинских старцев оно стало радостным и признанным духовным движением. Трудами смиренномудрого старца Макария подлинное духовное слово святых Отцов-аскетов стало доступно широким кругам церковных людей, так как издания этих трудов Оптиной пустынью были обширны и всесторонни.

Промысл Божий почиет на делании всех поколений оптинских старцев, и в какой-то мере закономерно появление в этом старческом делании благостного образа старца Амвросия, болезненного, освобожденного от всех монастырских треб, находящегося на иждивении монастыря и ставшего вместе с тем как бы знаменем, апофеозом старческого трудничества, воистину воплощением старческих качеств. Образ старца Амвросия как бы извечен, как бы знаменует собой неповторимый путь делания русского старчества.

При вникании в образ старца Амвросия следует сказать наше посильное слово о русском старчестве вообще. Взявши образ старчества от великих отцов Египта и Палестины, русское старчество творчески освоило это великое наследие, сделав его достоянием подлинно русским, в котором все было плоть от плоти и кость от кости нашего народа. Прежде всего старцы сотворили внутри себя нового человека, живущего по законам великой новой Благодати христианской. Говорится о жизни оптинских старцев, что внутренний человек их, внутреннее делание старцев было сохранено в тайне даже от их келейников. Старцы жили перед Богом своей внутренней незримой жизнью, взращивая в себе духовного младенца. И в этом делании подвижники не имели границ, во всем, елико возможно, уподобляясь Христу и восходя к Нему. Таков был непостижимый внутренний образ русских старцев, образ духовного младенца, в радости и страхе внутренней клети своей предстоящего Богу.

До сих пор не удалось дознаться, какой внутренний образ возрастил в себе непостижимый раб Божий, затворник Георгий Задонский, затворившийся от мира в молодые годы и рано скончавшийся. Только строки его незаурядных писаний выявляют эту сокровенную жизнь духа, которая любит все, радуется всему, утешается благоуханием человеческой души, умиляется красотой и движением Божиего мира. Из глубины того же внутреннего, смиренного и радостного духа блаженный старец Иван Иванович Троицкий мог воскликнуть о “сердечках людских, как они изукрашены!”.

Сотворяя смиренным и радостным своего внутреннего человека, человека любовного, не боящегося внешних ограничений, старцы творили такого же нового внутреннего человека, не связанного ничем житейским, и во всех приходящих к ним. Иногда резко меняли судьбу и течение ее у одних, иногда, напротив, оставляли все внешнее без изменения. Старцы вливали новое содержание в приходящих к ним духовных детей. Одних руководили любовью, других — строгостью, даже неожиданной резкостью, и сотворяли новое бытие, новое мудрование и что самое главное — одаряли радостью непадательной каждое духовное свое чадо, потому что для каждого из них находили, открывали, объясняли, выявляли его сущий первообраз, вникали в непостижимую тайну того, что вложил Творец и Создатель в каждую душу. И каждый, обретши этот свой изначальный первообраз, успокаивался душой, совершенно умирялся сердцем, принимал то, что было дано ему в руководстве его духовного отца, горячо любимого им старца.

Думается, мы не ошибемся, если скажем, что вот в этом образе руководства, в этом глубоком проникновении в судьбу человека, в этой радости о Господе предающихся в руководство старцу душ, в их преданности, доверии и радости обретается особенность русского старчества. “Здравствуй тихий, здравствуй, милый, и знал что прибудешь”, — вкладывает Достоевский в уста старца Зосимы при встрече им Алеши эту основную мысль любви и радости, присущую русскому старчеству ⁹⁶. И эти обновившиеся души, тихие, утешенные, уверенные Духом Святым, что им открыта их подлинная жизненная стезя, эти души вливались в человеческое общество, старое, уставшее и больное, и новотворили жизнь.

Наш великий Достоевский, еще будучи молодым, писал брату: “Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время”. Достоевский и посвятил всю свою жизнь разгадке этой тайны, так как хотел “быть человеком”. Русские старцы отдали всю свою жизнь, все свое существо во всесожжение Богу, отсюда же шла их жертва любви к человеку. В непостижимом Боге постигали они тайну каждой человеческой жизни, разгадывали эту тайну и в Боге новотворили ее, новосозидали человеческую жизнь, ибо не только постигали тайну, но и воссозидали ее, сотворяли нового человека. Не случайно поэтому из всех великих русских писателей только Достоевский коснулся явления старчества. И сам был разгадан и новосотворен старцем Амвросием на великий труд написания “Братьев Карамазовых” после смерти сына своего Алеши.

В великой народности русского старчества наряду с основным свойством его великой и безусловной любви зрится для нас его великое значение, которое вошло в историю, изнутри перерождало эту историю и осталось бессмертным.

