Сейчас Юля работает над проектом комплексной помощи людям, пережившим в детстве сексуальное насилие. Оказалось, что таких людей в нашей стране, нуждающихся в помощи и поддержке, тысячи.
У нас всерьез обсуждают, сопротивлялся ребенок или нет
— Ваш текст вскрыл тысячи подобных историй — огромное количество людей, переживших сексуальное насилие в детстве. Такое может произойти с ребенком в любящей семье? Вот ребенка любят, в семье все хорошо. Он может столкнуться с сексуальным насилием?
— Нужно обсудить, что такое сексуальное насилие. Мне, например, некоторые члены моей семьи сказали, что то, что происходило со мной, не насилие. И мне видится это примером того, что общество считает насилием и почему уровень терпимости к нему настолько высок.
Людям хочется представлять, что сексуальное насилие над ребенком происходит через применение силы. В комментариях всерьез обсуждают, сопротивлялся ребенок или нет, а кто-то предлагает записать его на курсы самообороны. Огромное количество тех, кто мне написал, выросли в замечательных семьях и не имеют никакого отношения к тому, что принято считать группами социального риска. Но в тех письмах, которые мне пишут, детей используют сексуально с крошечного возраста всевозможными путями. И это насилие. К огромному сожалению, пока наша рефлексия на тему насилия очень мала.
Я недавно прочитала у психолога Ирины Алексеевой, которая очень долгое время работала с детьми и написала несколько трудов по жестокому обращению с детьми, сексуальному насилию, такую фразу: «В России очень низкая чувствительность к насилию». Россия очень долго идет по этому пути. Еще недавно бить ребенка считалось нормой, и до сих пор этот вопрос вызывает бурные обсуждения.
А сексуальное насилие абсолютно не отрефлексировано. Даже мамы, услышав о том, что с ребенком происходило, в огромном количестве случаев говорят, что это не насилие, это не так страшно, ты преувеличиваешь.
В то же время психика ребенка оказывается совершенно не готова к сексуальному использованию его тела. Он не понимает, что с ним делают, за что и почему, и это накладывает огромный отпечаток на его жизнь.
На Западе разработано большое количество исследований о том, что происходит с человеком после сексуального насилия: ощущение тотальной беззащитности и отсутствия управления своим телом, недоверие миру и даже близким людям, подавленность, депрессия, огромные сложности в построении близких отношений. Абсолютно через каждый пункт я сама прошла, и даже желание покончить с собой мне очень знакомо. И это то, о чем не знали взрослые.
Эта тема настолько не на слуху, что родители говорят детям: «Слушай, да забудь! В чем твоя проблема? Что ты в этом копаешься?» Но ощущение беспомощности, унижения, стыда, двойных стандартов, необходимости скрывать и предательства дальше преграждает путь к отношениям. Огромную работу надо проделать над собой, чтобы войти в доверительные отношения, а не снова проходить через насилие в отношениях, если вообще есть смелость их начинать. У большого количества девчонок, с которыми я сейчас общаюсь, достаточно серьезные сложности в близких отношениях. Это просто колоссальный букет последствий, и одно из самых сильных называется ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство, свойственное тем, кто прошел через теракты и критические военные ситуации. И это то, что происходит с людьми с этой травмой.
«Это ты совратила отчима»
— Вы бы как сформулировали, что такое сексуальное насилие? Когда оно начинается над ребенком? В какой момент?
— Это использование ребенка для удовлетворения своих сексуальных потребностей, и оно происходит в разных формах: съемка на камеру, использование тела ребенка, прямое физическое изнасилование, секс с проникновением, который в некоторых семьях происходит на протяжении всего детства ребенка. Еще два месяца назад я бы не могла такого сказать, я была уверена, что это произошло со мной и максимум с парой человек. И внезапно я вижу совершенно другую картину.
Юлия. Фото: Юля Кулешова / VK
Мне пишут ребята: «Ты знаешь, мой отец избивал меня все детство. Но, разумеется, это не так страшно, как сексуальное насилие, которое было у тебя, так что я тебя очень поддерживаю», «Мой отец меня закатывал в ковер и просто бил ногами, но это не так страшно, как сексуальное насилие». На самом деле, разумеется, это очень страшно. Очень низкая чувствительность к насилию, и очень многое принимается за норму: побои, сексуальные приставания, психологическое насилие. Многое считается нормальным.
