Протопресвитер Александр Шмеман

Христос перенес весь вопрос из плоскости закона и отвлеченной морали в плоскость личного отношения к этой женщине, к этому человеку. Он простил ее и тем самым как бы сказал: «Я верю, что этот грех, это преступление – не настоящая твоя сущность, Я верю, что ты сама осудила их, Я верю, что ты хочешь и можешь исправиться». Это прощение было актом веры в нее, и эта вера была началом не только ее возрождения, но и возрождения тех, кто во имя формального принципа готовы были осудить и убить.

Казалось бы, так ясно: простить — значит больше не сердиться, не желать отомстить, «ничего не иметь», как мы часто говорим, против другого. Но стоит опять немного подумать, и окажется, что можно всего этого достичь — не сердиться, не желать отомстить, не жить обидой и т. д. — и все же не простить, как призывает к этому Христос.

Пост — время покаяния. Но покаяние в самом глубоком смысле и означает именно такую переоценку, способность увидеть себя по-новому, оглянуться на свою жизнь. Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное — с этих слов, с этого призыва началась проповедь Христа.

Можно преспокойно прожить всю жизнь, быть уважаемым членом общества, иметь чистую совесть, не знать даже, где помещается суд и судьи, и при этом ни разу не накормить голодного, не одеть бедного, не посетить больного или заключенного в тюрьме. Никакой человеческий закон не требует от нас ничего подобного.

Мiр судится, мiр будет судим любовью — вот смысл слов Христа. Но дело в том (и тут-то и ошибаются, вольно или невольно, все разоблачители Евангелия и христианства), что заповедь любви нельзя навязать. Нельзя любить по приказу.

В христианском понимании человека подлинная его человечность начинается с момента, когда он осознает, что удалился от истинной своей природы, с воспоминания его о потерянном рае. Речь идет, конечно, не о каком-то месте в физическом пространстве, откуда человек был изгнан, а о некоей духовной реальности, которую он ощущает как утраченную.

Христианство потому и ставит так высоко смирение, что оно не что иное, как правда, или, точнее, любовь к правде. Хвастовство же необходимо там, где основа всего – ложь, где правды боятся. Система, провозгласившая себя самой совершенной и непогрешимой, не может признать за собой никакого зла, никаких преступлений. И самое страшное в ней то, что она отучает человека от поиска правды, вовлекает его в общую ложь.

Как мог бы Великий Пост быть не только номинальным, но действительным двигателем в нашем существовании? Наша жизнь (нужно ли напоминать это?) настолько разнится от той, которой жили люди, создавшие эти стихиры, каноны, установившие эти богослужения и устав.