Меня иногда просят: расскажи, как ты ездишь к сыну в интернат. Чаще всего за этой просьбой скрывается не просто праздное любопытство, а желание понять — как там, «за гранью»? Поэтому я, превозмогая душевную боль, рассказываю. Не для того, чтобы слушатели меня пожалели, не для того, чтобы смутились. Чтобы знали, как оно бывает в жизни.
Итак, мой аутичный сын Георгий находится в специализированном Серафимовском детском доме-интернате для детей с интеллектуальными и психическими расстройствами. Все дети, здесь находящиеся признаны инвалидами и считаются умственно отсталыми. С последним утверждением я бы могла поспорить.
Я очень часто слышу: таких интернатов не должно быть. При этих словах мне становится не по себе. Это для меня звучит так, что не должно быть этих детей. А они — есть. Есть и будут, вопреки всем достижениям медицины и коррекционной педагогики. Часть больных детей не вылечится никогда, и усыновлению подлежать не будет. Если даже 99% вылечится и (или) усыновится, то один процент-то останется! И куда прикажете его «девать»? Интернатов станет меньше, они уменьшатся в размерах, но всё равно без них не обойтись.
Я отлично понимаю, за что «не любят» интернаты, но вопрос надо ставить не о существовании интернатов, а об обществе, которое до сей поры в этих интернатах нуждается. Не должно быть общества, которым эти интернаты, равно как и приюты, и дома престарелых нужны! А покуда потребность в этих интернатах есть, им надо помогать, а не «бороться» против них. А то очень удобная позиция: раз интернаты не нужны, то и помощь находящимся в них детям как бы тоже не нужна. Зачем в них чего-то менять, если их скоро всё равно не будет! Да пока в них надобность отпадёт (если точнее, пока не появится общество, которому интернаты не нужны), столько воды утечёт…
Узнайте немного подробностей о наших детях, с вас не убудет.
День первый. Пятница.
Я, обвешанная сумками с едой, игрушками и одеждой, приехала накануне вечером, чтобы начать свидание с Гошей ещё до завтрака. Мне хочется, чтобы он натощак принял святой воды и просфорку. Серафимовка от моей Уфы не так уж и далеко, 180 километров, но без своей машины сюда ездить не столь легко, расписание неудачное, прямых автобусов мало, пересадки почти неизбежны и неудобны. Гостиница для родителей (комнатушка, в которой с трудом вмещаются четыре койки, две тумбочки и один стол) занята строителями-ремонтниками, пришлось ночевать на диване в холле. Кое-кто из персонала поворчал: зачем ездите?, а другие принесли постельные принадлежности. Обсуждаем с медсестрой, стоит ли мне брать Гошу на час-полтора (спать ему всё равно нужно в своём блоке). Пришли в выводу, что не стоит, иначе он, взволнованный кратким свиданием, и сам не уснёт, и другим спать не даст.
Гошу приводят в 7 утра. Он надевает крестик, принимает просфорочку и святую воду. На столе самая разная еда, но сначала Гоша угощается конфетами, освященными в церкви. Начинает трапезу с немудрёных карамелек, на которые в обычное время даже не смотрит. Отмечаю для себя нечто новое: Гоша укладывает фантики в рядочек. Обшарив все мои сумки (мне это не нравится, но с этим я справиться не в состоянии), Георгий прекращает исследовательскую деятельность и начинает играть привезёнными мной игрушками, рисует в альбоме. Рисунки просты: танк на пьедестале, вертолёт, самолёт с двумя винтами на носу, пила (почему-то она похожа на корону), восьмиконечная звезда (в церкви углядел?) , ветвь лавра, торт со свечками, а вот и нечто новенькое, ранее не встречавшееся : то ли книги, то ли уголки. Обложку альбома Гоша изрезал на «антеннки» с отогнутыми под углом усиками тонюсенькими, а сами они свёрнуты в гармошку, он их изготовляет лет с девяти-десяти.