Мне пишут не только те, кто прошел через насилие ранее, а те, кто прошел через насилие только что. Абсолютно такие же схемы. Абсолютно такое же недоверие семьи. Абсолютно такое же отсутствие хоть каких-то теплых отношений, которые позволили бы этому длиться не годы. Все эти схемы повторяются, что меня наводит на прозрачную мысль: с тех пор, как я была ребенком, ничего не изменилось для ребенка в семье, нет того, что дало бы ему больше шансов.
Конечно, мы, новое поколение родителей, получили огромную возможность доступа к информации. И это огромное счастье, что появился контекст насилия в последние годы. Но это то, с чем могут работать родители, которые готовы. А что может помочь колоссальному количеству детей в России, которые живут в семьях, родители в которых вообще не интересуются информацией? Что им может помочь? Я не знаю.
— Вы уже затронули тему, когда взрослые не замечают, что с ребенком это происходит. Может ли взрослый действительно не заметить, что его родного ребенка насилуют: отец, дядя, отчим, сосед, кто-то еще? Мама может это проглядеть?
— Тут важно понимать: кто родители? Родители могут быть совершенно обыкновенными людьми, которые вообще не интересуются ребенком, и, разумеется, они не будут ничего замечать. И это совершенно нормальный, распространенный вариант. Как раз историй маргинализированных семей я знаю критически мало во всех этих сотнях людей, которые меня сейчас окружают. В основном это обычные такие семьи. Просто родитель занят своей жизнью.
Главная цель: чтобы ребенок был жив-здоров. Вот это все, край. И это тоже определенная парадигма воспитания: «Слушайте, раньше вон вообще ничего не было, а у тебя есть своя комната, игрушки, еда. В чем проблема твоя вообще?» Это первый момент. Второй момент — это, разумеется, момент осведомленности. Люди не знают, что это значит. Я только вчера говорила со Светланой Марковой, специалистом из центра по работе с пережившими сексуальное насилие, в том числе и с малышами. Она сейчас работает в Атланте. Так вот, даже в США, при высочайшей осведомленности в этой теме, при постоянном ее муссировании, мощных законодательствах и профилактических программах родители склонны думать о чем угодно, но только не о том, что ребенок прошел через сексуальное насилие. Потому что это очень страшно. У ребенка снизилась успеваемость, ребенок не хочет выходить из комнаты, отказывается ходить в бассейн: «А-а-а, да он просто бездельник!»
Что говорить о российской территории, где эта тема или вообще не поднимается, или поднимается в контексте педофилии. И родители, счастливые, что где-то ходят педофилы, «но у нас ведь такая классная семья, к нам педофил не придет». Это очень удобно и комфортно, и получается, что об этом не нужно думать. Ну просто даже мысль в эту сторону не идет. И я слышала, что родители тех, кто прошел через насилие, говорят: «Я никогда бы не подумал, что это может произойти у нас в семье», «Я видела это в скандальных передачах и газетах, но не могла подумать, что это может быть в моей семье».
Я, разумеется, берегу конфиденциальность всех историй, которые мне сообщили. Но если бы я могла однажды показать людям, какое количество их друзей прошли через насилие…
Я уверена, что через 5 лет мы узнаем просто невероятные вещи, мы будем так сильно плакать и выть, потому что в России сейчас в этом плане тотальное молчание.
И для людей это означает, что ничего не происходит. Это определенная логическая ловушка, иллюзия ума, что если о чем-то не говорят, то этого нет.
Я слышала увлекательные версии типа: «Юля, ну в 60-е же не было насилия! Ну вот деток не могли насиловать! Посмотри, какие там прекрасные фильмы, как люди друг к другу относились!» Я не переношу апелляции к светлому прошлому. Светлое прошлое — время, когда у нас не было вообще никаких данных, когда не говорили ни о чем. Когда уровень насилия был колоссальным, и совершенно невозможно было хоть как-то с ним справиться, куда-то пойти, кому-то рассказать. Нам очень повезло жить сейчас.
