Иногда мне кажется, что онкологи ведут нескончаемый бой. И каждый день начинают с получения сводки с фронта.
И каждый день кто-то гибнет. А они должны продолжать свою работу, не разрешая себе сломаться от этих потерь, потому что в двери их кабинетов стучатся уже следующие пациенты.
Вероника Севостьянова
Рак — злая болезнь, она уводит с собой наших любимых, не спрашивая ни у кого разрешения. Но пожалуй все же стоит побороться до конца, потому что если у смерти отвоеван хотя бы один день, то это уже победа. И в кабинет доктора я стучусь и стучусь, и за мою настойчивость я получаю надежду.
«В общем, ты своему доктору расслабиться не даешь?», — с насмешкой спросила меня моя двоюродная сестра Юля. И я, с тем же веселым смехом ответила: «Не даю». Мы рассматривали документы моей тети, которые Юля только что из своей Самары выслала мне по интернету в Петербург, и по мобильной связи обсуждали, какие еще из исследований необходимо сделать в ближайшее время. Диагноз тети гласил: «Рак прямой кишки IV стадии», но я предпочитала этому диагнозу пока не верить.
Как бы объяснить, какая это моя тетя? Не родная, если говорить о крови. Это жена брата моей мамы. И в старшей среде моей семьи она не была любима. Тетю Ларису не любила моя покойная бабушка, тетю Ларису слегка гнобили и моя мама, и мамина старшая сестра. Нет, сейчас, по истечении лет, конечно, все будут отрицать эту семейную небольшую войнушку. Знаете, в каждом поколении принято скрывать что-то плохое от поколения следующего, и именно поэтому всегда так просто произносить: «А, вот, в наше время…».
Но будем честны, тетю Ларису умудрились пронелюбить настолько долго, что это заметили и мы, дети нового века. Даже сейчас, буквально года два назад, разговаривая со мной, тетя Лариса как-то по телефону похвасталась: «Мы, ведь, знаешь, наконец-то, с твоей матерью стали нормально общаться, ходим друг к другу в гости, и по телефону почти каждый день друг другу звоним». А я поразилась, насколько для нее это важно.
Я была очень прагматичным ребенком, я лазила шпильками в розетки и получала свою порцию тока настолько, чтобы моя рука несколько часов висела бессмысленной лапшой. Я знала, что даже если долго плакать, родители не исполнят неправильных желаний. В присутствии в доме гостей я совершенно спокойно играла со своими куклами и не досаждала взрослым, ловя в награду одобрительное: «Смотрите, какой удивительно спокойный ребенок у вас растет». И, как и всякий правильный маленький человечек я верила в существование фей.
А то, что моя тетя — фея, я поняла однажды в трамвае. В тот день она забрала меня из детского сада и везла к себе домой. Я сидела на красном пластиковом сиденьи, смотрела снизу вверх на ее длинные белокурые локоны и думала, что более красивого человека в своей жизни я еще не встречала. Мне тогда было года четыре. И в моем представлении такими прекрасными могли быть только всесильные волшебные существа. И, вот, спустя сорок лет, мне говорят, что у моей любимой феи четвертая стадия рака.
Впрочем, давайте по порядку. Тетя ехала из Нижнего Тагила от своей младшей сестры и в поезде почувствовала себя плохо. Если говорить без обиняков, то она просто не смогла по-большому сходить в туалет. Ну, знаете, как все это восприняли и по приезду домой, — долгая дорога, перемена мест, ничего удивительного. Только через сутки, когда пронзила сильная боль, забили тревогу. Скорая увезла в городскую больницу, где констатировали непроходимость кишечника и отправили на операционный стол. А там хирурги разрезали, подивились тому, что увидели, отвели в сторону прямую кишку, вывели наружу стому, зашили мышцы и кожу, и отправили тетю в палату зализывать раны.
А в диагнозе, на основе увиденного, написали: «Рак IV стадии с метастазами в печень».
Правы ли были хирурги, что не стали удалять опухоль? Да. Это не их компетенция, измененные клетки трогать опасно, можно нечаянным движением разнести метастазы по всему организму. Должны ли они были стадировать степень заболевания раком? Нет. Это тоже не их компетенция. Они могли просто указать, что подозревают заболевание и рекомендуют срочную консультацию у онколога.
Словосочетание «IV стадия рака» большинство людей вводит в ступор и лишает какой-либо воли к борьбе за выздоровление. Мы всю жизнь и без всякого интернета знали, что четвертая стадия это уже конец.