Выходим на улицу. Гоша направляется в ближний лесочек, до него от интерната, стоящего на самом краю посёлка Серафимовский, всего пара сотен метров. Мы гуляем пять с половиной часов. По безлюдной дороге проходим более десяти километров и добираемся до соседнего посёлка Нижнетроицкий. Гоша идёт впереди меня, на меня почти не смотрит, и всё же несколько раз протягивает мне листики (ждёт, чтобы я сказала вслух, что по краям листов зубчики) и жуков. Гоша не говорит, вернее, говорит пару раз зв год. Однако ему нужно, чтобы я озвучивала его мысли. Я называю это комментариями. Ближе к концу пути делаем привал, жуем бутерброды. Гоша всю дорогу несёт сумку с водой и припасами, она довольно тяжёлая. Когда мы с ним путешествовали, он с девяти лет имел свою поклажу, рюкзак, за который отвечал. Правда, одну лямку рюкзака он надевал на голову, как носильщик-шерп, и никакими силами нельзя было убедить его носить рюкзак, как принято. Но если его устраивало, то почему бы и нет?
Я выбилась из сил, натерла ногу, а Георгию хоть бы хны, бодрёхонек! На окраине Нижнетроицка набираем воду из колонки. Я мысленно прикидываю, как мы поплетёмся через весь посёлок к остановке и будем ждать автобус, тут к нам подходит супружеская пара и предлагает подвезти нас до Серафимовского. Бесплатно, разумеется. Они даже крюк ради на сделают. Меня это нисколько не удивляет, у здешних жителей глаз «намётанный», и нас с Гошей иногда подвозят. Из разговоров я понимаю, что жена работала в интернате и помнит Гошу.
Едем. На всякий случай я принюхиваюсь, не пахнет ли от нас. Нет, я понимаю, что не пахнет, но после того, как одна дама только при одном виде нас демонстративно зажимала нос, я это делаю постоянно, и каждый раз убеждаюсь, что какого-то особенного зловония от нас не исходит. Мы тогда, года два назад, только зашли в маршрутку на Нижнетроицкий, как одна из пассажирок картинно возвела в потолок взор и, за неимением носового платка, закрыла нос воротником, так всю дорогу и ехала. Нижний — посёлок «деревенский», к ароматам привыкший, там общественном транспорте и пивком попахивает, и навозом.
Даму эту я, впрочем, понимаю. В интернате действительно есть свой специфический «больничный» запах — хлорка, моча… Но дело в том, что при посещениях Гошу я всегда переодеваю в домашнее, и запаха нет. Дамочка унюхала то, чего на самом деле не было, лишь потому, что от нас пахнуть МОГЛО (в её понимании ДОЛЖНО).
Останавливаемся у пруда. Тепло прощаемся с нашими случайными благодетелями. Гоша тычет пальцем в лобовое стекло, на нем маленький крестик на присоске. Гоша радостно улыбается.
На пруду хорошо. Сидим на травке под красавцами — дубами, достаём остатки припасов. Звонит мобильник, и пока я разговариваю с приятелем, Гошка быстренько всё подъедает. Его глазёнки светятся лукавством, и у меня нет сил на него сердиться. Сейчас зайдем в магазин и купим, что потребуется. Хорошо, когда еды вдоволь. Когда мы жили на одну пенсию, такого не было. Разбитая банка недорогого майонеза воспринималась как трагедия. Становится многолюдно, и мы удаляемся. По дороге в магазин объясняю Гоше, что я пока временно без работы, поэтому всё подряд мы в этот раз покупать не станем. Покупать-то будем, только не всё подряд. Гошка серьёзно кивает головой. И пусть весь мир твердит мне об отсутствии у него эмпатии и способности сопереживать — за всю мою поездку к нему он ничего особенного не просил.
Обход магазинов. Гоша уже сильней меня физически, и удержать его нет возможности. Первым делом он устремляется к холодильнику с мороженным, рывком открывает дверцу, выбирает самое недорогое, в стаканчике, я расплачиваюсь. Продавцы уже привыкли, не возмущаются. А поначалу-то всякое бывало. Гошка тянет меня в отдел бытовой химии. Можно проявить принципиальность и не пойти туда, тогда неминуема безобразная сцена. Решаюсь. Господи, только бы ничего не уронить и не зацепить! Гошка показывает мне на стиральные порошки — это его страсть, и ждёт, пока я произнесу вслух название. Только на порошки показывает, другие коробки и пачки его не интересют. На этот раз, кажется, обошлось. За дверью последнего магазина у меня вырывается вздох облегчения.
