«В 2 года я начал играть по слуху». Пианист Евгений Кисин — как вундеркинд становится взрослым

«Он потрясающе играл в 8 лет, но с тех пор я о нем не слышал» 

— Когда я была маленькая, спросила у мамы, что такое «вундеркинд», и она ответила: «Ну, это как пианист Женя Кисин — он еще ребенок, а играет как взрослый». Как вы из сегодняшнего дня оцениваете свои тогдашние способности — они действительно были удивительные?

— По стандартам того времени да. По крайней мере, я помню, как это оценивали другие. Но сейчас стандарты изменились. Мне приходится слышать немало детей — как правило, азиатского происхождения — которые в таком же возрасте, в каком я был тогда, играют так, как я бы тогда не смог.

— У меня ощущение, что это голая технология, без души. Почему-то именно этих детей очень рано начинают тренировать, но можно ли их назвать вундеркиндами? 

— Если бы это была голая технология, я бы и упоминать не стал. В том-то и дело, что это не только невероятная техника, но и музыкальность, и артистизм, и очень большие именно чисто художественные достоинства.

Евгений Кисин. Фото: kissin.org

Я помню, смотрел запись одного маленького китайского мальчика, лет восьми, который по духу — я даже не о технике говорю, хотя с ней было все замечательно — именно по духу, по темпераменту, по настроению был неким потрясающим явлением для своего возраста. Он играл первую и последнюю части Первой сонаты Бетховена, но в последней части, в финале, он не мог брать аккорды в правой руке целиком, потому что ручка у него еще была слишком маленькая, он опускал некоторые ноты. Все равно это было мощное исполнение.

— Что с ним стало?

— С тех пор прошло почти 19 лет, я больше о нем не слышал. И понятно почему. Когда я прослушал эту запись, я позвонил его матери и имел с ней полуторачасовой разговор, в течение которого пытался убедить, что ее выдающемуся сыну ни в коем случае нельзя сейчас слишком много выступать, а нужно нормально учиться и развиваться. Мама мне на это удивленно отвечала: «Да? Другие мне, наоборот, говорят, что сейчас нужно его как можно скорее всюду показать, потому что, когда ему будет 12 лет, он уже не будет производить такого впечатления». 

— Из ребенка сделали дрессированную обезьянку.

— Боюсь, что да. Не позволили нормально учиться и развиваться.

— Почему среди музыкантов и шахматистов так часто встречаются вундеркинды?

— Насколько помню, именно об этом Владимир Ильич Ленин, согласно воспоминаниям великого виолончелиста Григория Пятигорского, спросил его во время их единственной встречи. 

Может быть, ученые знают. 

— Пятигорский тоже затруднился с ответом? 

— Конечно. 

«Разговоры о моей исключительности никогда меня не волновали»

— Вы в 11 месяцев пропели тему фуги, которую играла ваша сестра. Как такое возможно? Вы еще ходить не умели.

— Не умел. И вообще я этот эпизод, как вы понимаете, знаю только из рассказов. Все вокруг об этом говорили, но как, в какой именно момент это произошло, я не помню. Я начал учиться музыке, как и полагается, в шесть лет. Кажется, разговоры о своей исключительности я впервые услышал до этого, но не уверен. Ни тогда, ни потом меня это как-то не волновало. 

Фото: kissin.org

— А что волновало? 

— Хотелось играть по слуху в свое удовольствие. Именно играть, а не заниматься. Я зимой возвращался из школы и, не снимая пальто, бежал к инструменту. Мама понимала: раз у ребенка такая потребность, то не надо его останавливать. 

— Что было на втором месте после музыки? Математические задачки, футбол?

— Математические задачки никогда. Футбол не так любил. А вот в шахматы играл часто. 

— А что вы совсем не умели и не умеете делать?