Люди не знают, какие бывают последствия сексуального насилия у ребенка. Опять же, сошлюсь на опыт Светланы Марковой из центра диагностики и терапии переживших и совершивших насилие, существует определенный список. И, оказалось, к моему удивлению и восхищению, что есть крутейшие программы, которые диагностируют долю совершенного сексуального насилия. Целая система, которая внедрена и используется, и это происходит в то время, как у нас в России говорят, что нет смысла даже говорить о своем сексуальном насилии, потому что это никогда не доказать.
Есть еще одна категория родителей, которая не хочет этого видеть. Некоторые мамы говорят, что девочка сама виновата. «Ты совратила своего отца, ты совратила своего отчима, ты не должна была ходить в коротких шортах», — это говорят девочкам, которым на тот момент было 9-13 лет. И это опять вопрос эмоциональной незрелости и психологической компетентности, которой просто нет. И, конечно, общей культуры обвинения: жертва может кого-то совратить, а насильник не отвечает за это. Ну, вот он не мог удержаться и все.
И, наконец, еще один момент: когда мамы игнорируют информацию, если они об этом узнали. Потому что они хотят оставаться с обидчиком. И это тоже очень тяжело, но примерно в 25 процентах случаев, о которых я теперь знаю, у ребят, с которыми я общаюсь, мамы живут по-прежнему с этими отцами, отчимами. Поддерживают отношения, потому что они их, во-первых, любят. Во-вторых, экономически зависимы, делят одну территорию, одну квартиру и не могут никуда уйти.
У тех, кто прошел через это, происходит расщепление личности: «Зачем я ей это сказала? Какую ценность имеет моя жизнь, если моей семье все равно? Зачем я вообще нужна?»
Я все время говорю про девочек и про девушек. Потому что мне, конечно же, пишут именно девушки, женщины. Я думаю, это связано с тем, что мужчинам еще сложнее рассказывать о таких ситуациях. Хотя, по имеющимся данным, сексуальное насилие происходит и над мальчиками тоже. В меньшей пропорции, но происходит. Возможно, кто-то из мужчин захочет присоединиться к нашей инициативе и рассказать о своей истории? И что-то изменить.
У нас бедный словарь: есть слово «педофил», и оно упрощает ситуацию, потому что это как будто какой-то дядька, одержимый, с улицы. И есть слово «насильник» - это сразу тоже как будто про кого-то с улицы.
А я даже не знаю, как лучше формулировать. Оказывается, это может быть любой человек, даже самый близкий.
Я называю иногда «обидчик». Так вот, сейчас «обидчики» знают, что ситуация такая: детьми легко управлять, скорее всего, они или никогда не смогут сказать, пристыженные, или им не поверят. Для мальчиков это особенно верно.
Скорее всего, мальчик никогда в жизни никому не скажет о том, что с ним было. Если девочка, может быть, в свои 30-45 расскажет близкому, то мальчик, скорее всего, не расскажет никогда и умрет с этими проблемами. А проблемы у переживших людей огромные, и это доказывает и некоторое количество писем от женщин более старшего поколения, которые до сих пор проживают последствия. Я веду переписку с женщиной 71-го года, которая не смогла завести семью и всю жизнь прожила одна, имея огромный страх перед отношениями, мужчинами, и с ощущением себя абсолютно обреченным, жалким человеком.
Ведет себя странно — но у нас считается, что ребенок «охамел»
— Вы упоминали внешние признаки. Можете еще раз их проговорить? Как меняется поведение ребенка? На что обращать внимание?
— На самом деле, что может помочь больше всего на свете — это доверие, которое есть у вас с ребенком, возможность смотреть, что с ним происходит.
Очень важно слышать, что он говорит. И поддержать его в каких-то его желаниях. Я знаю истории, когда дети пытались сказать родителям: «Я не хочу идти, мама, я не хочу идти к дяде! Я не хочу, пожалуйста, я не хочу!» Ребенок не мог объяснить, почему он не хочет, и, разумеется, его отправляли к дяде. И снова, и снова отправляли к дяде.