Вечерняя прогулка по территории детдома-интерната. В воздухе разлито всеобщее благодушие. Красивые клумбы, ароматы цветов. Как бы мне это объяснить всем вам, что даже в самых печальных местах случаются счастливые минутки? Парочками прогуливаются принарядившиеся старшие девочки из «воспитуемых», стайками снуют старшие мальчики, народ помладше ходит всей группой парами, вместе с воспитательницами.
— А Вы пистолет мне привезли? — спрашивает черноглазый Эльмир (самых шустрых я знаю по именам). Моё дело сейчас молчать и улыбаться, Эльмир сам скажет, что нужно. — Опять забыли? Наверное, собирались в спешке. Ничего, я подожду, вы в следующий раз привезите, ладно?
Раньше я более я к детским просьбам была более отзывчива, привозила по «заказу» игрушечные телефоны, солнцезащитные очки, мелкие игрушки — но моих подарков хватало лишь на 20 минут, а потом это всё сломанное валялось на полу. Теперь я уже почти ничего не вожу. Детям нужны от меня не безделушки, а моё принципиальное согласие что-то им дать. Детям хватает лишь моих благих намерений. Эльмир на меня ни капли не сердится, ему нужен не пистолет, а моё желание его привезти. Просто этим детям нужно знать, что кто-то МОЖЕТ им подарить то, о чём они попросят. Конфеты «для угощения встречных» я с собой теперь тоже не ношу. Дети здесь не голодные, и конфеты они видят всякие. Начнешь раздавать, а кому-то не хватит, старшенькие и обидеться могут. Но совсем без угощений тоже нельзя. Тут мы решаем индивидуально. Одни детки и шоколаду не рады, а другие и карамельки с восторгом принимают.
— Гошина мама приехала! — раздаётся то там, то тут. Моё дело простое: улыбаться и кивать головой, а главное — не бояться смотреть в глаза этим детям. Я для них — символ их надежд. Если к Гоше приезжают более или менее регулярно, то когда-нибудь приедут и к ним — так они считают.
— Привет, Гошина! — ко мне подлетает Руфинка. На ней кофточка с давней историей. Моя добрая знакомая М.Г. отдаёт мне одёжки своей подросшей дочки, а мой приятели Ильдар и Света, подвозя меня к сыну на своей машине, прихватывают и эти вещи. Большинство вещей ожидает короткий век, они быстро рвутся, теряются и изнашиваются, но некоторые особо «удачные» вещи живут многие годы. Раз на раз не приходится. Руфинка лезет обниматься, Гоша стоит рядом и стоически терпит. Подбегает ещё одна девочка, мне незнакомая, ей тоже хочется пообниматься. Обнимаемся втроём. Наконец Гошке это всё надоедает, и он решительно уводит меня прочь.
— Пока, Гошина! — кричит вслед Руфинка и машет рукой. На её лице ни тени огорчения, только радость. С мамой Руфины я знакома. Что было бы, если Руфина жила с ней? В школе Руфине отказали, она признана «необучаемой». Одну её оставить дома нельзя — сбежит, да ещё и полуодетая, хоть в форточку, да вылезет. Кто-то должен быть с ней неотлучно, поэтому маме пришлось бы бросить работу. Своего жилья у мамы Руфины нет, папа, как это частенько бывает, испарился бесследно. Жить на съемной квартире на одну скромную, без столичных надбавок, пенсию? Что ж, многие мамы больных детей так и живут, потому что так лучше и детям, и мамам. Но дети инвалиды разные. Руфинка — «общественный ребёнок», ей необходимо, как воздух, общение со сверстниками. Дома мама дать ей этого не могла. Как и родить второго ребёнка. И вот Руфа здесь. Весёлая, довольная, у неё есть закадычные подружки и (но это страшный секрет) ей нравится один мальчик из старшеньких. Именно для Руфинки интернат — далеко не самый худший вариант. Но! Если бы всё не так беспросветно было с жильем, деньгами и школой. Если бы…
Впрочем, даже если с деньгами и школой было бы всё в порядке, в некоторых случаях интернат всё рано необходим. Вспоминаю судьбу Айратика. У Айрата тоже был аутизм, я немного общалась с его мамой. Его мама, бабушка и незамужняя тётя растили Айрата втроём. Две пенсии и тётина зарплата — без особой роскоши (одевалось семейство в сновном в секонд-хэнде), но всё-таки не впроголодь. Мама водила Айрата в группу (Прообраз этой группы я подсмотрела в 2000 году Москве в ЦЛП, а потом нечто подобное организовала и в Уфе, как судачили некоторые, «для Гоши». Давно уж там нет ни Гоши, ни меня, и групп уже 5-6). В группе Айратику было хорошо, в семье — ещё лучше, и ни о к4аких интернатах и речи быть не могло. То, что бытиё этих трёх чудесных женщин вращалась ТОЛЬКО вокруг Айратика, что личная жизнь была исключена, воспринималось ими как нечто естественное. А потом Айрат погиб. Выпал из окна 7 этажа. В ту ночь он долго не мог уснуть, но к 4 утра затих. Квартира погрузилась в сон. А в 6 утра в дверь позвонила дворничиха: «Под вашими окнами мальчик лежит, не ваш ли?»
