«Ребенок в детском доме — это до сих пор нормально». Светлана Строганова

Кто я?

— Вы не только рассказали Соне, что у нее есть кровная семья, но и устроили встречу между ними. Зачем? 

— Для нее и для себя. Перед каждым человеком стоит экзистенциальный вопрос: я вообще кто? И в это «я кто» входит все, из чего я состою, моя текущая жизнь. Если меня спросят: «Света, ты кто?» — я начну перечислять: мама, программный директор фонда, люблю Толстого, театр и так далее. 

Мои родные, мои корни — тоже моя составная часть. Если о них ничего не знать, всегда будет ощущение, что во мне чего-то не хватает. И ровно то же самое было у Сони и у большинства приемных детей, с которыми я общалась. Это желание понять, кто они и откуда, — особенно у тех, кого усыновили в младенчестве. 

— Соня знала, что она усыновленная. Но если ребенку ничего не сказали, у него это ощущение все равно остается?

— Большие споры идут на тему, надо ли говорить ребенку, что он приемный. И обычно те, кто считает, что не надо, руководствуются, как им кажется, благими намерениями: «Будет думать, что он кровный, и жить спокойно и счастливо». Ответ — нет. 

Светлана Строганова

Даже если ребенок усыновлен во младенчестве, он все равно пережил травму расставания с родителями, и все равно это на каком-то бессознательном, соматическом уровне остается с ним. Есть очень хорошая книга «Тело помнит все», и там как раз автор с научной точки зрения доказывает, что психологическая травма никуда не испаряется. А для ребенка, особенно маленького, потерять родителя — это катастрофа.

И дети все равно с этой травмой живут, растут, она в них проявляется: у кого-то в тревожности, у кого-то в трудном для окружающих поведении (а оно означает, что ребенку просто плохо), у кого-то в попытках контролировать все и вся, у кого-то — в состоянии, когда замораживаются эмоции.

Соню я забрала, когда ей было семь месяцев, мама отказалась от нее при рождении. И это была очень серьезная травма, которая к подростковому возрасту начала отнимать у Сони все больше и больше сил. Мы поняли это через проблемы в школе, трудности с поведением, с бесконечной тревожностью.

И люди, которые считают, что надо сохранять тайну, говорят: «Вот ты бы не сказала, что она усыновленная, она бы такими вопросами и не задавалась». Хорошо, она бы задавалась другими. 

— Вы сказали, что нашли родственников и устроили эту встречу в том числе для себя.

— Потому что на мне тоже сказывается Сонино трудное поведение и мне хочется, чтобы ребенок успокоился, начал ощущать себя более устойчиво. У нее были и депрессивные моменты: ничего не хочется, ничего не надо, не интересно и зачем я вообще здесь нужна. Это не самое радостное состояние для каждого родителя.

«Продаю живот на 4 месяца»

— «Что со мной не так? Почему меня оставили?» — как вы отвечали на эти вопросы?

— Взрослые, к сожалению, часто делают не самые правильные вещи, совершают ошибки. Жизнь не всегда бывает сказочной, а справедливость быстрей всего можно найти в словаре на букву «С». И со мной не всегда в жизни происходит то, что я хотела бы, но это не означает, что я плохая. Просто так люди иногда поступают. 

Соня с трех лет знает, что она усыновлена, именно тогда она впервые начала спрашивать, откуда она взялась. Я с трудом представляю себе ситуацию, чтобы врали все: старший брат, родители, бабушки-дедушки, соседи. Одним словом, надо устроить «шоу Трумана» для отдельно взятого ребенка («Шоу Трумана» (1998) — трагикомедия о человеке, вся жизнь которого была сериалом, а он не подозревал об этом. — Примеч. ред.). А если в какой-то момент это вскроется? Вдруг узнать, что столько лет самые близкие люди тебя обманывали и ты не тот, за кого тебя выдавали, — это крушение всего мира.

Соня

В три года Соня узнала, а потом вопросы усложнялись. В 7–8 лет она спросила, а что такого было с мамой, раз она так поступила: «Это я плохая?» — «Нет». — «Тогда кто, мама?» — «Нет». Я объяснила, что мама болела, что у нее алкогольная зависимость. Постепенно стали приходить другие вопросы, более продвинутые: «А как это произошло? А что будет, если вдруг она сейчас появится? А кто еще мои родные? Можно ли их найти?» 