— В технике не разбираюсь совершенно. Телевизор, радио, как это все работает — неинтересно было. Зато я очень хотел научиться плавать, но, как ни старался, так и не смог. Даже занимался с профессиональным тренером, который прекрасно знал про мои достижения в музыке. После нескольких уроков он сказал: «Никогда в жизни не встречал человека настолько неспособного к плаванию». 

«Я музыку любил больше, чем самого себя»

— Вы много раз говорили, что никто вас не лишал детства и не сажал силком за инструмент. Вы были обычным мальчишкой и, более того, хулиганом. Можете вспомнить какую-то шалость?

— Да сколько угодно. Например, в школе был подвал, у одного входа горела лампочка. Я потихоньку ее выкручивал и бросал с лестницы. Когда вышел фильм «Место встречи изменить нельзя», я в одно прекрасное утро на даче вышел из дома и начал на соседних калитках писать «Черная кошка».

А еще у нас на даче был сосед по имени Евгений Куликов, который сдавал часть своего дома. Однажды мне попалась в руки карикатура, на которой был изображен человек, очень похожий на Куликова. Он обращался к группе людей со словами: «Милые мои дачники! Наконец-то приехали! А я уже собирался на работу устраиваться». И вот, проникнувшись этой карикатурой, я от имени председателя правления садоводческого товарищества написал следующее объявление: «Товарищи! Евгений Куликов — жулик! Он не работает, а деньги получает от дачников. Товарищи, если вы узнаете еще что-либо о жульничестве Евгения Куликова, сообщите мне. Л. Вайнштейн». Повесить это послание на доску объявлений я не успел. Положил себе под матрас, где, по счастью, дедушка его и обнаружил. Дедушка, кстати, тоже был членом садоводческого товарищества. 

— Ну какое же это хулиганство. Просто вы были сознательным советским пионером.

— Еще не был. Мне было лет девять. 

— Вас дразнили из-за национальности, называли евреем?

— Во дворе — постоянно. Было обидно, но один против всех не очень-то подерешься. Однажды наш взрослый сосед наорал на меня: «Еврейская морда, пошел отсюда». Я родителям рассказал об этом не сразу, а месяца через два. Не знаю, ходили ли они объясняться к этому человеку, но мне сказали, что о таком надо сразу рассказывать, что этот дядька — хулиган. 

Ну а в школе, конечно, меня почти не дразнили, поскольку она у нас была в значительной степени еврейская. 

— Это какая, Гнесинка?

— Да, я ходил в Гнесинскую десятилетку, где музыка была главным предметом, но обучали и всем остальным предметам, кроме труда и черчения. Директор Зиновий Исаакович Финкельштейн, понимая, что я собой представляю, просил преподавателей общеобразовательных предметов, чтобы они с меня многого не требовали и я спокойно занимался музыкой. 

— Другие ребята завидовали, что вас все время хвалят, считали задавакой?

— Кое-кто завидовал, конечно, но я никогда не задавался. Когда я был маленьким, отчим моей одноклассницы посвятил мне стихи. Это мне запомнилось, а я к похвалам был равнодушен. Наверное, потому что я музыку любил больше, чем самого себя. 

Анна Павловна Кантор и Евгений Кисин

Еще я хорошо помню, что и учительница моя Анна Павловна Кантор, и моя мама, которая тоже преподавала фортепиано в районной школе, наоборот, очень часто меня ругали. Уже потом, много лет спустя, я стал понимать, что они, конечно, делали это специально, для того чтобы я не зазнался.

— И вообще, музыку раньше преподавали довольно жестко. Детей обижали, выгоняли из классов, и вслед им летели их ранцы. Считалось, что так воспитывается характер.

— Да, такое в принципе бывало, но моя учительница никогда не обижала меня с целью закалить мой характер. Она была строгая, даже жесткая, но чтобы специально задеть, сделать больно — такого не было никогда. Правда, моя мама говорит, что я многого не помню и что Анна Павловна говорила что-то неприятное в самые первые годы.