Если б на окнах были решётки, это всё равно не являлось бы гарантией сохранения Айратиковой жизни. Электричество, транспорт, химикаты, спички (мой Гошка однажды пожарчик устроил), но самое опасное — люди… В последние два года, как Гоша жил со мной, я иногда оставляла его у мамы. Подходя к маминому дому, я внутренне обмирала от страха, я не знала, ЧТО там у мамы с Гошей может произойти. То же самое испытывала и моя мама, когда подходила к моему дому. Поэтому те, кто говорит о ненадобности интернатов, просто не знают ВСЕГО.
Вечерний час, на сегодня последний. Гоша скачет на диване, трясёт мои сумки, возбуждённо хохочет. Он предвкушает завтрашний день. Рванулся к стоящему в холле пианино, взял несколько нот. Слава Богу, никого из персонала по близости нет, а то бы нам влетело.После отбоя за Гошей заходит медсестра. Гоша снимает крестик и уходит. Спокойно. Я, как подкошенная, валюсь на диван, сидя (ноги гудят, как телеграфные столбы), вычитываю вечернее правило и думаю: Господи, как мне выдержать ещё 2 дня?
День второй, суббота
Утро выдалось не самым добрым. В коридоре сталкиваюсь с врачом. Врачей здесь много, они разные. И относятся к нам, матерям, тоже по-разному. Эта вот, из «начальства», даже не считает нужным скрывать своё презрение ко мне. Ей очень не нравится, что я ночевала в холле. Я порчу вид и вообще порядок. Мне велено здесь больше не ночевать.
Я могу позвонить Стройкину Юрию Николаевичу, директору интерната, это мужчина понимающий, и он вряд ли мне откажет. Могу, но не стану. Здесь, в Серафимовском, у меня есть пара адресов, где я в случае нужды могу переночевать. Добрые люди есть везде! Загвоздка лишь в том, что интернат «на горе», а гостеприимные хозяева «внизу», и утром в воскресенье придётся топать на гору, а для меня это тяжеловато. Но ничего, дотопаю. К Стройкину я обращусь в другой раз, по более серьёзному поводу.
Гошу приводят после завтрака. Сынок неожиданно для меня проявляет истинное милосердие. Не скачет, не шалит. Мы сидим в тишине, рисуем, играем. Я постепенно прихожу в себя и мы выходим на улицу. Идем на источник-родничок, расположенный в ближнем леске. Умываемся, набираем воду в бутылки. Эту воду можно пить некипячёной. Источник не замерзает и зимой, и тропинка к нему протоптана круглый год. Умывание придает сил. А теперь мы идём в церковь! В Свято-Георгиевский храм. Спускаемся по аллее. Спуск довольно крутой, я физически не могу догнать Гошу. Остаётся только надеяться, что обойдётся без происшествий. Обошлось.
Церковный сторож Анатолий сообщает мне новость: в приходе новый священник и новые порядки. Раньше мы приходили в церковь в воскресенье к началу исповеди, которая начиналась непосредственно перед причастием. Но желающих исповедоваться стало так много, что исповедь могла длиться не один час, ведь на приходе всего один священник. Теперь исповедуют вечером в субботу.
