Страшное слово «психиатр»
— 19 лет прошло. Вы можете в деталях вспомнить тот день?
— Начну с самого начала. В 2002 году я был назначен старшим научным сотрудником Государственного научного центра имени Сербского в отдел неотложной психиатрической помощи при ЧС, который возглавлял профессор Зураб Ильич Кекелидзе. В автобазе центра имелся автомобиль скорой, но был нужен руководитель выездной бригады психолого-психиатрической помощи при ЧС, чтобы бригада врачей-психиатров и психологов могла незамедлительно выезжать на место трагедии.
На словах-то все было отлично, но первые месяцы я только и делал, что обивал пороги в депздраве, чтобы мне официально разрешили открыть такое подразделение. Наши бюрократы пуляли меня из кабинета в кабинет и говорили: «А зачем? Нам этого не надо». Ну, у нас так всегда. Пока жареный петух не клюнул…
И вот бегаю я в очередной раз с какими-то бумажками по инстанциям — и вижу коротенькое сообщение по НТВ, что захвачены заложники в театральном центре шарикоподшипникового завода, где шел мюзикл «Норд-Ост». Я бросился домой, схватил свой личный автомобиль и помчался на 3-ю подстанцию скорой помощи на Автозаводской, где тогда подрабатывал на полставки дежурным психиатром.
Дубровка и 3-я подстанция находятся буквально в квартале друг от друга, поэтому первые скоропомощные машины выехали оттуда, с Ленинской Слободы.
Я доехал до подстанции, где меня уже ждала «Газель» Центра Сербского с водителем, надел свою обычную скоропомощную форму — и мы помчали на улицу Мельникова. Там в спортзале ПТУ собрались родственники пострадавших. Разместили мы столы, расставили на них таблички с надписью «Психолог» (не стали писать страшное слово «психиатр») — и начали работать. К нам подходили люди, была живая очередь. У кого-то жена, у кого-то мать, у кого-то сын, у кого-то брат находились в том театральном центре.
Так мы работали все трое суток, с 23-го по 26-е, до самого захвата. Родственники фактически жили в этом спортзале. Там были установлены телевизоры, туда приезжали Лужков, Кобзон. Вся информация, какая была, по каплям стекалась туда.
2002 г. Первый выезд психолого-психиатрической бригады отдела института Сербского на чрезвычайную ситуацию – захват заложников в театральном центре шарикоподшипникового завода
— Я пытаюсь себя поставить на место людей в той очереди. Не могу себе представить, чтобы у меня возникла потребность поговорить с психологом. Наверное, я находилась бы в состоянии ступора. Что люди вообще говорят в такой ситуации?
— Острая реакция на стресс в результате страшного события: землетрясения, пожара, ДТП — идет в головном мозге человека двумя способами: либо это путь торможения, либо путь возбуждения. Это может быть ступор, а может быть состояние мании, когда человек всеми силами стремится помочь близким, которые находятся под дулами автоматов, но сквозь войсковое оцепление ему не прорваться. И что делать? Остается только говорить, говорить, говорить о своем любимом человеке.
Подходили обычно люди в возрасте, 48-55 лет, у которых там находились дети от 20 до 25 лет, и просто рассказывали нам про их жизнь.
Как ребенок родился, как он пошел в детский сад, в школу, потом окончил ее, поступил в МГУ или в Институт стали и сплавов.
Так родители облегчали себе душу. А другие, да, находились «в анабиозе». Тут все очень индивидуально.
Ну, а мы в свою очередь выполняли еще и дополнительную медицинскую задачу: собирали информацию о состоянии здоровья этих людей, об их хронических болезнях и так далее. Подали потом все эти данные «наверх», но никому они не пригодились.
«Только раздышу одного, рядом другой синеет»
— Если бы пригодились, то в зал не пустили бы газ?
— Я думаю, что пустить фентанил было единственно возможным решением. Эта операция по мировым учебникам противодействия терроризму входит в одну из лучших.
— И вас ничего не смущает в итоге, когда уже прошли годы?
— Меня смущает, что людей совершенно неправильно эвакуировали. При отравлении фентанилом нужно выносить лицом вниз. А их вытаскивали за руки, за ноги и сваливали, как дрова. В результате у многих случилась асфиксия — механическое западение языка. Мне фельдшер с нашей подстанции потом рассказывала: «Только раздышу одного, рядом другой синеет и не дышит. Я к нему. Только он начнет дышать, я смотрю — третий. А я одна в этом автобусе». Эвакуация была организована отвратительно. Нужно было провести хотя бы короткий инструктаж, что заложников надо класть на живот. Возможно, смертей было бы меньше.