Но в те дни выписные документы на руки пока не были выданы, и родственникам нашей большой семьи еще больше недели предстояло рассказывать друг другу, что у Ларисы банальная непроходимость кишечника, и сейчас, после операции ей просто немного неудобно вставать с постели, но скоро швы заживут, и она снова будет здоровее всех остальных.
Я в то время уже была в Самаре, презентовала свою книгу «Про меня и Свету. Дневник онкологического больного», здоровалась за руку со всеми руководителями местного онкоцентра, вручая им несколько сот подарочных экземпляров для всех отделений диспансера, и даже не подозревала, что скоро и моя тетя окажется в числе их больных. А когда моя двоюродная сестра Юля сказала: «Надо поговорить», я, наконец-то, поняла, почему у моих кузин все эти дни был такой странный настрой.
У тети Ларисы три дочери, три зятя, трое внуков. И все эти люди, ну, или по крайней мере, те из них, что способны в силу возраста принимать самостоятельные решения, решили тете Ларисе об онкологическом диагнозе не говорить. Ей твердили о повторной операции, о том, что стому скоро уберут, что быт наладится. И бегали по знакомым врачам, выискивая гениальных онкологов, способных спасти жизнь.
А сама тетя Лариса, прочитав в своей выписке из городской больницы диагноз «IV стадия рака», бумажку эту спрятала и тоже решила никому из своих близких о знаковой записи не сообщать.
Честно говоря, я попала в сложную ситуацию, приехав к своей тете домой. Вроде бы мне велели не расстраивать ее правдивой историей болезни? Но тогда, как мне реагировать на ее же шепот: «У меня последняя стадия рака, только тихо, это я лишь тебе рассказываю, но ты молчи, чтобы Вова (мой дядя, ее муж) не услышал».
И я хохотала над ее смешливыми рассказами о первом враче Сергее Сергеевиче из больницы и о втором враче Сергее Сергеевиче из больницы. О том, как ей повезло, что вокруг столько заботливых людей. О злобном практиканте, сжегшем ей кожу вокруг выведенной стомы. И снова о том, что хороших людей намного больше, чем плохих. Нелепо совала пять тысяч рублей, зная по собственному опыту, что онкологическое лечение при всей своей бесплатности в нашей стране обходится очень дорого. Пила с нею чай. Обнимала на прощание. Принимала на свои плечи накинутое заботливыми руками дяди пальто. И слушала на ухо теткины слова: «Наверное, мы с тобой уже больше не успеем увидеться. Спасибо, что ты приехала. Ты вспоминай потом обо мне».
А на улице я ревела в голос. И отревевшись, звонила двоюродной сестре: «Юля, поговорите с мамой, она все знает, будет лучше, если вы с ней сможете все откровенно обсудить». И сестра тоже ревела в ответ.
Знаете, за что я люблю своего доктора? За то, что он человек. Он, конечно, еще и онколог гениальный, он и великолепный диагност, он хирург с золотыми руками. Но, в первую очередь, он все же настоящий человек. Чип и Дейл просто отдыхают, когда мы с Константином Юрьевичем бросаемся спасать онкологических больных. Спасает, конечно, он. Я же, каждый раз, когда заболевает кто-то из моих близких, звоню ему на мобильный и занудливо бубню: «А можете посмотреть бумаги, я вам их сейчас по почте перешлю, чтобы вы мне сразу и точно сказали какой диагноз и как лечить?».
И он вздыхает, и что-то ворчит, и раньше даже пытался мне объяснить, что весь мир я все равно спасти не могу, но потом, кажется, смирился и с этой мыслью и со своей участью, и выстроил из моих протеже отдельную линию больных. Вот, именно об этом и спросила меня моя двоюродная сестра: «В общем, ты своему доктору расслабиться не даешь?», рассуждая, что утром и днем врач работает в онкоцентре, а по вечерам рассматривает отсканированные диагнозы, что я высылаю ему на личный адрес, в надежде получить от него профессиональный совет.
И он продиктовал мне список анализов и исследований, которые необходимо провести в ближайшее время. Еще через день позвонил, чтобы сообщить, что договорился по моей просьбе о месте для тети в питерской больнице. Мне оставалось лишь оформить тете питерскую прописку. Правда, тетя, еще раз все взвесив и с дочерьми обсудив, решила лечиться на родной земле. И осталась тетя в своей Самаре.
А самарские врачи были неторопливы. Самарские врачи не спешили совсем. «Два — три месяца отдохнуть, — рекомендовали они, — потом спокойно сдать анализы, к лету начать подготовку к новой операции». И, понимаете, со стороны их доводы смотрелись даже убедительно. Если бы я не провела почти четыре года в онкоцентрах, если бы я не видела, как умирают онкобольные, наверное, и я бы поверила, что лечение идет своим чередом.