— Как же Вы теперь? — искренне переживает за Гошу Анатолий. Он наш давний друг. В позапрошлом году, когда я не сумела приехать к Гоше на Пасху, именно он приносил Гоше освященные яйца и куличик.- Батюшка сейчас после крещения отдыхает, но ради Вас я его позову, — заявляет Анатолий.
Приходит новый батюшка. В двух словах мне надо объяснить ему всю нашу непростую ситуацию. Я начинаю что-то лепетать.
— Всё понятно, — кивает головой отец Василий, когда мой поток красноречия иссякает после первых пяти бессвязных фраз. — Приходите, как сможете, как считаете нужным. Сколько ж лет тебе, Георгий?
Гошка не отвечает, только радостно улыбается. Похоже, новый батюшка ему понравился. Мы просим благословения, получаем его и отправляемся на автовокзал. Поедем в городок Туймазы, за 40 километров. На автовокзале Гошка производит свои привычные действия: включает и выключает свет, заглядывает в подсобку и совершает традиционную манипуляцию с входной дверью — вытаскивает из петли крюк, удерживающий вторую, закрытую половинку двери. Немногочисленные пассажиры и кассир делают вид, что ничего не заметили. Я могла бы воспрепятствовать. Физически. Это стоило бы мне оцарапанных рук, Гошке — криков, нам обоим — испорченного настроения. В конце концов, мир не перевернётся, если Гошка привычно щёлкнет выключателем.
Удача: в Туймазы мы поедем не в новом и тесном «Мерседесе» с его узкими сиденьицами, а в старом, но относительно просторном «Пазике». Гошка во время поездки сможет вставать, совать руки в открытое окно — по-своему развлекаться. Пассажиров в автобусе не много, но на моем лице, видимо, написано столько тревоги, что незнакомый мужчина считает необходимым меня успокоить:
— А я Вас по церкви знаю. У Вас хороший, послушный мальчик.
«Послушный мальчик» в это время пытается высунуть голову в открытое окно. Я с укоризной молча пристально смотрю на Гошу. Гоша «приходит в совесть» и садится на место. Взгляды действуют не всегда. Но все же они действеннее слов. С аутистами так иногда бывает. «С нами иногда такое бывает,» — эту фразочку из не помню уж какого американского фильма мне приходится повторять частенько.
Вот и Туймазы. Мы выходим, не доезжая до автовокзала на знакомой остановке. Движения сильного нет, можно бы перейти улицу прямо с остановки, но Гоша ведёт меня к светофору: порядок есть порядок!
По лопатком сынули я вижу, как ему хочется идти, самостоятельно выбирая путь. Эх, была не была, улица немноголюдная, без магазинов с из соблазнами, можно и рискнуть. Гоша уверенно ведёт меня в парк и подводит к «Колесу обозрения». Раз в год за летний сезон мы непременно делаем три вещи из списка удовольствий: купаемся в открытом водоёме, покупаем шашлык и катаемся на этом колесе. Я, конечно, ужасно боюсь, что на высоте Гошка захочет выкинуть какой-нибудь фортель, но … Но покупаю билеты. Прекрасно понимая, что меня за такой поступок кто-нибудь обязательно назовёт сумасшедшей, я иду на это вполне осознанно.
Круг страха — оборот колеса. Идём по парку. Гошка мужественно проходит мимо сахарной ваты и воздушных шариков. А ведь когда-то он эту вату любил… У Гошки другая цель, он заводит меня в буфет парка. Парень буфетчик терпеливо показывает Гошки шоколадки, одну за другой, пока сын не выхватывает у него из руки один из рекламируемых сортов. Значит, реклама продиктовала его выбор. Подводит меня к пустому шашлычному мангалу. Объясняю ему, что это просто мангал, а шашлыков-то нет. Но Гоше нужно что-то другое.
— А прошлым летом Гоша ел шашлык! И тоже в парке, здесь же! — наконец нахожу я нужные Гошке слова. Сынуля кивает головой и садится за столик. Можно посидеть и подольше, но нет, он встает, мы идём дальше. Оказываемся на рынке. Гоша показывает на мясные ряды, но я увожу его прочь, тогда он заводит меня в рыбный отдел. Застревает и тычет пальцем в витрину. На витрине остаётся след, вытираю платком. Приходится купить ему кусок копчёной рыбы. Продавщица воспринимает всё как надо, ищет по моей просьбе самый аппетитный кусочек, чтоб и костей поменьше, и обошёлся недорого. Мы выходим, и за спиной я слышу вздох. В нём и сочувствие, и облегчение, и много ещё чего.