Многие выросшие дети говорят, что не было чувства доверия, а была полная уверенность, что мама не поверит и не поддержит. Вот это номер один. Никогда мы не сможем быть всегда рядом с детьми, везде за ними присматривать. Это невозможно. Но если будет доверие, то есть надежда на то, что у ребенка росток доверия окажется сильнее, чем манипуляции, запугивания, угрозы, обещания той стороны.
Юля с мужем
А что касается конкретных признаков совершенного насилия, я стараюсь не входить в экспертную позицию. Я могу сказать о своем опыте. Для меня таким признаком было четкое понимание, как устроены мои половые органы, что и почему приятно, какое положение принять, что абсолютно невозможно для ребенка в 5 лет. Откуда он может это знать? Откуда такая информация? Огромный, огромный вопрос: что было с ребенком? Кто рассказывал ему?
Часть прошедших через это девушек вели себя так же и рассказывали, что на них орали, по рукам били. Мама и бабушка били и кричали крошечному ребенку, что он порочный. И не приходило в голову через это как раз выйти на причины. Разумеется, причины могут быть и какие-то другие. Но в части наших случаев вот так проявляется.
Светлана Маркова рассказывала, что в ее практике, например, насилие заметили так: одна из девочек в школе, во-первых, трогала себя постоянно за половые органы, так отвлекаясь на что-то, думая, разговаривая. А однажды подошла к учительнице и потрогала за грудь. Для тех, кто понимает, что это значит, это всегда знак, что нужно задуматься о том, что происходит с ребенком. Что это у нас? У нас это, например: «ребенок охамел», нужно его наказать.
Мне кажется, часто взрослые не понимают, что ребенок до определенного возраста — мощный носитель ценностей своей семьи. И когда взрослые задают такие странные вопросы: «Как же ты там в 7 лет не сопротивлялась, ничего не сказала?», ну откуда ребенок вообще может знать, что это ненормально? Огромное количество этих отцов, дядь, братьев говорят, что это норма, что ребенок должен это делать, что это люди так выражают любовь.
Еще, например, мой огромный «признак» в течение жизни: я очень боялась прикосновений. Вплоть до самого последнего времени, буквально до последних нескольких лет для меня прикосновения были очень травматичны. Когда я опубликовала эту статью, мне написал друг, что он помнит, как пытался меня обнимать, а я просто каменела. И он смеялся надо мной тогда: «Чего ты так реагируешь, как валенок? Что с тобой вообще?» Я тоже помню это. Мне было 19 лет, и для меня это было просто колоссальным стрессом, когда кто-то пытался потрогать меня без моего разрешения.
И огромная, к сожалению, проблема таких ситуаций, что у ребенка полностью стираются границы.
Моя ситуация — ситуация долгих, долгих, долгих лет — в общественном транспорте я безропотно терпела любые «лапания», вплоть до самых ужасных вещей, потому что вообще не чувствовала, что способна себя защитить. Мне казалось, что у меня нет права на мое тело, раз меня уже однажды лапали где угодно и без моего согласия. В последние годы я пробовала заниматься танцевальной терапией, чтобы как-то с этим справиться. Чтобы как-то вообще разрешить своему телу существовать.
У некоторых взрослых женщин этот опыт детства блокирует возможность радости от интимных отношений, они превращаются в бесконечное насилие. Прикосновения ассоциируются со страхом. Сейчас девчонки пишут: «Я не могу это делать с мужем. Мне так стыдно, мне так плохо, я не могу ему рассказать, не могу вынести эти отношения, при том, что я люблю мужа». Это влияет на важнейшую часть жизни переживших насилие и их семей, поэтому всем это важно знать, мужчинам тоже.
Дети ржут, а с ними впервые за 15 лет поговорили взрослые
— Что я, как мама, могу прямо сегодня, прямо сейчас начать делать, чтобы моего ребенка это не коснулось?
— Говорить о том, что ребенок управляет своим телом и он его хозяин. Рассказывать о зонах близости, о том, что есть самые-самые близкие люди, которые могут делать вот это и только так. По-другому они не имеют права делать: «Ты — мерило того, что комфортно тебе, а что нет». Есть круг людей, они могут пожать руку и обнять. Но если тебе не нравится, ты тоже можешь об этом сказать. Говорить, что есть «плохие» прикосновения.