Анна Павловна вспоминала, как в начале моего обучения, думая пробудить во мне честолюбие, она сказала: «Если ты будешь так играть, то тебя с рояля переведут на барабан». Я ей на это сказал: «А я буду так плохо играть на барабане, что меня снова переведут на рояль».

Был еще один случай, о котором мне позже рассказывали. До Анны Павловны мне дал несколько уроков очень известный в Москве педагог Евгений Яковлевич Либерман. Мне было пять с половиной, он знал меня, поскольку был мужем сослуживицы моей мамы. В конце последнего из этих занятий он сказал: «Сегодня я ставлю тебе четверку, ты играл не очень хорошо». До этого он мне ставил одни пятерки. А я на это ему ответил возмущенно: «Разве можно ставить четверки отцу своих будущих внуков?» После этого он понял, что у него со мной ничего не получится, он рассказал обо мне Анне Павловне. 

А его дочь, которую я тогда имел в виду, теперь моя жена.

Потом его жена (моя будущая теща), будучи спустя несколько лет в гостях у моих родителей, рассказала, что Евгений Яковлевич переживал и говорил ей: «Он мне никогда не простит той четверки!» 

«Мне хотелось убежать со сцены»

— Я только что просмотрела запись, как вы, совсем маленький, выходите на сцену с симфоническим концертом. Страшно было перед публикой?

— Я начал выступать перед публикой еще в школе. А то, о чем вы говорите, было 23 мая 1985 года. В первом отделении я играл Первый концерт Шопена, а во втором — Третий Прокофьева. Когда после длинного оркестрового вступления в Первом концерте Шопена я начал играть, меня почему-то охватил страх. Он продолжался до конца первого отделения, мне казалось, что я играю ужасно, а когда кончилась первая часть, хотелось убежать со сцены. Во время антракта Анна Павловна и мама сказали, что все было неплохо и зря я так переживал. Во втором отделении уже было все в порядке. 

Фото: kissin.org

Еще помню дебют в Карнеги-холле, мне через 10 дней исполнялось 19 лет. Я был хорошо подготовлен, накануне весь день репетировал, но когда вышел на сцену и начал играть, почему-то стал дико волноваться. И так все первое отделение. 

Но дебют в Карнеги-холле — это все-таки дебют в Карнеги-холле. А почему в первый раз это произошло, я не понимаю. Я ведь до этого уже три раза выступал в Большом зале Московской консерватории. Откуда такая паника?

— Это волнение не зависит от уровня подготовки?

— Нет, я был хорошо подготовлен. Хотя волнение — вещь нормальная. Лет в 20 с небольшим я понял, как с этим справляться. Меня пригласили выступить на церемонии присуждения премии «Грэмми» в Радио-сити-мьюзик-холле. Представляла меня знаменитая актриса Вупи Голдберг, а смотрели эту церемонию по телевидению в прямой трансляции 1 миллиард 600 миллионов человек. Играл я «Испанскую рапсодию» Листа. Это произведение в общей сложности на 13 минут, в середине есть двухстраничный медленный лиричный эпизод, а после него снова начинается музыка в быстром темпе и идет до конца. Я исполнял как раз этот заключительный фрагмент, он технически очень сложен, высший пилотаж. За пару часов до выхода в зал меня привели в небольшую комнату, где стоял рояль, и я стал играть, играть, играть этот эпизод. Он идет всего три минуты. Представляете, сколько раз я его повторил? 

Зато на сцене совершенно не волновался, сыграл хорошо. Потом человек, который меня сопровождал, сказал: «You looked so relaxed» («Ты выглядел очень расслабленным». — Прим.ред.). Так что если хорошо подготовишься, то и паниковать не будешь. 

И еще — я это понял примерно в то же время — чтобы справиться с волнением, надо еще до выхода на сцену сосредотачиваться на музыке, которую тебе предстоит играть. Петь ее все время про себя, войти в нее. Тогда волнение превратится во вдохновение.

Фото: Peter Meisel / kissin.org

— На это способен только очень зрелый человек, а в какой момент это понимает ребенок?