Идём дальше. Сворачиваем на незнакомую улицу и вдруг выходим к храму. Я в растерянности. Здесь, в этом храме, мы никогда не были, нам «своего», Серафимовского хватало. Немного опасаюсь, как там обернётся? Хорошо хоть, в сумке косынка есть. Георгий решительно заводит меня в церковь. Покупаем свечи, Гоша сам выбирает, куда их поставить. Но сначала он без моего руководства идёт к праздничной иконе, прикладывается. Обходим почти пустой (службы нет) храм и выходим. Гоша был здесь в первый раз, а вот сообразил же, что и как. В православных храмах Гоша чувствует себя уверенно. То ли это итог наших поездок, то ли просто ему там хорошо.
Потом мы идём в супермаркет. Гошка неплохо управляется с камерой хранения. Обычно он нагружает корзину доверху, но нынче, ввиду ограниченности средств, довольствуется малым. Выходим из продуктового отдела. Ничего не схватили, ничего не уронили, не обмусолили витрину, не напугали покупателей и продавцов. Гоша умоляюще смотрит на меня. Он хочет в отдел бытовой химии! Веду, ловя на себе настороженные взгляды продавцов — в продуктовом-то отделе я почему-то чувствовала себя уверенней. Гоша просто ходит и смотрит, даже не показывает на свои любимые порошки и не требует моих комментариев. Как-то понял, что здесь это было бы совсем уж неуместно. Но всё равно он счастлив и довольно улыбается. Я держу его за обе ладони. Ура! Ничего не стряслось.
Пора возвращаться. В Туймазах железнодорожный и автовокзал рядом. Всё как всегда: зайдём на минутку в зал ожидания, присядем на деревянные «вокзальные» скамьи, посмотрим на паровозы-вагончики. Завершающий аккорд — посещение кафе на автовокзале. Обнаруживаю, что Гоша проявляет интерес к блинчикам. Это что-то новенькое, раньше блины с начинкой ему не нравились. Гоша спокоен, доволен, но не безоблачно радостен. На лице Гошки нет прежней безмятежности. День идёт к концу, неизбежно возвращение и расставание… Бодреньким тоном сообщаю ему, что мы ещё встретимся завтра. Гошка несмело улыбается.
В автобусе сынуля окончательно веселеет. А я погружаюсь в раздумья. Гоше уже 18 лет. Вскоре его переведут во взрослый психоневрологический интернат, а там совсем иные порядки. Здесь-то он ребёнок, и относятся к нему, как к ребёнку, его даже по-своему любят, а во взрослом ПНИ… Не исключено, что на «Колесе обозрения» Гоша катался в последний раз. Усилием воли я запрещаю себе думать о будущем. У нас есть сегодня, а о том, что будет потом, будем думать, когда это «потом» наступит.
В восьмом часу вечера приезжаем в детдом. Переодеваемся из домашнего в детдомовское, перекладываем сумки, подбираем мусор. Без всякого аппетита Гоша жуёт пирожки и допивает сок. Он устал. В пол-девятого я прошу вахтёра пригласить медсестру. Приходит Эльвира (я-то думала, что это совсем молоденькая девушка, а это замужняя мама двоих детей), и Гошка при виде её лучезарно улыбается. Ах, если б не Эльвира и такие, как она, туго бы нам пришлось.
А я иду на ночлег к своим знакомым. Ну вот и второй день прошел. Осталось меньше суток. Как быстро бежит время! Мои знакомые, совершенно посторонние люди, проявляют редкостное гостеприимство. Глава семейства подкладывает дрова в печку бани и приносит мне новый душистый веник, хозяйка накрывает стол. Раньше я сокрушалась, что Гошин детдом находится так далеко от большого города. Теперь мне кажется, что это даже хорошо. Я здесь, в Серафимовке, почти своя. Мы привыкли, к нам привыкли. У нас здесь «свой» источник, «свой» храм, «свои» магазины. Но главное — люди. Простые добрые люди разных вер и национальностей. С этой мыслью я засыпаю на белоснежных простынях под дружеское мурчание сиамского кота.