Еще важное. На мой взгляд, в России по-прежнему это кажется очень радикальным, но для меня это точно: не убеждать ребенка в том, что взрослый — безусловная сила. Я хочу и буду развивать в своем ребенке критическое мышление, развивать самоуважение, развивать возможность заявлять о своих желаниях, заявлять о своем альтернативном мнении, дискутировать с родителями. Конечно, это очень пугает родителей: «Сколько же нужно времени тратить, с ним дискутировать? Он же ничего не знает, он такой глупый!»
Это тоже часть системы, подавляющей детей, которая ставит их в зависимость от взрослых, к огромному сожалению. Есть будто бы неоспоримая парадигма, что взрослый знает, взрослый поможет, взрослый защитит. Но это просто-напросто может оказаться не так. Это может быть так с самыми близкими, но это может быть как угодно с любыми другими взрослыми. И эта парадигма безумно упрощает. И точно нужна более ювелирная работа с этим безусловным почтением ко «взрослости».
Как говорят специалисты центра «Сестры», до 80-90 процентов насилия над детьми происходит внутри семьи и в ближайшем окружении. Это факт. Тут очень много тонких граней, которые нужно вместе осмыслять. И объяснять, и решать, что мы будем делать на нашей территории, где такой страх перед образованием о границах и теле, где столько предубеждений, где такое желание создать видимость хорошей семьи. Что мы, мы с вами, будем делать сегодня со всем этим? Мне хочется первым делом дать эту информацию людям и предложить думать об этом. Нам никто не поможет, кроме нас самих.
Я вижу, что огромная часть, по крайней мере, самая крикливая часть представителей общественного мнения выступает постоянно против образования. То, что называют сексуальным образованием. Это связано еще, возможно, с не самой корректной формулировкой для российской аудитории, «сексуальное образование». Люди воспринимают это как образование, которое поможет детям лучше заниматься сексом. Друзья, это совершенно о другом: о том, что такое тело, как называются его части, что такое здоровые отношения, что такое насильственные отношения, как защищать себя.
Если говорить о том, что стоило бы делать в каждой семье, для меня это разговор с ребенком с самого детства. Абсолютно спокойный разговор, без истерик, без преувеличений, о том, что в знаниях о своем теле нет ничего грязного, ужасного, порочного. У всех есть тело. Мне видится важным давать ребенку адаптированную под возраст информацию.
Страшно слышать, но огромный процент детей сталкивается с насилием в 4-5 лет, это совершенно «замечательный» возраст для обидчиков, когда ребенок не может ничего объяснить.
Он ничего не знает, не понимает, с ним никогда в жизни не говорили о том, что такое вообще бывает.
Он не знает, нормально это или нет. Он не знает, поверят ли ему взрослые. И для меня это огромный аргумент — идти в сторону образования детей, и как человек, который прошел через насилие и теперь знает сотни историй, где незнание привело к беде, я точно не буду останавливаться из-за негативных комментариев и мнений.
Какие простейшие вещи могут помочь: мультики, познавательные игры, которые рассказывают, что может трогать кто-то, а что не может трогать вообще никто. В каких случаях нужно рассказать маме? Что такое насилие? Что такое личные границы? Есть замечательные материалы, и все это абсолютно не травмирующее, а чудесно, весело и совершенно не стыдно. И с большим уважением к возрастным потребностям ребенка.
Фото: Юля Кулешова / VK
Я не вижу никаких причин демонизировать эту тему, как раз такая демонизация приводит к тому, что эта идея полностью дискредитируется. Превращается в урок полового воспитания в десятом классе, когда дети бросаются презервативами и ржут. С ними впервые за 15 лет поговорили взрослые. А с чего взрослые вообще решили, что сейчас имеют на это право? После того, как они молчали, когда дети уже давно вступили в отношения? С чего вдруг взрослые с умными лицами говорят что-то об этом выросшим детям? О том, что многие из них, к огромному сожалению, знают уже гораздо лучше. Например, потому что прошли через насилие.
