«Короче воробьиного носа» — точнее не скажешь. Этот изустный оборот — о декабрьском деньке, конечно. Убывающем, ускользающем сквозь пальцы. Не развиднелось еще, а уже темнеет. Никуда не успеть, ни за чем не угнаться. И вот в сумеречной спешке, в предновогодней суетной торопкости — случайно, не машинально едва ли — заглядываю в окна детской библиотеки. И вижу сквозь закругленный отталочек на оконном стекле: дети склонились над столом, вырезают снежинки из фольги, клеят разноцветные цепи, а одна девочка бережно выкраивает крылья рождественского ангела.
Сразу же вспомнилась мне стародавняя елочная игрушка, передававшаяся в нашей семье от поколения к поколению, можно сказать. Но все-таки так и не сохранившаяся. Я об ангелочке, сделанном еще задолго до революции. Я держал его в руках, когда был совсем маленьким. Удивительное ощущение! Безо всяких там блесток, мягкого телесного цвета и совершенно невесомый. Каждая деталька — вплоть до крошечных пуговичек и хрупчайших пальчиков — абсолютно живая. Он был не восковой, как в рассказе Леонида Андреева, нет, а из тонированного стекла. И был он не купленным, а подаренным.
Помню, как моя бабушка, художница Екатерина Алексеевна Кабанова, рассказывала о елочных украшениях далекой поры своего детства. В начале двадцатого тяжелые и сверкающие — драгоценные почти что — шары стали заменяться картонными фигурками ювелирной работы. У этих фигурок было как бы два одинаковых лика, как ни поверни, а все на тебя глядят. (Гораздо позже я узнал, что назывались подобные изделия дрезденским картонажем). Еще появились миниатюрные яблоки и апельсины из папье-маше, а также фигурки из ваты. Но особенно ценились фарфоровые игрушки. Главная тема украшений — рождественская. Отсюда ангелочки, вифлеемские мотивы. «Раньше Новый год не считался чем-то особенным, — поправляла очки баба Катя, — все ждали Рождества, рождественского чуда!»
Наверное, то, что в тяжелые военные годы ей удалось уберечь и поставить на ноги пятерых детей, тоже можно назвать чудом. Баба Катя рисовала на стеклянных прямоугольничках (бывших негативах, найденных случайно на подловке старого дома) масляной краской — пейзажи, портреты, снегирей на заснеженной ветке. И люди, представляете, поставленные войной в условия, когда физическое выживание, кажется, единственная цель, — всетаки тянулись к красоте. Вот как писал об этом мой отец Владимир Пырков в рассказе «Стеклянные картинки»: «Вечером, при свете мигушки (пузырек с керосином, пара жестянок да ватный фитилек) размещалась мать у стола и принималась за дело… Мороз наглухо занавешивал наши окна без занавесок, но смешливые голубые колокольчики рождала твоя рука, но ромашки небоязливо и мудро смотрели в небо. И, кажется, зима переставала пугать нас, когда усаживала ты на заледенелую ветку бодрого, красногрудого снегиря… Мы засыпали — мать ниже склонялась над столом, мы просыпались — дома ее уже не было…».
Когда мне было лет пять-шесть, самое большее, я увидел, как бабушка рисовала. Она меня сама позвала — посмотреть, поучиться. Надеялась, наверное, на меня — бездаря. Никогда не забуду, как колонковые или тончайшие беличьи кисточки разводили на тыловой стороне непрозрачного стеклянного листа разноцветные пятна, не имеющие ничего общего с мостиком через речку, лесным озером, заснеженной крышей деревенского дома. «Ну когда перевернем, ну когда?» — донимал я бабушку. А потом форма переворачивалась, и глазам являлась картина. Всегда немного идеализированная, как я теперь понимаю. Но в чем-то главном, в самом главном — правдивая.
Еще я хорошо запомнил рассказ бабушки о том самом стеклянном ангелочке, созданном, по ее словам, в старинном подмосковном Клину, где искони развивался стеклодувный промысел.
И когда я вспоминал все это, мне захотелось провести маленькое разыскание: а у нас, в Саратове, елочные игрушки изготавливались ли когда-нибудь? И какие? И где?
До революции — нет. Но в лавках на Немецкой, да и на Воздвиженской отчасти они продавались в самом конце девятнадцатого и в начале двадцатого. И елки, разумеется, наряжались еще с позапрошлого века, но не были у нас явлением повсеместным. В книге С. Клименко «Тепло родительского дома» приводятся уникальные, по-моему, воспоминания Екатернины Пыпиной — кузины Н.Г. Чернышевского: «В доме Гаврилы Ивановича был такой обычай: каждый праздник, а на Рождество… особенно, со всех концов стекались к нему нищие и убогие. Их принимали в девичьей, где для них ставились самовары и расставлялась всякая еда». И еще о рождественском Саратове: «Как проводили праздники? Чистили-скоблили несколько дней подряд, и разговоров было столько об этих праздниках… Елки никогда не устраивали, я… только слышала о них. А заманчивыми казались праздники потому, что в гости ездили, оживление было. …Интересно было на праздниках катание. Оно начиналось на Б. Сергиевской улице с трех часов дня и до ночи — вереница экипажей, народу, конечно, видимо-невидимо…».