Самарский онкодиспансер
«Слушайте, ну как мне убедить родственников, что нельзя откладывать на завтра, что лечить надо срочно и уже теперь?», — это я приставала к доктору. А он опять в ответ вздыхал: «Вы уверены, что вы должны лезть в это дело? Может, люди уже приняли решение, а вы заставляете их что-то кардинально менять?». И я орала на него совершенно неподобающим образом: «Вы сошли с ума, в нашей семье это невозможно, мы вообще не так воспитаны».
А потом я перезванивала Юле и, запинаясь, спрашивала: «Вы приняли решение не лечить?». И с успокоением слушала ее гневный крик: «Ты сошла с ума?». И мне лишь оставалось еще раз ей объяснить, почему нельзя откладывать и почему надо срочно лечить.
Если честно, за последние три месяца Юля очень устала. Начиная с ноября, по утрам, вместо работы она ездит в онкодиспансер. Сначала врачи посылали ее на апрель — май. Потом она научилась с ними спорить, доказывая, что лечить ее маму им все же придется. Ее рассуждения «С врачами нельзя ругаться, они нам еще пригодятся, если я буду с ними груба, то они в следующий раз могут и отвернуться», я смогла побороть всего за три дня.
У Юли золотая школьная медаль и красный институтский диплом, поэтому то, на что мне потребовалось месяца полтора общения с врачами, до нее дошло почти сразу. «Ты хочешь сказать, что в нашем случае речь не о хороших взаимоотношениях и реверансах, а о выживании? И если я хочу, чтобы мама жила, то мне нужно наплевать на эмоции врачей?», — это она спросила в очередной наш разговор по мобильному. И я подтвердила ее слова.
«Но я все равно не понимаю, что делать дальше», — говорила Юля, возвращаясь в полдень после очередного общения с медперсоналом. И мы с ней проговаривали ситуацию, и после обеда она снова ехала в онкодиспансер. Недели через три мне это стало напоминать «Замок» Кафки. Все были предельно вежливы, все хотели моей тете Ларисе здоровья, но никто и не думал начинать ее лечить. И в какой-то момент я сдалась.
«Юля, надо заплатить», — это я сказала моей сестре практически уже в истерике от безысходности. А ведь именно я всю жизнь рассуждала, что врач, взявший денег из рук пациента — это плохой врач. Это именно я громогласно призывала игнорировать тех, кто хочет получить с пациента лишний куш. Я была совершенно спокойна, когда речь шла о моей собственной жизни, но сломалась, когда пришлось волноваться за родных. Правильно ли это, платить? Я думаю, что нет.
Но в ситуации, когда умирает близкий, мои моральные принципы достаточно быстро сдались.
Юля отнесла денег, и уже через неделю тете начали химиотерапию.
«Ой, Лариса, как всегда, трещит без умолку, слова вставить не дает, разговаривать с ней совершенно невозможно», — это мне жалуется моя мама, и я понимаю, что жизнь налаживается, если эти две любимые мною женщины опять вступили в полосу легкой конфронтации.
«Ты своей матери скажи, что я не всегда могу ей позвонить, ведь у меня же дел полно», — поучает меня тетка, и я слышу в телефонную трубку, что она идет открывать дверь очередным гостям. Почти двадцать лет она была старшей по дому, и теперь даже работники районного Жилкомсервиса приходят к ней за советом прямо к постели.
«Я никогда не думала, что в таких ситуациях можно смеяться. А ведь мы не просто смеемся, мы иногда даже не можем остановиться от хохота, когда обсуждаем все курьезные ситуации, что наблюдаем в онкодиспансере. И те, что происходят с нами, и те, что с другими людьми. Оказывается, там тоже продолжается жизнь», — это констатирует моя сестра.
А мой доктор периодически спрашивает: «Как там ваша тетя?», и я понимаю, что медицинский оплот за моей спиной есть.
А на улице, кстати, весна. И моя тетя, сбросившая за время болезни килограммов пятнадцать, уже интересуется что нам готовит новая мода и новый сезон. Вы, наверное, думаете, что мы все забыли про прогноз: «Два — три года, не больше, если лечить»?
Да помним мы, помним. И у меня, и у моей тети всего лишь рак, и наша память от болезни совершенно не пострадала, просто в нашей семье так уж принято, что каждый выданный тебе день необходимо действительно активно прожить.