В какой-то момент психолог, который работает с Соней, сказала: «Похоже, что надо искать родных». При этом я допускала, что родные вообще не захотят встречаться с Соней или встретятся, а это окажется совсем не так шоколадно, и мне хотелось, чтобы Соня общалась с психологом и была готова не только к самому радостному исходу.

— Знаю одну семью, которая взяла младенцев и составила целый альбом с детскими фото, чтобы у детей было ощущение, что они реально в этой семье с момента рождения.

— Я вам больше скажу! На одном женском форуме, куда я ходила лет 15 назад, когда начала задумываться об усыновлении, был подфорум «Имитушки». Это люди, которые имитируют беременность. У них там целые топики в духе «продаю живот на 4 месяца» или «меняю живот на 6» и разные инструкции: как правильно тошнить при токсикозе, что нужно пить, чтобы отекали руки, чтобы все видели, что вы беременны. 

Я бы на такое не пошла, но мне было интересно, зачем люди это делают.

На форуме эти женщины объясняли, что живут в военном городке и там их не поймут, если они кого-то усыновят. Или бабушки с дедушками категорически не хотят приемного ребенка: только свой, только хардкор.

И тогда пары решаются на легенду. К их счастью, у нас есть тайна усыновления. Когда приходит время «рожать» — мы же при усыновлении можем дату рождения плюс-минус менять на три месяца — они находят ребенка и как бы ложатся в этот роддом, им врачи выписывают больничный или декретный, а после суда пара получает новое свидетельство о рождении.

Катастрофа, когда ребенку должно быть, например, две недели, а этой паре нашли 3,5-месячного. Он уже головку держит, и как маме выдать его за двухнедельного? Что только не придумывали. Когда я начинаю представлять, что людям приходится всю свою жизнь выстраивать вокруг этой лжи…

— До невроза недолго.

— Невроз там ого-го, причем и у ребенка тоже. Он понимает, что есть какая-то тайна. Есть болезненные темы, на которые родители как бы могут говорить, но видно, что их это напрягает. А дети все очень хорошо чувствуют и начинают туда бить, получается такой всеобщий семейный невроз. 

Я понимаю, насколько непосильную ношу берут на себя эти люди, но и понимаю, откуда это.

Один мой друг, например, взял приемного сына, привел его в школу и учительнице говорит: «Антон не очень хочет, чтобы вы рассказывали, что он приемный». А учительница выдает: «Дети, познакомьтесь. Это Антон, он из детского дома. Пожалуйста, с ним не водитесь, он вас плохому научит». Но, к счастью, там дети умные оказались, они тут же на перемене подбежали к Антону и попросили научить их плохому (смех).

Приемные родители хотят, чтобы им не задавали вопросов и не говорили никаких гадостей. Но это наша глобальная задача — перестать думать, что дети в детских домах какие-то другие и туда с луны попадали. Все дети — наши. 

«Ну уж нет, это ребеночек мой»

— Как лучше действовать? Предложить ребенку «а не хочешь ли познакомиться с родной мамой» или ждать, пока он сам спросит?

— Когда я взяла свою старшую приемную дочь, Полину, она прекрасно и без меня общалась со своими кровными родственниками. Речь о том, что ребенок попадает в другую семью с младенчества и воспринимает эту семью как единственную. Если он знает, что он усыновлен и есть какие-то родственники, мне кажется, есть смысл идти от запроса ребенка. Если захочет — пожалуйста. Если не захочет, насильно в него пихать этих кровных родственников не стоит.

Далеко не все дети этого хотят. Многим интересно, кто они и откуда, но прямо знакомиться… Например, Оля, еще одна моя приемная дочь, говорит: «Я бы хотела узнать, но пока даже не уверена, что хочу встречаться». 

Есть довольно известный парень, его зовут Алекс Гилберт, автор книги «Я — приемный сын». Его с братом усыновили в Новую Зеландию в маленьком возрасте. И вот он вырос и начал отчаянно искать своих родных. А второй брат сказал, что ему ничего не надо — он знает, что он приемный, и ему ок. Такие дети тоже есть. Поэтому моя задача как родителя — сказать ребенку правду, но если нет запроса на встречи и общение, ни в коем случае не настаивать.

— Если кровная семья социально неблагополучная, знакомство все равно должно состояться? Соня встретилась с папой, братом и сестрами, а вот знакомиться с мамой не хочет, потому что она пьет.