— Наверное, это был не момент, а постепенный процесс. Когда мне предстоял дебют в Большом зале Московской консерватории с двумя концертами Шопена, приходилось заниматься по пять-шесть часов в день, и это мне было непривычно. В первые годы моего обучения музыке я занимался мало, потому что все было легко. И даже в 18 лет я неплохо сыграл сольный концерт в Ленинграде, к которому особо не готовился. Анна Павловна мне тогда сказала: «Опять вышел сухим из воды!» Но в позднем подростковом возрасте я прочитал статью, которую написал обо мне известный в то время музыкальный критик Геннадий Моисеевич Цыпин. Последний абзац помню дословно: «И вообще создается впечатление, что до сих пор в игре на рояле все давалось Кисину легко. Порой, может быть, даже слишком легко. Отсюда — и плюсы, и минусы его искусства. Сегодня видно лишь то, что идет от его уникального природного дарования. И это прекрасно, конечно, но лишь до поры до времени. В будущем что-то непременно должно будет измениться. Что? Как? Когда? Все зависит от этого».

Меня зацепил этот пассаж, тем более учительница моя мне говорила то же самое. Постепенно я понял, что надо по-настоящему хорошо заниматься, много заниматься, и чем больше занимаешься — тем лучше играешь. И сам я ощутил по своей игре, что надо больше от себя требовать.

«Я был очень застенчив и не умел подойти к девушке»

— Одаренные люди платят за свой талант определенную цену — в основном своим душевным состоянием. Какую цену платили вы?

— Приведите пример, чтобы я лучше понял.

— Например, вам трудно контактировать с людьми, потому что вы чувствуете, что вас используют. 

— Я один раз в жизни был у астролога, она была в Лондоне моей соседкой по лестничной клетке. И сказала неожиданно точную вещь: что я скорее готов дать людям себя использовать, только бы обо мне не думали плохо. Но вряд ли это свойство характера имеет отношение к таланту. В музыкальном бизнесе многое зависит от чисто финансовой заинтересованности, да и в любом другом тоже. Это не мешает мне сходиться с людьми.

Потребовалось много лет, чтобы я начал относиться к этому спокойно, а потом стало даже приятно. Я по-прежнему равнодушен к славе, но стал находить некоторое удовольствие в том, что лет 30 назад воспринимал просто болезненно. 

— Я почти уверена, что вам в ранней юности было непросто с девушками, которые любили не вас, а вашу известность. Ну, или вам так казалось.

— Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите, но не могу вспомнить такого в отношениях с женщинами, с которыми был тогда близок. Другой вопрос, что в юности я совершенно не умел подойти к девушке, поэтому с теми, в кого я был по-настоящему влюблен, у меня никогда ничего не было. 

— А как научились? 

— На практике.

— Все достигается практикой и здесь тоже, понятно. 

— Конечно, да. В самую первую свою женщину я даже не был влюблен. Просто я был юноша, и чисто физически без этого было уже невозможно. Она на пару лет старше, сопровождала меня во время гастролей. Я постоянно делал ей комплименты, а после одного из концертов попросил разрешения ее поцеловать. Она разрешила и сказала, что я это заслужил, потому что «все время был очень мил». После ужина мы вернулись в гостиницу, разошлись по своим номерам, вдруг раздался телефонный звонок, и она спросила, не хочу ли я прийти к ней.

До этого в течение более полугода я пытался ухаживать за другой женщиной, и вскоре после той моей первой истории мы стали близки. Я был не то что без памяти влюблен, но увлечен гораздо больше, чем в первый раз. А она в то же самое время встречалась с двумя другими мужчинами. И предпочла мне одного гораздо более знаменитого и старше меня. Они до сих пор в браке, у них дети.

Евгений Кисин с женой. Фото из личного архива

— Сейчас вы производите впечатление очень счастливого человека — и лично, и профессионально.

