Христос проклял бесплодную смоковницу. Этот образ применим не только к народу Израиля, но и к отдельному человеку. Все мы разные: один цветёт ярко, другой — тихо и незаметно, один приносит больше плодов, другой — меньше. Страшно одно: обломать свои цветы и остаться бесплодным. Прожить жизнь так, что не нужен близким ни живым, ни мертвым…
После десяти вечера отделение затихает. Если никто не решит умирать, можно немного поспать или заняться своими делами. Заниматься своими делами лучше в манипуляционной: сестринская одна на два отделения, кроме коллеги из соседнего там может толпиться ещё несколько медсестёр и санитарок, которых наняли ухаживать за больными. Шум, гам, кроссворды – ну его.
Холодное стекло на столе, под ним – график дежурств и записки-инструкции, над столом горит лампа, за окном завывает ветер. С непривычки бывало тоскливо до сумасшествия, но уже через год я начала ценить эти часы, возможность спокойно подготовиться к занятиям или просто почитать книгу. И вот только подумаешь насчёт спокойно, как скрипит дверь. Так всегда.
— Слышь, сестра… — в манипульку заползает тело. Именно тело. Алкоголичка невнятных лет, то ли дочка, то ли внучка больного из восьмой палаты. Переминается с ноги на ногу, пытается подмигивать. – Давай это… Давай убьём деда!
Романтичное предложение. Но когда у тебя ночь, холодное стекло на столе, степь за окном, а тебе двадцать лет, такие вещи воспринимаются всерьёз.
— Зачем? – спрашиваю ошалело вместо того, чтобы сразу послать по известному адресу.
Ответ мне понятен: чтобы не мучился. Потому что дед… Представьте себе человека со сгнившей передней брюшной стенкой и позеленевшими кишками наружу. Представьте, что микробы продолжают его есть. Представьте, как всё это пахнет. И как ему больно. Сестра с наркопоста приходит колоть два раза в сутки, но толку с того…
Заходить к нему в палату даже повидавшим виды сотрудникам онкопроктологии нелегко. Один запах может свалить с ног. Дед лежит, гниёт заживо и непрестанно матерится. Такой же алкоголик, как и дочь. Перевязывай – не перевязывай, промывай – не промывай, капай – не капай, всё ведь уже понятно. Такие и из такого не выбираются. Всем понятно, что дед — не жилец.
— А мне надоело тут, домой поеду… это… я знаю, у тебя есть всякие такие лекарства… давай убьём и никому не скажем.
Рассуждайте дальше об эвтаназии в тёплых креслах. А тут ночь, ветер, 20 лет, медицинская этика в универе будет ещё через сколько-то семестров, да и то будут на ней рассказывать какую-то ерунду. Потому что сами не знают до конца, убивать деда или пусть мучается. И выгребай, как хочешь.
— Так, идите спать, нет у меня никаких таких лекарств.
— Ну дава-а-ай!
— А ну спать!!!
Какое там спать! Тело улизнуло мимо охраны домой, вернулось на следующий день с перегаром. Дед тем временем умер сам, до последнего не переставая материться. Тело тупо смотрело на врачей, медсестёр, пустую кровать. Неизвестно, заберёт ли труп. Зачем ей мёртвый дед, если не нужен был живой?
Можно ведь было не запускать болезнь, был этап, когда ещё можно было помочь. Страшно, когда человек прожил жизнь – и в итоге её оказался не нужен ни самому себе, ни близким. И как знать, не случится ли с дочкой через несколько лет то же самое…
Когда я пришла на следующее дежурство, в холле – а холл как раз напротив восьмой палаты — стояла ваза с белыми цветами. Что бы это было? Оказывается, умер Серёжа. Совсем молодой парень, несколько лет назад женился. Умирал как-то тихо и светло. Жена Лена была рядом до последнего, держала его за руку, смотрела в глаза – по ним даже неверующим было видно, что по смерти ребята обязательно встретятся.
После смерти Серёжи Лена принесла в отделение большой букет белых роз. Они оставались свежими недели две – каждый, кто принимал смену, удивлялся этому. Восьмую палату после деда продезинфицировали, запах после долгой борьбы сдался. В холле, несмотря на специфику отделения, едва уловимо пахло розами. Царствие Небесное Серёже. А имени деда и его дочки я, как ни стараюсь, не могу вспомнить.