День третий, воскресенье
Гошу привели до завтрака. Нянечка сообщает, что Гоша всю ночь не спал. Таблетку сонную дали — а он всё рано не спал. Если б медики поинтересовались моим мнением, я бы им сказала, что у аутистов иногда бывает пародоксальная реакция на некоторые препараты, «успокаивающее» их возбуждает, но кто ж меня спрашивать тут будет. Про аутизм здесь слышали далеко не все.
Моя задача — не дать ему поесть и попить до причастия. Всё-таки Гоша сознателен, и мне удаётся это сделать. Переодеваемся, надеваем крестик, выносим мусор, немного рисуем и в очередной раз перекладываем сумки. Пока то, сё, время-то идёт. Выходим на дорогу, надо поспешить. Проезжающий мимо незнакомый мужчина останавливается и предлагает нам сесть в его машину.
— Дык это, мальчик-то у меня особый, как бы чего не вышло… — честно предупреждаю я
— Вижу. Поэтому и предлагаю, — отвечает довольно молодой водитель. — У меня тётя в детдоме работала, так что я в курсе. Вам ведь в церковь? Мне почти туда же, я вас подброшу.
И вот мы в храме. Покупаем свечи в церковной лавке. Тётя Аня, член церковного совета, знающая нас уже шесть лет, приветливо улыбается и наливает нам в бутылочку святой воды. Сидящая на лавочке бабушка ловит мой взгляд и уступает нам место. Присаживаемся. Впервые за всю поездку я прекращаю тревожиться. Я могу радоваться.
Некоторые мои знакомые почему-то считают, что я не могу, не имею права радоваться, что вся моя жизнь должна быть чередой сплошных страданий и слёз. Мы не можем шутить, смеяться, находить что-то приятное для себя. Встречала и такое мнение: матери ребёнка-инвалида незачем думать и беспокоиться о чём-то, кроме как о своём ребёнке. А один господин психолог так и ответил матери двух больных мальчишек, переживающей о судьбе России: у вас дети-инвалиды, думайте о них, с вас и этого довольно. Однажды моя знакомая Ирина сказала: «Во мне видят лишь механическую приставку к своему ребёнку, созданную с единственной целью — следить, как бы этот ребёнок чего не натворил».
Всё это и многое другое остаётся за порогом церкви.
Служба идёт. Мы то садимся, то встаём. Гоша подходит к полностью заставленному горящими свечами подсвечнику, и одна из бабушек подбегает, чтобы убрать догорающую свечу. Она искренне хочет помочь Гоше. С кем-то я здороваюсь тихонько, кому-то просто киваю головой. Я здесь своя. И Георгий здесь — свой. Вынос Чаши. Геогрий встаёт на колени. Несколько бабушек, переживая за нас, шепчут: «Идите к придельчику, где исповедь совершается» Идём. Отец Василий выходит и отпускает Гоше грехи.
Ну вот и причастие. Гоша серьёзен и послушен. «Молодец!» — как-то особенно сердечно хвалит его батюшка. «Он у нас часто причащается,» — с теплом и даже гордостью отмечает бабушка, помогающая причащать.
Обычно после причастия мы тут же уходим, дабы не смущать народ. Но тут я вижу, что Гоша спокоен, и чувствую, что ему хочется тут побыть ещё, поэтому остаемся до самого конца литургии. После службы небольшое собрание. Обсуждаются дела прихода. Неожиданно для себя самой беру слово и высказываю свои соображения. Меня слушают. Выходим на крыльцо. Сейчас — высшая точка посещения. Светит солнце, поют птицы, мир прекрасен и удивителен. Гоша ведёт меня по привычному маршруту. Аптека. где я ему покупаю гематоген и аскорбинку. Магазины. Берём вкусности и выходим на пруд. Гошка удивительно покладист. С аппетитом едим, и тут Гоша решает прилечь на прогретую, покрытую травкой землю. Я тоже ложусь. Блаженство длится с полчаса, приходят какие-то парни, начинают орать, и мы уходим. Уходим вовремя и не из-за парней, дурашливо орущих нам вслед: «Девушка, вернитесь, мы больше так не будем!». Просто по расписанию должен пройти автобус, который привезет нас к детдому.