— Конечно, да. Я занимаюсь любимым делом, творческой работой — тем, что я любил с раннего детства еще до того, как себя помню. В личной жизни я тоже стал счастливым человеком, хотя для этого потребовалось много времени. 

— Ваша жена, Карина Арзуманова, тоже пианистка?

— Нет. Но она училась музыке, первой ее учительницей была моя мама. Ее отец был очень опытным педагогом фортепиано. Он отговорил ее продолжать учиться музыке. Сказал, что это дело очень трудное, особенно для женщин, и надо как следует подумать, стоит ли ему посвящать свою жизнь. Кстати, один из аргументов был такой: «Ты никогда не будешь играть как Женя Кисин». Так что пианисткой она не стала. По университетскому образованию она филолог-германист, преподавала немецкий, много лет работала журналистом на радио «Свобода». 

— Вы занимаетесь со своими детьми музыкой?

— Своих детей у меня пока нет, а в «Википедии» про меня написан какой-то вздор, что я воспитываю троих детей моей жены. Но у них есть отец — это одна из причин, по которым мы живем в Праге. Дети должны быть рядом с отцом, потому что они с ним очень близки.

Фото: Marco Ayala / www.kissin.org

«Стучал ладонями по крышке рояля, чтобы изобразить красную конницу»

— Недавно в Японии прошел концерт, на котором исполнялась музыка вашего собственного сочинения. Вы в первую очередь пианист, а потом композитор? Или уже наоборот?

— Как только я начал в два года и два месяца играть по слуху, то сразу же стал и импровизировать свою собственную музыку. Я даже помню, как в три с половиной года сидел за роялем и импровизировал песню о том, что наш сосед по даче Николай Вдовин плохо обращается со своей собакой по кличке Цыган, а мой папа меня записывал на магнитофон.

Например, в семилетнем возрасте я написал фортепианную пьесу под названием «Хроматический этюд». Уже знал музыкальный термин poco a poco (постепенно), но еще не знал термина accelerando, и потому написал в своем «Этюде»: «poco a poco ускоряя». 

В начальных классах школы я часто болел воспалением легких и писал музыку, лежа в постели. Свои сочинения я неизменно посвящал «моей дорогой и любимой учительнице Анне Павловне Кантор». 

— Вы исполняли свою музыку?

— В первом классе я несколько раз играл в наших школьных концертах: в ЦДКЖ (Центральный дом культуры железнодорожника) и в Большом зале Гнесинского института. На афишах значилось: «Кисин. 4 пьесы. Исполняет автор». После выступления в Гнесинском зале я проходил между рядами к своему месту в аудитории, и какой-то дядя сказал: «Вот он, автор!»

Фото: Peter Meisel / kissin.org

Когда я учился во втором классе, в стране отмечалось 110-летие Ленина, и в нашей школе объявили конкурс на лучшее сочинение на «ленинскую тему». Выиграл я со своей пьесой «Революционные картинки», сыграл их в том же Гнесинском зале, и даже повторил на бис. В той пьесе я стучал ладонями по крышке рояля, чтобы изобразить красную конницу.

— Вы писали только для фортепиано?

— Сначала только для фортепиано, потом стал пробовать и для других инструментов, и для голоса. Родители дарили мне книги о разных музыкальных инструментах, я их запоем читал, но без практики мало представлял себе их возможности. Однажды я написал что-то для альта, Анна Павловна показала это преподавательнице альта в нашей школе, и та объяснила, что это на альте сыграть невозможно. Услышав это, я заявил: «Пусть альт развивается!»

Несколько лет спустя один мой школьный товарищ, учившийся на скрипке, попросил меня написать вариации на какую-нибудь известную тему для скрипки и фортепиано. Я написал вариации на главную тему 1-й части скрипичного концерта Мендельсона, дал их своему товарищу, и через несколько дней, посмотрев их, он сказал мне: «Знаешь, Женя, если бы Яша Хейфец очень хорошо позанимался, то, может быть, он смог бы сыграть половину!»