Здесь невольно напрашивается сравнение русского старчества с русским изобразительным искусством. Идя от великих образов византийского искусства, от творений великого Феофана Грека, русский иконописец в лице гениального Андрея Рублева (ныне канонизированного преподобного Андрея) нашел свой путь в иконном изображении, создал вселенские образы Христа и Богоматери, апостолов и пророков и особенно непостижимых ликов ангельских в изображении Святой Троицы. Иконы Рублева, его последователей и великих иконописцев XVI века полны той тишины, радости, мира, покоя и всеобъемлющей смиренной и кроткой любви, которые были недостижимы для трудов великих, но суровых иконописцев Византии и других южных земель. Кротость и внутренняя радость, наряду со смирением и покоем — вот основное содержание икон золотой поры русского иконописания. И этой кротости и изумленной радости дано покорить мир, содержать мир в покое, в несомненной надежде на спасение во Христе, Спасителе нашем, начатке новых людей Божиих.

Таково и старчество русское. Сокровенное, тихое, собранное в себе, устремленное к внутренним законам духа, оно обучает и принявших его как руководство той же внутренней неисчерпаемой радостной жизни в Боге.

И то следует отнести к действию Промысла Божия, что обновление старчества в Русской Церкви совершилось в близкие к нам века и, таким образом, продолжилось до дней великих социальных сдвигов и в этих условиях оказалось великим, непадательным сокровищем, ладьей Духа Божия, в которой дано было — пусть и немногим — переплыть море великих смущений и бурь.

Учение старцев и их последователей оказалось способным миновать океаны, водрузиться на новых землях и послужить спасению душ, близких к отчаянию и погибели, как это произошло в жизни современного нам американца иеромонаха Серафима (Роуза). Бессмертная душа его была спасена учением святых Отцов, открытых в трудах ученика Оптинских старцев приснопамятного святителя Игнатия Брянчанинова ⁹⁷.

Самое последнее, о чем остается сказать, заключая учение русских старцев, — это их незримая созерцательная жизнь, усвоившаяся ими на пути их собственного отсечения воли и послушания старцу, духовному отцу. Из святоотеческого опыта нам известны строки высочайших духовных откровений в словах преподобных Варсонофия Великого, Григория Синаита, Никиты Стифата и других отцов, писания которых собраны в Добротолюбии. За последние годы по трудам преосвященного Василия (Кривошеина), епископа Брюссельского, нам стали известны те по существу непостижимые откровения, которых достиг преподобный Симеон Новый Богослов, будучи учеником старца Симеона Благоговейного ⁹⁸. Русское старчество по своему смирению не привыкло открывать свой внутренний мир, свои высочайшие видения и откровения, но в малых строках и смиренно может иногда обнаружить и это.

К счастью для нас, сказали бы мы, так как последний век ищет видений, удостоверений во внутреннем зрении, ищет чудес. И чудеса показываются со стороны гибельной, прелестной там, где царствует неочищенный дух человека и его гордыня, а современному человеку, утомленному явлениями космического века, необходимо найти твердость в подлинном, непрелестном сокровище духа. И было бы очень печально, если бы в нашей духовной литературе человек не обрел этого подлинного духовного сокровища.

К счастью, должны мы сказать, Дух Святый открыл Свою волю, и в строках наших старцев обретаются свидетельства этого “умного” духовного состояния. Мы находим их сокрытыми, поданными иносказательно, непрямо в книге “Странник”, которая некоторыми приписывается преподобному старцу иеросхимонаху Амвросию ⁹⁹. О духовном делании строго и до глубины правдиво высказывается блаженной памяти игумения Арсения. В житии, написанном ее ближайшими духовными детьми, есть указания, как внутренняя неизреченная жизнь оберегалась матушкой и ее старицей схимонахиней Ардалионой. Иван Иванович Троицкий часто восходит к иносказанию, описывая путь внутренней жизни монаха. Затворник Георгий, стяжавший богатый внутренний опыт в своем сравнительно кратком земном бытии, часто сокровенно и явно пишет о дарах Святаго Духа, о свободе и силе внутреннего человека во Христе.

Наконец, и строгий к себе, не доверяющий себе святитель Игнатий Брянчанинов в некоторых строках своих произведений, а чаще своих писем касается неизреченных по существу и страшных основ жизни внутренней, подлинно духовной. “Вера <…> вводит в покой духовный”, — говорит он в своих письмах о высотах духа людей, достигших чистого Богосозерцания. “Вошедшие в этот покой, — продолжает Святитель, — почивают прохладно, насладительно на роскошно постланных драгоценных одрах Боговидения” ¹⁰⁰. В письмах же к другим особам, особенно близким ему по своему внутреннему строю, Святитель разрешает себе богословствовать. “При утешениях, — пишет он, — принимай <…> одно духовное действие, являющееся в мире сердца, тишины его <…> Духовный пламенный хлад этот <…> тончайший пламень — постоянный характер Спасителя, постоянно и одинаково сияющий из всех действий Спасителя. В этот характер облекает Дух Святый при производимых Им утешениях служителя Христова” ¹⁰¹.

Так от нас, нашедших в старчестве как определенной дисциплине полную меру разрешения своих насущных жизненных вопросов, не должно быть сокрыто и то, что этот же путь смиренного послушания и преданности воле старца есть путь, ведущий и к полноте духовной созерцательной жизни, могущей быть совершенной под покровом непадательного смирения, покаянного мудрования о своих судьбах, так же как о судьбах всего мира и человека.

1987–1990

Публикация А. Беглова