— Пока не хочет, но я не исключаю, что ей может захотеться. Вот здесь очень важна поддержка хорошего специалиста, потому что надо взвесить ресурсы и риски. Ресурсы от встречи с кровным родственником — понимание того, кто я, оно достраивает мой пазл. Риски — что кровный родитель окажется какой-то не такой. 

Если у Сони не будет такого запроса, я не стану уговаривать. Но я не считаю встречу с асоциальными родственниками чем-то недопустимым. У Полины есть не очень социально ответственные родственники, мы с ними встречались — нормально.

— А если обратная ситуация, когда кровная семья богата? Вдруг подросток захочет навсегда в нее уйти? Надо ли препятствовать?

— Вот здесь сложнее. Вопрос только, почему эта благополучная семья ребенка оставила. Тогда она не настолько благополучная? Дети могут гипотетически рассуждать: «А хорошо бы жить в семье миллионеров». Но если ты им скажешь: «Окей, иди», они все равно не уйдут. Потому что в приемной семье уже все близкие, вся жизнь. И не факт, что эта благополучная семья начнет звать к себе. 

Но здесь больше рисков именно с точки зрения травматизации детей. Я сначала нашла Сониных сестер и брата, увидела фотографии: дети хорошенькие, в школу идут с папой. И у меня был большой страх: а вдруг родители с этими тремя детьми живут счастливо, а Соня не нужна?

В случае с асоциальными родственниками проще объяснить: они пьют, им есть нечего, жить негде, вот они впятером в одной комнате в коммуналке. А вот если все хорошо и там еще есть другие дети, то задачка со звездочкой — как сделать это не таким травматичным для ребенка. Но мама Сони, как выяснилось, вообще бросила всех детей. Папа через какое-то время женился, они потом Соню искали, но из-за того, что у нас есть тайна усыновления, никто никакой информации не давал. 

— Это правильно?

— Для ребенка усыновленного это минус, и это как раз то, что мне бы очень хотелось поменять в законодательстве — чтобы сам ребенок по достижении 18 лет мог получить полную информацию. Я знаю много случаев, когда дети вырастали, узнавали, что они приемные, но никакой информации не было и уже никаких концов не могли найти. В результате эти взрослые люди говорили, что у них состояние амнезии: «У меня что-то было, но я этого вообще не помню». 

— Могут ли быть какие-то формальные ограничения на общение с кровной семьей?

— Если есть опасность для жизни и здоровья ребенка, тогда нельзя, и должна вмешаться опека. В остальном приемный родитель вправе решать, общаться ребенку с кровными родственниками или нет. И здесь как раз много зависит от осознанности. Некоторые усыновители говорят: «Ну уж нет, это ребеночек мой». Иногда им кажется, что они действуют в интересах ребенка. 

Мне здесь легче, потому что у меня мама с папой развелись, когда мне было 5 лет. Мама вышла замуж еще раз, и я не могу ее второго мужа называть отчимом. Для меня и этот папа, и тот папа, они оба любимые, с обоими у меня прекрасные отношения, никто не чинил никаких препятствий. И неприятности между взрослыми никак не должны были отражаться на детях. Я постулирую те же самые правила. Если для ребенка правильно увидеться со своими родными, значит, я буду давать видеться. 

«Пусть в детском доме посидит»

— В ряде регионов России есть такое понятие — «ресурсная семья» или «семья кризисного размещения». Оно предполагает, что ребенок с самого начала берется на время, как бы в гости. Стало ли в этом году такого больше?

— К счастью, все больше и больше регионов начинает двигаться в этом направлении. Это идея временного размещения детей, родители которых по каким-то причинам не могут с ними быть. Например, у мамы серьезное заболевание и ей надо на пару месяцев лечь в больницу. И чтобы не помещать ребенка в детский дом, потому что это все равно травматичная обстановка, его передают в семью, и потом семья его возвращает. 

Или мама в местах лишения свободы. У нас есть несколько женских колоний, где рядом дом ребенка и мама до трех лет может регулярно с ребенком видеться, а кое-где даже жить в одной комнате. Но как только ребенку исполняется три года, его обязаны услать далеко в детский дом. Очень мало, но есть случаи, когда ресурсные семьи берут этого ребенка и ездят на свидания к маме, и у них не рушится связь. 

Или бывает, что семья в кризисе и надо пройти лечение от того же алкоголизма. Или дом сгорел, надо отстраивать. Все что угодно может быть, и потребность в таких ресурсных семьях есть. К счастью, в Нижегородской, Новосибирской, Костромской, Тюменской, Московской областях и Москве уже есть такая практика. Но случаев мало, прямо единицы такого размещения.