Фото: скриншот видео освобождения заложников
Эту ситуацию просто невозможно было осознать. Столица огромной Российской Федерации, и тут — террористический захват целого театрального зала. Конфронтация с Чеченской республикой была на пике. Основные требования захватчиков — вывести войска. Понятно, что задним числом легко рассуждать, но тогда, в 2002 году, мы были вообще к такому не готовы.
— Что вам тогда, в той ситуации, особенно запомнилось?
— Не могу забыть Константина Васильева, подполковника юстиции, который специально надел на себя военную форму, взял служебное удостоверение и через оцепление, один, прошел к террористам для разговора. Предлагал взять себя в заложники, а пятерых отпустить. Бандиты его расстреляли. Это подвиг, о котором мы все должны помнить.
Ну, а из того, что происходило прямо при мне… С нами была известная телеведущая Елена Малышева. Можно по-разному к ней относиться, но, когда мы подъехали, она сказала: «Глеб, дай-ка мне свою скоропомощную куртку». Надела ее и вместе с нами вела прием.
А поскольку она человек медийный, ее узнавали и шли к ней плакать и жаловаться. Людям это было важно.
Второй момент: была там одна женщина — высокая, крупная, в ярком белом пальто. Она очень шумно себя вела, призывала родственников выйти на Красную площадь с плакатами: «Выведите войска из Чечни». Мы как психиатры пытались ее «купировать», как мы это называем. Она говорила, что у нее в зале ее сестра с мужем. Навели справки — не было ни мужа, ни сестры. Это была женщина-провокатор.
— Помимо женщины в белом пальто, кто-то из родственников запомнился?
— Трудно сказать… Когда работаешь в чрезвычайной ситуации, все эти яркие моменты сливаются в один калейдоскоп, в один клубок, как фильм на быстрой перемотке. Хотя каждому ты отдаешь частичку своей души. Потом я работал в Грузии, в Осетии с женщинами-беженками. Ты каждого человека выслушиваешь, а потом память все это вытесняет, иначе жить не сможешь. Я и так довольно сильно порушил себя.
«Мы умеем лечить не только препаратами»
— У вас наверняка есть научные методики работы с другими. А как вы работаете с самим собой? Бывают, наверное, дни, когда просыпаться не хочется.
— Не то слово. Но я уже четыре года как переехал в Уфу, у меня родилась дочь. Очень люблю свою работу детского психиатра в Республиканской клинической психиатрической больнице города Уфы. Веду детский прием и, наверное, закрываю тот гештальт, что мало принимал участие в воспитании старших сыновей. А вообще, дети — это главное спасение. У меня их трое: старшему 26, среднему девять лет, он второклассник, а младшей три.
Глеб Певцов с дочкой Елизаветой
И еще сил дают позитивные мысли. Мои родители тоже так жили, были врачами и всю жизнь помогали людям. Все доброе, сделанное для людей, возвращается к тебе добром.
— К кому вы обращались за помощью?
— У меня есть духовник отец Рафаил в Покровском храме в Уфе, в Москве был батюшка в Новодевичьем храме, отец Александр. Одно из правил нашей работы — это так называемый дебрифинг. Мы должны после каждой командировки поделиться всеми положительными или отрицательными моментами. Я делюсь со священниками.
— Можете вспомнить главную минуту своего профессионального отчаяния и своего профессионального триумфа? Вот так, навскидку.
— Странно, меня никогда об этом не спрашивали… В Беслане, когда разрешился конфликт, я и моя группа (фотографии этих людей у меня до сих пор в кабинете висят) — мы работали в морге при опознании останков тел детей.
Сентябрь, жара, толпа людей раскачивает ворота морга, чтобы ворваться внутрь. Многие вооружены — Кавказ есть Кавказ.
Я сел в машину ДПС, включил громкую связь, назвал свое имя, должность и объявил: «Опознание тел будет проводиться в таком-то порядке, по пять человек в сопровождении только психолога, прокурора либо работника юстиции и судмедэксперта». Люди, услышав мои слова, стали выстраиваться в нормальную, спокойную очередь, и мы с судмедэкспертами смогли начать работу. Вот это, наверное, был миг триумфа. Я справился с хаосом. Лечение словами, голосом, убеждением — это то, что мне больше всего нравится в моей работе. Мы умеем лечить не только препаратами.
А отчаяние — это когда у меня в 37 лет, в самом расцвете карьеры и научной деятельности, после Грузии и Осетии развилась травматическая болезнь спинного мозга. Мне дали I группу инвалидности, почетную грамоту от Голиковой и отправили на пенсию, как бы говоря: «В ваших услугах мы больше не нуждаемся». Вот и вся песня нашего российского героизма.
