«Тегни меня под постом про каршеринг». Зачем нам столько иностранных слов
«Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. К чему говорить «дефекты», когда есть «недочеты», или «недостатки», или «пробелы»?.. <…> Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»
Между тем это слова В. И. Ленина из заметки «Об очистке русского языка», написанной сто лет назад, в 1919 или 1920 году. Как видим, за сто лет в рассуждениях пуристов мало что изменилось, а русский язык вопреки их прогнозам живет и здравствует.
От «мокроступов» до «митапа»
Современным борцам за чистоту русского языка кажется, что он корчится в агонии под натиском страшной заразы — англицизмов.
Светлана Гурьянова
Конечно, фразы вроде «Криэйторы провели брейншторм и вышли на новый левел во время митапа по неймингу» и впрямь звучат комично и могут раздражать. Но, положа руку на сердце, честно ответим на вопрос: действительно ли такого рода высказывания встречаются так уж часто? Или это скорее придуманная противниками заимствований крайность?
Как и знаменитая пародия XIX века на обратное явление – пуризм: «Хорошилище грядет из ристалища на позорище по гульбищу в мокроступах и с растопыркой» («франт идет из цирка в театр по бульвару в галошах и с зонтиком»). Конечно, всерьез ни про «криэйторов на митапе», ни про «хорошилище с растопыркой» не говорит почти никто.
Однако и современные Шишковы время от времени бросаются спасать русский язык — например, с помощью законопроектов о запрете на использование иностранных слов в СМИ. Главный идеолог подобных инициатив, Владимир Жириновский, объяснял необходимость закона так: «Постоянно звучат иностранные слова. Дилер – посредник, бутик – лавка, мутон – овчина, от французского «овца». Трейдер, сейл, ну что это такое? Вот менеджер – это приказчик! Презерватив – предохранитель. Я бы и слово «парикмахер» заменил. Кафе, бар, ресторан? Закусочная – вот прекрасное слово! Забежал, закусил, все понятно».
Но если бы современные Шишковы хорошо знали историю русского языка, возможно, их пыл немного бы поутих.
Ведь наш язык пережил очень много волн заимствований — и выстоял, потому что заимствования — абсолютно естественный и неопасный процесс, которому так или иначе подвержены все живые языки.
Галлопередоз
Языку на самом деле ничего не угрожает, пока он используется во всех сферах жизни, пока с его помощью можно выразить любую мысль (и в художественной литературе, и в публицистике, и в научной работе), пока его употребление не ограничено — например, только сферой устного бытового общения.
В этом смысле гораздо более опасной для русского языка, чем нынешнее обилие англицизмов, была галломания XVIII — первой половины XIX веков. Тогда французский язык фактически вытеснил русский в аристократических кругах, стал языком светского и интеллектуального общения: вспомним пушкинскую Татьяну, которая «по-русски плохо знала», и многочисленные страницы «Войны и мира», написанные полностью по-французски, чтобы достоверно передать атмосферу дворянских салонов.
На русском языке, конечно, многие аристократы тоже говорили, на нем продолжала создаваться художественная литература. Но, например, научные сочинения писались в основном на иностранных языках: преимущественно на латыни, а также на французском и немецком, — так как в русском языке просто не было соответствующей терминологии и выразить на нем некоторые мысли было невозможно. Лишь во второй половине XVIII века научные сочинения начали переводить на русский язык. Писать магистерские диссертации по-русски было официально разрешено только с 1819 года, а докторские диссертации — с 1837 года. Но господствующим в российской науке русский язык стал только в XX веке.
Галломания оставила существенный след в русском языке. Именно из французского к нам пришли слова «актер», «билет», «жанр», «пьеса», «роман», «спектакль», «агрессивный», «банальный», «бульон», «котлета», «суп», «ресторан», «галерея», «гараж», «портфель», «люстра» и многие, многие другие.