— Мало желающих?

— Нет, как раз со стороны семей, которые ощущают себя способными быть ресурсными, желающих много. Мало со стороны кровных: «Вот сейчас он пойдет к ним, а потом вернется и будет сравнивать. И зачем он у чужих людей будет жить? Пусть в детском доме посидит». 

Эта проблема не решается отдельно взятой НКО или каким-то проектом. Должно измениться общественное мнение. До сих пор в обществе то, что ребенок в детском доме, воспринимается нормально: «Ну да, его жалко, надо ему какого-нибудь мишку привезти на Новый год, конфетки. Но в целом? Еда есть, одежда есть, безопасно. Их даже на море возят, а спонсоры всякие айфоны дарят». 

Люди не понимают, насколько травматично для ребенка такое институциональное воспитание. И до тех пор, пока мы не изменим это мнение, все наши проекты по семьям кризисного размещения так и будут единичными.

— В США и других странах есть система фостерных семей, когда ребенка берут на время, а потом передают в другую семью. Как вы к такому относитесь?

— Мне не нравится, когда ребенок циркулирует из семьи в семью. Эти множественные перемещения не менее травматичны, ребенок все время как на вокзале: у него нет никакой устойчивости, он не понимает, какое у него будущее. 

Вот он сменил 12 приемных семей. Чем это лучше, чем в детском доме? Без конца новая школа, новая комната, новая кровать, новые люди. Если меня за 5 лет 12 раз переводить в новое место и полностью менять все окружение, семью, работу, я просто перестану понимать, кто я. Представляете, прихожу я домой — и у меня каждые два-три месяца новый муж? 

Сейчас у нас есть шанс выстроить хорошую систему, где есть и семьи кризисного размещения, и постоянные приемные. Если мы видим, что кризис не решается и нет непосредственной перспективы сейчас, значит, надо определять ребенка в постоянную семью и не дергать туда-сюда, но с условием, что он будет общаться с кровными родственниками. Если вдруг через год-два-три ситуация изменится — работать на возврат.

Человечные человеки

— Это правда, что СМИ сильно преувеличивают вмешательство опеки в семью?

— Мы часто слышим о вопиющих случаях. Зачем говорить о нормальной работе опеки? Ну работает и работает. Это как со священниками — мы мало слышим о том, что они нормально служат и помогают людям. Когда нам рассказывают о неправильном поведении сотрудников опеки, начинает казаться, что они все такие ужасные и есть. Но это совершенно не так. 

— Сказывается ли это на усыновлении?

— Конечно, люди думают, что путь усыновления — это суровый квест, который не каждому и под силу. Но открою секрет.

Плюс, когда получаешь ребенка, есть хоть и небольшие, но выплаты. 

Серьезная проблема здесь — вторичные отказы. Это когда ребенка берут и, не справляясь, возвращают. Таких отказов больше 5 000 в год, и это только официальная статистика. Большое количество среди этих пяти с лишним тысяч — родственные отказы, когда, например, что-то случается с родителями, а бабушка остается с маленькими внуками — и, пока они маленькие, все хорошо, а когда становятся подростками и начинают курить-пить-прогуливать школу, бабушка либо сама, либо при активном участии опеки и школы отказывается от ребенка, и он попадает в детский дом. 

А на подростков у нас очередей не стоит. И у бабушек тоже иногда нет ни сил, ни ресурсов этих подростков приводить в чувства. И помощи никакой нет, потому что специалистов службы сопровождения на всех не хватает даже в Москве, про регионы вообще молчу.

Но есть и вторичные отказы приемных родителей, которые осознанно окончили ШПР, собрали все документы, нашли ребенка, оформили все бумаги, забрали его, устроили в новую школу. И уж точно они сделали это не из желания потом от него отказаться. Это как в брак обычно вступают, чтобы жить долго и счастливо, а потом бац — и развод.

Нельзя обвинить приемных родителей в том, что они недостаточно мотивированы. Они ого-го как мотивированы. Другое дело, что, когда люди берут детей, они сталкиваются с такими сложностями, с которыми они не в состоянии справиться. Служб сопровождения на всех не хватает, куда бежать за помощью, родители не знают, а попросить помощь стыдно.

— Почему?