— Что с вами случилось в той командировке в Грузию и Осетию? После нее вы оказались в инвалидном кресле.
— Я в лагере беженцев подцепил стафилококковую инфекцию, которая вызвала остеомиелит позвоночника. Сначала я этого не понимал, а когда упал на «пятую точку», у меня случился осложненный оскольчатый перелом со сдавлением спинного мозга и с тотальным парапарезом нижних конечностей. Ноги перестали двигаться. 2009 год.
Команда в Беслане. Глеб Певцов – на корточках, крайний справа
С I группой инвалидности я по закону не мог работать в государственных учреждениях. Мне предложили работу в маленькой частной психиатрической клинике, на Рублево-Успенском шоссе с соответствующим контингентом пациентов. Теперь-то я уже неплохо реабилитировался, хожу всего с одним костыльчиком-канадкой. Знаете, который под локоть подпирает.
— Как вы восстанавливались?
— Конечно, были операции, нейрохирурги, не одна, два раза в год, реабилитация. Но главное — может быть, я скажу патетично и громко — это чувство любви. Я очень люблю свою жену, ради нее я хочу быть здоровым и сильным.
«Тот школьный рюкзачок все еще стоит у меня перед глазами»
— Что такое «ритуальная психиатрия»? Я знаю, что вы ввели в обиход этот термин.
— Не только я, это совместный термин. В 2003 году в республике Саха-Якутия сгорела средняя школа, погибло 19 детей. Мы туда вылетели: Зураб Ильич Кекелидзе, Светлана Вячеславовна Шпорт и я. Оказывали помощь родственникам, ходили по дворам, разговаривали с семьями, кого-то успокаивали, кому-то выписывали лекарства. Присутствовали при опознании и на похоронах. У якутов особая ментальность, они в большинстве своем язычники. И вот они в гробики с детьми — вернее, в мешки, потому что это были все-таки фрагменты тел, — клали игрушки, ботиночки, какой-нибудь самолетик. Отправляли ребенка в другой мир со всем необходимым, что может понадобиться. Кому-то положили школьный рюкзачок — он до сих пор стоит у меня перед глазами.
И вот тогда Света Шпорт, которая сейчас возглавляет НИИ психиатрии, говорит: «Зураб Ильич, Глеб, это какой-то ритуал». «А мы и занимаемся ритуальной психиатрией», — ответил нам профессор Кекелидзе.
Год спустя, на одном международном конгрессе, этот термин озвучила академик Татьяна Борисовна Дмитриева.
— В чем суть такой психиатрии — привлечение определенного ритуала, который облегчает человеку состояние, придает смысл происходящему? Положил в гроб детские ботиночки — и значит, жизнь продолжается, только иная, загробная?
— И человеку становится легче. Но здесь есть оборотная сторона. Меня поразило, что на похоронах детей женщины почти не плакали. В Беслане, например, все было совсем иначе. Там рыдали, завывали, рвали на себе волосы. Тоже традиция, только другая. В Якутии — ни слезинки. Оказывается, шаман сказал всем матерям: «Ваши слезы превратятся в реки, и эти реки вымоют ваших детей из земли». Была дана такая ритуальная установка: не плакать.
— Почему? Слезы же облегчают.
— Мы с шаманом спорить не стали.
Хотя эмоции и вправду запирать нельзя. Хочется плакать — плачьте. Хочется хохотать — хохочите.
Два года подряд мы ездили в Якутию, оценивали состояние этих семей. И заметили, что у кого-то обострилась язвенная болезнь, у кого-то пиелонефрит, начались артриты, артрозы, гипертония — все это мы отметили и описали. Один из наших молодых сотрудников позже провел большую научную работу на тему «Стресс и психосоматика».
— В Беслане такого не было?
— Нет. Была очень острая реакция на стресс, но все обсуждалось и проговаривалось. Были ток-шоу по телевизору, создалось общество «Матери Беслана», возник аферист Грабовой, который обещал оживить детей, — словом, эмоциональный накал был огромный, но никакой психосоматики мы не увидели.
— Вы часто возвращаетесь на место трагедии, это входит в ваши профессиональные обязанности или это личная потребность?
— Как врачи мы обязаны были катамнестически через год отследить динамику психического состояния пострадавших и их родственников, которым мы оказывали помощь во время трагедии. Нуждаются ли они в дальнейшей психотерапевтической реабилитации. А у меня личная потребность одна: забыть. Главное, чтобы общество помнило.
Фото: из личного архива Глеба Певцова