Это должно быть спокойным, уважительным, тихим разговором, начиная с самого малого возраста. И на своей малышке я вижу, что в этом вообще нет проблемы! Я вижу иногда, что кто-то репостит мои тексты и пишет: «Мама-маньяк! Зачем вообще об этом говорить? Если этого не говорить, то этого с ребенком не случится!» Есть в России поверье, что если много говорить о чем-то, то оно и случится, накликали. И почему-то, несмотря на это, сейчас у нас эпидемия СПИДа. Говорим о новых коллекциях одежды, фильмах или погоде, а смотри-ка, носителей вируса ВИЧ в России примерно 1 млн граждан, и около 100 тысяч заражений каждый год. Не срабатывает, видать, эта пословица.
О домашнем насилии мы последние годы начали говорить, а уровень всегда был и сейчас есть просто колоссальный. Опять почему-то не работает мудрость народная. Вот он, архетип молчания: если об этом не говорить, то мы «не навлечем беды». Я своим опытом и опытом других подтверждаю, что эта концепция не верна. Если об этом не говорить, когда ребенок с этим столкнется, он не будет знать, что делать. А потом просто не скажет своему родителю. А потом он просто умрет с этим. Зато всем будет очень комфортно.
И меня поражают некоторые родители, которые пишут в комментариях под подобными статьями: «Вот у нас прекрасно дети выросли! Ничего такого с ними не было, никакого насилия вообще никогда! Ничего такого не нужно!» Вот если бы у меня была возможность изо рта, изо всех своих кишок, из каждой клеточки достать все эти конкретные истории конкретных детей, показать это людям, я не представляю, что вообще было бы. И это показало бы, что сегодняшняя концепция «сокрытия» совершенно не состоятельна. Нет ни системы профилактики, ни системы работы с теми, кто сейчас в насилии, ни системы работы с теми, кто пережил это насилие. Этого всего вообще нет. И как будто бы из-за этого нет проблемы.
Самое страшное — что тебе не поверят
— Расскажите тогда, пожалуйста, о проекте, который вы задумали и начали реализовывать.
— Он комплексный. Его рабочее название «Тебе поверят». Тема очень тяжелая, чтобы какие-то изменения произошли, нужны долгие годы. Когда статья вышла, мой телефон через 5 минут начал бешено вибрировать. И сотрясался, и сотрясался, и сотрясался: мне начали приходить истории людей, которые прошли через насилие в детстве. Сексуальное насилие. Я думала, что это будет человек 10. На сегодняшний день у меня несколько сотен писем. И каждый день, в любое время суток, мне приходят новые и новые письма. Огромное количество людей, которых я знаю лично, рассказали о чудовищных случаях насилия и их сексуального использования в детстве. И мы сейчас находимся в процессе осмысления того, что можно делать, что будет самым эффективным в условиях очень ограниченных ресурсов, кто из нас за что готов браться.
Во-первых, это поддержка тех, кто столкнулся с насилием, и тех, кто находится в этой ситуации прямо сейчас. Мы собрали команду психологов и хотим сделать качественную психологическую службу, которая будет работать конкретно с этой группой. Мне лично было сложно обратиться хоть к одному живому человеку на планете с просьбой о помощи. Мне казалось, что это самое стыдное на всем белом свете, что мой собственный отчим, внутри моей семьи, насиловал меня 7 лет, и моя собственная мама этого не замечала. Я не могла обратиться никуда, было страшно, что мне не поверят, и было чудовищно стыдно. Ощущение испорченности и грязности, ничтожности, как будто бы я даже не человек, просто существо, с которым это сделали. И мне хочется создать службу поддержки именно для таких людей, чтобы порог обращения был низким, чтобы людям было максимально легко найти и обратиться туда.
Многие из тех, кто мне написал, рассказывали об этом первый раз в жизни. Мне, какой-то незнакомой женщине, первый раз в жизни! Потому что я сказала конкретно об этой проблеме. И людям стало гораздо проще написать о своей истории, хотя бы написать.
Мы договариваемся с ведущими специалистами в этой области в России, а именно с петербургским центром «ИНГО» и с московским центром «Сестры». Мы постараемся сделать это максимально безопасным пространством.
Фото: Михаил Варфоломеев
Людям и так это безумно страшно сказать, а когда они говорят, иногда сталкиваются с недопустимой реакцией. И я прожила ее два раза: один раз очень известный семейный психолог сказала мне, что я «привлекла отчима сама своими флюидами». Я «источала некие флюиды любви». Ну иначе бы этой ситуации не было: чтоб взрослый мужчина стал это делать с маленькой девочкой. Я считаю, что совершенно неприемлемо говорить такое, это называется «ретравматизация». То есть на таких консультациях человек может дополнительно травмироваться.