Мы опять идём на источник, потом в ближний продуктовый магазинчик, купить «гостинцев» для ребят из Гошиной группы. Дело не в том, что дети голодные, просто им всегда приятно получить что-то ещё вне рациона, вне расписания дня. Визуально знакомая нам продавщица старается, подбирает не самое дорогое, но посвежей, «поинтересней». Сдачу я всегда беру, не пересчитывая, некогда, тут бы уследить, чтобы Гошка чего не натворил, обсчитать меня очень легко, но этого не делают.
Выйдя из магазина, Гоша перестает улыбаться,смотрит равнодушно-отстраненно. Мыслями он уже не со мной. Это его защитная реакция. Гоша не может позволить себе уйти в слезах. Ещё предстоит возвращение в интернат, переодевание, сборы, последнее чаепитие, прощание, ставшее ритуальным снятие крестика (это не только для Гоши, но и для меня означает: «Всё! Конец!»), обещание приехать через несколько недель или через месяц-полтора. Как уж выйдет. Всё это только предстоит, ещё два часа Гоша побудет со мной, но мысленно не здесь. А где? В своей группе или в том неведомом и невидимом никем краю, куда мне не было и нет хода?
Но настроение уже не то. Да и устал Гоша, столько дней почти без сна. Я знаю, чем его взбодрить. Достаю огурец и два пакета растворимой лапши. Гошка — заядлый кулинар. режет салат, «готовит» (высыпает в миску) лапшу. Усталость и нервное напряжение берут своё, Гошка ложится на диван, вроде как дремлет. Я решаюсь сбегать в столовую, попросить налить в миску кипятка. Повариха выполняет мою просьбу с удовольствием, и «от себя» бросает в нашу миску кусок сливочного масла. Я принимаю миску, и чувствую, как кто-то берёт меня за локоть — это Гошка пришёл за мной. Он испугался, что я исчезла, не попрощавшись
Последня трапеза. Гоша растягивает её, как может, я не тороплю. С последним глотком сока Гошка полность отстраняется от меня. Он больше не смотрит на меня, не просит комментариев, никак со мной не взаимодействует. Снимает крестик. С крестиком в группу нелься по причине безопасности. Ведь Гоша не среди воспитуемых, он в блоке «буйных». Впрочем, зоровые часто опаснее буйных. Здесь у нас, в селе Анастасьвка бывшей Уфимской губернии, в конце двадцатых годов погиб 14-летний сын священника, тоже Георгий. Он не давал снять с себя крест и был задушен гайтанчиком, а крест с него снимали тоже дети… Так что какой спрос с больных, если и здоровые-то творят порой такое. Гоша не сердится на мебя, он просто старается сохранить достоинство. Всамом начале пребывания в интернате он увидел, с каким надрывом один мальчик прошался с мамой: кричал, цеплялся за ноги, умолял. Гошка испугался тогда не на шутку. На меня он сейчас не смотрит, но на происходящее всё же реагирует. Следит, чтобы я взяла все свои сумки, ничего не забыла. Мы идём на вахту, «сдаваться» .
Если повезёт, я ещё увижу самую последнюю на сегодня улыбку Гошки, но предназначаться будет она уже не мне, а медсестре, приходившей за Гошкой. Так со мной бывало не раз.
Эта улыбка хоть как-то примиряла меня с происходящим: значит, Гошке в интернате не так и плохо, если он искренне рад видеть медсестру, которая через несколько секунд уведёт его, нагруженного пакетами с гостинцами, уведёт в «свой блок», в палату. К жизни без мамы. И самое, теперь уже действительно самое последнее: Гошкина неестественно прямая спина со сведенными лопатками, угадывашимися под казённой клетчатой рубашкой и такой родной, такой единственный на свете бритый затылок. Я знаю, он не оглянется. Наверное, это к лучшему.
Это было со мной примерно семьдесят раз. Семьдесят расставаний. И как с этим было жить? И было ли это жизнью? И мне оставалось лишь одно: глотать невысказанное в небо «Ну почему, почему ТАК??? «
Продолжение следует….