— Общество считает: «Ну извините, вы же знали, на что вы шли. Вы же окончили ШПР, вы такие все из себя, не надо было брать. Справляйтесь теперь». К нам, приемным родителям, повышенные требования. Как только что-то криминальное с участием приемных родителей происходит, обязательно начинается: «Давайте везде камеры поставим, чтобы можно было онлайн наблюдать». У меня знакомая как-то была в магазине, выкладывала на ленту свои покупки: продукты, еще что-то и бутылку вина. И тут ее соседка по подъезду, которая знает, что она приемная мама, интересуется: «А вам разве можно?» Так что мы люди подневольные и всегда на виду (смех).

Приемные родители боятся говорить, что им тяжело. А дети действительно травмированные, у них сложное поведение, они устраивают не самую сладкую жизнь всей семье. И родитель оказывается в ужасной ситуации, когда он вообще не понимает, как с этим справляться. 

— Считается, что опека должна предотвращать эти отказы?

— Чем больше на участке вторичных отказов, тем хуже смотрит руководящая организация на эту конкретную опеку. Поэтому логика такая: «Мы лучше вообще детей давать не будем. Меньше берут — меньше отказов». 

Если ты забрал ребенка из приемной семьи — ты плохой. Если не забрал и он там умер от голода, ты тоже плохой. Они в любом случае в глазах общества будут плохими, эти сотрудники опеки, что бы ни сделали. И это грустно. 

Конечно, нам надо развивать институт сопровождения семей — и кровных в кризисе, и приемных. У нас в основном все усилия государства направлены на контроль, чтобы все стали хорошими, и совершенно не направлены на развитие помощи: как бы всем помочь, чтобы им стало легче. И получается, что этих нужно отобрать, этих проинспектировать, этих контролировать чаще, суровее, по шапке всем настучать, пригрозить ответственностью. И мало кто говорит: «Давайте будем увеличивать количество психологов, спрашивать на ранних этапах кризиса, чем помочь, начинать помогать еще до того, как плохое стало происходить». Это правда наша проблема.

— Есть ли какие-то государственные программы по подготовке специалистов, которые могут провести грамотную экспертизу, когда встает вопрос, забирать ли ребенка из семьи?

— В том вся и проблема, что наши сотрудники опеки даже не психологи. Если кандидаты, например, в приемные родители поголовно обязаны проходить ШПР, сотрудники опеки никакие школы не проходят. И они не понимают влияние травмы разлучения на всю жизнь ребенка. Многим кажется, что сейчас мы заберем ребенка, пусть они в порядок все приведут, а потом мы его вернем. 

Но для ребенка это катастрофа. Если сейчас моих детей забрать и вернуть даже через неделю, разобравшись, что все хорошо, я не смогу одна в туалет сходить — они будут бегать за мной много-много месяцев в диком страхе, что сейчас произойдет что-то ужасное. 

Нам важно развивать институт опеки, в том числе обучая и повышая квалификацию сотрудников. Республика Башкортостан в этом смысле один из передовиков — они устраивают групповые трехдневные тренинги.

— Это чья программа?

— Государственно-некоммерческая, государство сотрудничает с благотворительными фондами. В Башкортостане есть прекрасное Министерство семьи, труда и соцзащиты. Они как называются, так и делают, стараются, чтобы сотрудники опеки были подкованы, обучают их, чтобы эти люди понимали, с чем и как они работают и какие у них цели и задачи.

— А в остальных регионах?

— Есть регионы, которые тоже в эту сторону смотрят и много делают — Тюменская область, Новосибирская, Нижегородская, еще ряд областей, но в общем и целом пока это еще не очень развито. Есть надежда, что 2024 год, который у нас объявлен Годом семьи, даст возможности что-то улучшить. 

Жажда добра

— Что-то в этом году изменилось в отношении финансовой помощи семьям, взявшим детей под опеку? 

— В Москве хотят усложнить жизнь, вводят очередные новые правила. Вот есть счет, на который поступает пособие, к нему должна быть привязана карта, и ты можешь оплачивать ребенку покупки только с этой карты. Условно, если я детям покупаю килограмм мандаринов, я приемному ребенку его собственный мандарин должна покупать с отдельной карты. Или мы куда-то едем в такси, и я на него должна как-то вычленить сумму. 

Сейчас идет активная кампания, чтобы изменить это странное постановление. В общем и целом лучше ничего не стало, но и ощутимо хуже тоже нет. Все примерно так же, но с учетом инфляции чуть сложнее. 