Второй мой опыт: некие эзотерические утверждения о том, что душа моя требовала такого опыта и привлекла душу отчима, потому что его душа блуждала по свету в поисках кого-то. И нам обоим этот опыт был нужен для того, чтобы раскрыться по-настоящему, идти дальше. И это я тоже слушала покорно. И да, это тоже не то, что стоит говорить людям, которые через это прошли.
Для меня ситуация однозначная и вообще не может обсуждаться: ребенок обладает не полным осознанием себя, своих действий и их последствий, и только взрослый несет полную ответственность за подобные действия, поэтому дискуссия о том, что девочка «совратила взрослого мужчину», для меня неприемлема.
В детстве. Фото: Юля Кулешова / VK
Зачем я рассказала свою историю? Мне важно своим примером показать, что это происходит и в абсолютно любых семьях. Плюс это возможность поддержать других людей: «Смотрите, она более-менее справилась, вытащила себя, значит, может быть, это возможно». Дать пример того, что об этом можно говорить, — с друзьями, с близкими людьми, с родителями, разделяя с ними ответственность за то, что они не смогли защитить ребенка. И, наконец, самое, наверное, важное — единение. Уже через неделю после того, как написали первые сотни людей, я предложила встретиться. Потому что всю свою жизнь я пряталась. «Девчонки, а давайте сделаем маленькую революцию? Давайте для того, чтобы нам всем не было стыдно, мы просто встретимся?»
Первую встречу сделали, как вечеринку. Уютное место в центре города, красиво, куча сладостей и классная музыка.
Для меня в этом была такая сумасшедшая сила: 25 женщин, которых в детстве насиловали братья, отцы, дяди, одноклассники, парни со двора, тренеры, учителя музыкальной школы, пришли и сказали: «Мы не должны прятаться! Это не нам должно быть стыдно».
Удивительные, интересные, разные женщины.
Хочется разрушить представление о том, что «этих людей сразу видно издалека». Даже от специалистов слышу мнение: «Он так не выглядит, не может быть, такой достойный человек!» Поверьте, мне очень жаль, но некоторые жизни поломаны тем, как их сексуально использовали и прекрасные тренеры, и веселые дяди, и «социальные» братья, и двоюродные братья-шутники, и отцы, о которых подружки говорят: «Слушай, у тебя такой классный папа!» И да, теперь я знаю и о случаях насилия, совершенного женщинами.
И пережившие насилие тоже не видны: у них красивые фотографии в инстаграме и страничка в соцсети. А на самом деле внутри боль, годы терапии и сомнений.
Иногда чувствую досаду на приукрашенную «культуру инстаграма», много в этом неправды. Сама стараюсь сейчас максимально честно писать о том, что проживаю. Считаю это моим небольшим вкладом в новую культуру честности, когда люди могут услышать друг друга. И я вижу, какой огромный эффект это дает. Люди пишут: «Спасибо огромное, что описали все так честно. Потому что в этой истории я абсолютно полностью узнал себя. Мне никогда не хватило бы смелости написать это и рассказать вот такую правду». Для меня это шаг ко мне настоящей, какая я есть: где-то несовершенная, дурацкая и не «лучшая». Но это я. И моя история, моя жизнь, и я не буду больше стесняться показать и такие ее части. Я надеюсь, что приходящая сейчас культура честности поможет нам видеть настоящих других и открыто говорить о боли или радости внутри, получая поддержку.
Сейчас у нас есть сообщество переживших насилие, онлайн-площадка, где мы обсуждаем самые страшные, темные моменты в своей жизни, что с этим делать, как себя поддерживать. Некоторые участницы начинают рассказывать близким, партнерам, идут к психологу, чувствуют себя лучше, чувствуют, что есть другие, открытые к диалогу, и что мы можем быть вместе. И видят: «Я тут ни при чем. Я классная вообще-то. И я могу поднять голову, я могу даже сказать об этом. И меня это не разрушит».