Фото: Pierre Anthony / www.kissin.org

— Когда пианист сочиняет свою собственную музыку, это не мешает ему исполнять чужую?

— Я сочинял очень много лет до 15-ти и какие только стили и инструменты не перепробовал. Написал песни на стихи Шолом-Алейхема и концерт для фортепиано и духовых, который состоял из трех частей (но длился в общей сложности минут девять). А потом вдруг — раз! ­­— и почувствовал, что собственная музыка перестала приходить мне в голову. Как раз в то самое время я начал все больше выступать с концертами и подумал: «Так тому и быть: я исполнитель, а не композитор». 

И вот лет 10 назад неожиданно началось снова. Я написал четыре пьесы для фортепиано, причем одну из них, токкату, начал сочинять еще в 1986 году, но тогда почему-то написал всего несколько строк, а вот много лет спустя закончил.

Его одобрение меня, разумеется, очень обрадовало и вдохновило, я продолжил сочинять, а несколько лет спустя немецкое издательство «Хенле» согласилось публиковать мою музыку. У меня уже опубликованы четыре опуса: четыре пьесы для фортепиано соло, соната для виолончели и фортепиано, струнный квартет и поэма для женского голоса и фортепиано «Танатопсис» на стихи Уильяма Каллена Брайанта. 

Си минор — цвета пламени

— В одном из интервью вы упоминали, что для вас каждый звук имеет свой цвет. Когда это началось и помогает ли запоминать партитуры?

— Я это почувствовал еще в детстве, оно продолжается до сих пор, но никак не связано с запоминанием.

— Ну вот ми, например, какого цвета?

— У ми окрашены тональности. Ми минор несколько огненного цвета, а в ми мажор есть что-то зеленое. С другими нотами легче. До, например, для меня серое. До мажор светло-серое, минор — темно-серое. Соль — тускловато-желтое, цвета сушек или баранок. Фа мажор светло-коричневое, фа-минор темно-коричневое. Ре — белое. Ре мажор — ярко-белый. А вот си минор — точно цвета пламени. Си бемоль мажор — цвета ветчины. Все миноры более темные. Ре бемоль мажор у меня такой, может быть, цвета меди, тускловато-зеленый. Ля бемоль мажор — это, скорее, бронза. 

Фото: Liubov Rutgayzer / www.kissin.org

— С такой синестезией вы не музыкант, а поэт-символист.

— В подростковом возрасте я обожал русских поэтов-символистов. Кстати, многие отмечали в моей игре такое качество, как поэтичность. Я с детства очень любил поэзию и музыкальность поэзии, видимо, сильно чувствовал. Когда был маленький, писал стихи — совершенно детские, конечно. Потом стал сочинять только на дни рождения членов семьи, но и это забросил, потому что мне не нравился результат. Понял, что не получается.

— А теперь вы пишете на идиш. Почему?

— На русском я пишу публицистические статьи, и это у меня получается, кажется, неплохо. Почему-то со временем исчезла потребность писать стихи по-русски, а вот на идише хотелось.

Правда, я сейчас на идише пишу не стихи, а прозу, делаю дневниковые записи. У меня было всего 15 стихотворений и еще переводы из Блока, Шекспира, Руставели и Высоцкого (Высоцкого я перевел «Балладу о борьбе» и «На Большом Каретном»).

— Что бы Евгений Игоревич Кисин сказал сегодня маленькому Жене Кисину, тому вундеркинду? 

— Когда я вспоминаю свое прошлое, в том числе детство, я очень о многом сожалею. Во многих ситуациях поступил бы иначе, но рассказывать об этом не буду. Это уйдет со мной в могилу.

А в качестве общего совета могу только повторить то, что говорила моя учительница: нужно работать, потому что в какой-то момент становится недостаточно того, что дается само собой. Я ее хоть и не сразу, но послушался. Потому, наверное, и не пострадал.