Пока есть ощущение, что приемное родительство не очень хотят стимулировать увеличением выплат. В той же Удмуртии, например, родителю, который взял ребенка с инвалидностью, платят 3600 рублей в месяц. Вот ты возьми этого ребенка и еще работу брось, если он тяжелый, а тебе дадут 3600 — и ни в чем себе не отказывай. 

— Из-за тектонических сдвигов в нашем обществе многие говорят, что снизится тот уровень гуманизации, сочувствия, который был наработан в последние годы. У вас есть такие опасения? Скажется ли это на усыновлениях и опеке?

— Я не вижу дегуманизации по отношению к детям-сиротам. Но чтобы завести еще одного ребенка, не самого простого, который потребует огромного количества сил, денег и времени, нужны ресурсы. А сейчас, учитывая инфляцию, падение общего уровня жизни, психологический кризис и то, что скоро у нас будет много проблем с ПТСР, усыновлять могут действительно меньше.

Хотя именно сейчас повышается спрос на более осмысленные формы помощи, и не только детям-сиротам, а кому угодно — собачкам, бабушкам. И у огромного количества людей есть потребность приобщиться к чему-то хорошему. 

— Я не могу изменить мир, но спасу хоть кого-нибудь?

— Да, бабушке отправлю апельсины и открытку. Это то, что я могу противопоставить вот этой тьме. Во всяком случае, и мне лично, и нам в фонд прилетает больше вопросов о том, как можно помочь, причем и от частных людей, и от компаний. Это для меня показатель, что люди в целом стремятся к добру. Жажду добра не истребить.

— Скоро Новый год, и многие понесут в детские дома игрушки и конфеты. Давайте объясним, почему эти подарки могут быть вредными. 

— Плохо не то, что ребенок получит игрушку или сладости. Плохо, что он получит непонятный подарок от непонятного человека. У нас в фонде есть замечательная фотография, где стоят дети-сироты 12-13 лет и перед ними — кухонные комбайны. Очевидно, подарил их какой-то добрый человек, руководитель фирмы, которая производит кухонные комбайны или торгует ими. И зачем?

Мне должны, потому что я сирота, а не потому что близкие люди захотели мне сделать подарок. И эти дети не дарят никому ничего в ответ. Если я в своей семье дарю детям подарки, они мне тоже что-то делают, понимая, что это не односторонняя штука. 

К тому же все эти многочисленные подарки не очень-то улучшают жизнь детей и не так чтобы уж особенно радуют. Достали их эти конструкторы. И самое главное, вот мы дарим конструктор своему ребенку — и сами садимся на пол, вместе его собираем. Если дарим настольную игру, должен быть взрослый, который скажет: «Давай играть». В детском доме никто так делать не будет. 

Мягкие игрушки, по-моему, стараются уже вообще не принимать, потому что это пылесборники. Гаджеты — хорошая возможность потом продать их или отжать. И плюс дети привыкают, что ни с того ни с сего на них сыпятся эти айфоны только за то, что они дети-сироты. Я своим не всегда могу позволить купить айфон, да и не покупаю.

— Что каждый из нас может сделать, что действительно нужно?

— У нас, к сожалению, есть образовательное неравенство, и поступить туда, куда хотят, дети из детского дома не могут, у них средний балл аттестата 3,1. Чтобы нормально сдать ОГЭ, им нужны репетиторы. 

Огромный дефицит работы с психологом, потому что абсолютно все дети там травмированные. Иногда психолога там вообще не бывает, а иногда бывает на 0,5 ставки: он залетает раз в неделю, смотрит пять детей, и то дети говорят: «Мы не будем ничего рассказывать, потому что он все передаст воспитателям». Наш фонд оплачивает и репетиторов, и психологов. 

Есть у нас выездные социализирующие мероприятия. Если, например, детский дом стоит в лесу — а это не редкость — и ребенок потом переезжает в город, поступает в колледж с общежитием, он даже транспортом не умеет пользоваться и вообще ничего не может: ни записаться в поликлинику, ни пойти в МФЦ и оформить документы.

Поэтому лучше оплатить такие мероприятия, да и в конце концов просто волонтерить, уделять время этим детям, а не просто откупаться конструктором раз в год. Приходить раз в две недели и играть, стать наставником — вариантов много. И лучше всего обратиться в специальные фонды, которые 24 на 7 работают с детьми-сиротами и точно скажут, в чем есть нужда в общем или у конкретного ребенка. 

Фото: Жанна Фашаян