О том, как в Саратове выпускались первые елочные игрушки и электрогирлянды, говорили и писали немало. Взять, например, выставки в Саратовском областном музее краеведения, посвященные истории производства елочных украшений в нашем городе. Как не упомянуть, допустим, имя Валентины Павловны Черновой — замечательного мастера, чьи руки подарили лесной красавице Царевича и Царевну, Серого волка, Морозко и Снегурочку. Валентина Павловна работала в пятидесятых-шестидесятых в «Артели игрушки», располагавшейся на улице Кирпичной (ныне Посадского). Ее творческая стихия — вата. Опушка, крахмал, блестки, глазурь — вот лишь некоторые ингредиенты ее творческой лаборатории. Известно и о том, что стеклянные, в том числе и на поток поставленные, новогодние изделия выпускались на Заводе приемно-усилительных ламп. Говорят, что там, на ПУЛе, даже специальный цех имелся по производству игрушек из стекла. Однако об особенностях производства, так сказать, о самой технологии, об ассортименте — информация крайне ограниченная. Давайте обратимся к человеку, который может рассказать обо всем этом в мельчайших подробностях.
«Да, — улыбается Александр Васильевич Кочелаев, долгие годы работавший диспетчером завода, — был у нас девятнадцатый цех. Там огромные печи горели без перерыва, стеклодувные. И имелись специальные формы, заполняемые раскаленной субстанцией. Горячим стеклом. Заливалось, застывало — вот тебе и шишечки, шарики, кукурузинки, снегурочки, мячики, рыбки, лошадки… Потом, в семидесятые, формы стали какими-то, знаешь, однообразными — разноцветные шары, шесть штук комплект. Раньше, еще до меня, все эти фигурки вроде бы как выдували стеклодувы штучно, но потом, конечно, поставили автоматику».
Я снова поворачиваю разговор к елке:
— У саратовского стекла для елочной игрушки есть какая-то особинка неповторимая?
— Да как сказать, — разводит руками мой собеседник, — у нас ведь на шестьдесят восьмом (так мы звали меж собой завод, по номеру) лампы производили, плафоны, отсюда и специфика. Если на Техстекло добавляли соду в материал, то мы — свинцовый сурик. Для игрушек — самое то! Бились, конечно, но как же без этого?
— А дальше, — не унимаюсь я, — после цеха № 19 куда отправляли заготовки, на какой-нибудь другой завод?
— Зачем? В другой цех отправляли, в четырнадцатый. Там игрушки красили, оформляли, добавляли к ним, если надо, блестки и упаковывали. Гирлянды мигающие делали. Сейчас они светодиодные, китайские все больше, а у нас были неоновые. По-иному, газоразрядные. Они не перегорают, а выгорают, газ, неон выгорает в них постепенно. Потому и служили так долго, и для глаза были приятными, как настоящие свечи мерцали…
— А случай какой-нибудь можете вспомнить, ну, святочную какую-нибудь историю?
— Святочную? Да времена-то какие были! Рождество дома всегда праздновали, а на работе — Новый год он и есть Новый год. Вообще-то, знаешь, был случай один. Однажды, в шестидесятые где-то, премию нам пообещали в конце года. Мы ее ждали, надеялись, и ее выплатили… елочными игрушками. А мамушка моя, Александра Ивановна, в 14 цеху как раз трудилась, шары там разные блестками украшала, расфасовывала их и все такое. И говорит мне уж дома: «Саш, гляди!». И на одном шаре — большом таком, тяжелом — написано: «С Новым годом! (ну это обычное, типовое), а рядом серебряными буквами приписано: «И Рождеством!». Такая вот, значит, идейная диверсия… Он у нас до девяностых каждый год на елке висел, тот шарик, а после уж разбился…
Хрупкое оно, стекло, и осколки времени не собрать воедино. Невозвратен он, тот снегирь, сорвавшийся с ветки. Много в истории нашей было и сумбура, и жестокости, и неверия. «Сусальная Рождественская открытка», — говорим мы, слишком привыкшие к торжеству низа жизни, о чем-то, с нашей точки зрения, идеализированном или невзаправдашнем. И все-таки удивительно: сквозь морозное ли узорочье на окошке посмотреть, или сквозь замутненный стеклянный негатив времени, или поднести к глазам воображаемого ангелочка, или отыскать в старой коробке с елочными игрушками осколок раритетного шара с надписью, сделанной от руки, — каким же родным, каким же близким к детским годам твоим он окажется, дух рождественского праздника.
В точности, как у Ивана Шмелева: «На уголке лавчонка, без дверей. Торгует старичок в тулупе, жмется. За мерзлым стеклышком — знакомый Ангел с золотым цветочком, мерзнет. Осыпан блеском. Я его держал недавно… Бумажный Ангел. Ну, карточка… осыпан блеском, снежком как будто… Идешь из церкви. Все — другое. Снег — святой. И звезды — святые, новые, рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя звезда, которая волхвам явилась?»
И не про нас вроде бы, но и про нас, грешных, тоже — сказано.
Газета «Православная вера» №24 (500)