Остались в русском языке и многочисленные кальки (слова, в которых все части буквально переведены с чужого языка) с французского, например:
- впечатление (от фр. impression, где im — «в», pression — «печатанье»);
- трогательный (от фр. touchant — «трогательный», которое, в свою очередь, образовано от глагола toucher — «трогать, касаться»);
- насекомое (от фр. insecte — «насеченное, с насечками (животное)»);
- дневник (от фр. journal — «поденный», «ежедневный»);
- утонченный (от фр. raffiné — «очищенный, утонченный»).
Несмотря на повальное увлечение французским языком, которое современным пуристам показалось бы просто катастрофой по сравнению с нынешней ситуацией, русский язык выжил. Многие заимствования не прижились (плезир, импрессия и так далее), язык самостоятельно от них избавился. Другие заимствования органично вошли в русский и теперь зачастую даже не опознаются как иностранные.
Заимствованный хлеб
Русский язык подвергался волнам заимствований и до галломании. Еще в праславянскую эпоху (до разделения славянских языков) к нам пришло много слов из германских языков: например, «хлеб», «изба», «шлем», «церковь». Поэтому оказывается комичным для лингвиста (хотя вполне логичным для обывателя) отрывок из стихотворения Сергея Михалкова:
«Нет! — сказали мы фашистам, —
Не потерпит наш народ,
Чтобы русский хлеб душистый
Назывался словом «брот».
Еще одна заметная волна заимствований наблюдалась после принятия христианства: в русский язык из греческого пришли, например, такие слова, как «терем», «огурец», «кровать», «палата», «парус», «скамья», «свекла», «тетрадь», «уксус», «фонарь». Появились и кальки с греческого: «вoзмeздиe», «лицeмep», «мaлoвep», «мaлoдyшиe», «нaпepcник», «нacyщный»… И эти ряды можно продолжать долго.
Что же нам делать с заимствованиями?
Все перечисленные слова когда-то тоже казались людям чужеродными, странными. Наверняка было много тех, кто эти слова не принимал, протестовал против их использования. Но они вошли в язык и никак ему не повредили.
Когда заимствования приходят в русский язык, они не просто вклиниваются в него, но вплетаются очень органично, подстраиваются под его нормы и правила.
Они (за небольшим исключением) начинают изменяться точно так же, как и все остальные русские слова, приобретая соответствующие окончания: так, мы склоняем слово «компьютер» по образцу других слов второго склонения («компьютера», «компьютеру», «компьютером», «о компьютере» – как «стола», «столу», «столом», «о столе»). От заимствований начинают образовываться другие слова с помощью специфически русских суффиксов: например, от того же слова «компьютер» образованы «компьютерный» (с добавлением суффикса -н-, как в словах «сонный» или «верный») и «компьютерщик» (с суффиксом -щик-, как в словах «сварщик» или «каменщик»).
У заимствованных слов может меняться произношение: например, мáркетинг уверенно становится маркéтингом, несмотря на все возражения поклонников английского ударения (хотя пока оба варианта в русском языке равноправны). А фýтбол, хóккей и нóутбук своё исконное ударение утратили уже давно. Орфография тоже может меняться: так, итальянское слово cappuccino растеряло все удвоенные согласные и пишется по-русски как «капучино».
Количество недавних заимствований из английского не превышает числа более ранних заимствований из других языков, а по сравнению с галломанией XVII–XVIII веков нынешняя ситуация выглядит и вовсе совершенно безобидной. И хоть перенасыщение речи англицизмами действительно может выглядеть комично, бороться с ними бесполезно, а переживать о судьбе русского языка — безосновательно.
Язык — саморегулирующаяся система. Те заимствования, которые ему полезны, он принимает (как бы против них ни протестовали); от тех же, которые не нужны, он самостоятельно избавляется (как бы их ни насаждали). В борьбе за его чистоту, в защите от заимствований он не нуждается. А лучший способ помочь языку — не мешать ему.
