Сергей Маляров
Про распятие и смерть Христа мы знаем многое: евангелисты описали достаточно подробно то, что происходило в эти дни. Богословы, ученые и христианские писатели исследовали множество исторических аспектов и привнесли в это знание массу деталей. Так что мы можем более или менее полноценно представить то, что происходило в дни страданий. Чуть меньше, но все же достаточно много, мы знаем о Пасхе, о Воскресении Христа на третий день. Но вот про второй день известно не слишком много, сосуд будто специально оставлен пустым для того, чтобы каждый из нас мог наполнить его каким-то собственным смыслом.
Всю Страстную в Церкви читались и пелись сильные и глубокие тексты. В субботу же, на мой взгляд, гимнография — наиболее глубокая и сконцентрированная на потустороннем. Христос сошел в ад. Мы не знаем и не можем узнать, как именно это происходило. Бог умер на кресте и лежит в пустыне, среди камней, скрытый в расщелине того мира, который Он создал словом Своим. Ближайшие ученики спрятали Его под спудом земным, словно стараясь сохранить. Подобно тому, как Он сохранил в древности народ Свой волнами моря, спасая от погони, даря им радость Пасхи. И вот народ Его скрывает Его Самого, сохраняя от гонителей, хотя всякая погоня уже бессмысленна: Его никто не смог уберечь от смерти.
Смерть для разумного существа кажется противоестественной. И все же она вплетена в жизнь, и сплетение это настолько плотно, что распутать его не под силу никому. Для каждого из нас умирать — дико. Кажется, что этого не может случиться ни со мной, ни с теми, кто окружает и составляет мой мир. Вероятность смерти меня и всех любимых мною людей — абсолютна, но каждый раз, встречаясь с ней, я удивляюсь так, будто этого-то как раз вообще и не должно было случиться. Человеческая рациональность не может ужиться с возможностью такого нерационального и бессмысленного сценария. Однако эта бессмысленность вплетена в мою суть и имеет такие же права, как и жизнь.
Смысл Великой Субботы — парадоксален. Бессмертный Бог умер. Безграничный Творец закрыт в пещере. Создатель Млечного пути, всех звезд, бесконечности галактик, Создатель принципов этого мира, устроенного бесконечно мудро, — убит.
Храм тела Его разрушен, попран, бестолково и безрассудно уничтожен глупостью и ненавистью величайшего Его творения. Разумного творения. Любимого творения.
Умерев, Бог попал в ад. Церковь говорит: сошел в ад. Сошел, потому что туда сходит всякий умирающий. Сошел, потому что иного состояния не предусмотрено для умирающего человечества. Сошел для того, чтобы это иное состояние предусмотреть.
И когда Он спустился в недра Своего творения, в ту пропасть, существование которой Он сам допустил, даря или создавая свободу, — никто из живых об этом не знал. А что узнали мертвые — нам не открыто, видимо, поскольку то знание не вполне укладывалось бы в наши представления о существовании. Потому, скорее всего, что, даже узнав что-то об этом, мы бы ничего не поняли. А может быть, мы и так знаем все об этом, но, не понимая, не имея возможности осмыслить логически, считаем, что не знаем.
И вот когда Он сошел в ад — на земле все осталось по-прежнему. Встало солнце, и рассвет на земле был все так же прекрасен. Трава покрылась росой, а ночные птицы вернулись в свои жилища. Так же суетились и толкались люди на рыночных площадях. Нищие взывали о подаянии. Облачившись в тунику и, по-видимому, тогу, согревающую от утренней прохлады, принимал в семейном кругу завтрак Понтий Пилат, окруженный обычной прислугой. Кто-то еще спал. Первосвященники, плевавшие вчера в лицо молодого проповедника, в это утро чувствовали себя возвышенно и торжественно: первый день Песаха, Пасхи, Великая Суббота. Потому что в ночь на 14 нисана Ангел прошел мимо домов их отцов, уничтожая первенцев народа египетского. А «Песах» как раз и значит — «пройти мимо». В Иерусалиме в этот день много людей, потому что праздник стоит отмечать в городе Бога. Они едят мацу и горькую траву, марор и хазерет, пьют вино, вспоминают о предках и живут, в общем, вполне будничной жизнью, хотя на дворе и великий праздник. Многие уже и позабыли о том переполохе, который еще вчера был в суетливом Иерусалиме.
И если в городе Бога хоть что-то об этом вчерашнем смятении могли помнить, то в других городах, просыпающихся и засыпающих, в деревнях, в тюрьмах и дворцах, в рыбацких лодках и в тиши провинций — вообще ничего не знали о том, что произошло. А на Голгофе солнце стало подсушивать камни, на которые вчера выпал стихийный ливень. Засыхали и свернувшиеся капли крови. Кровь разбойников и кровь Бога смешались в пыли.
Для смертных есть один древний закон, который выше и сильнее всяких других законов. Он задает конечную точку, цель и смысл всему остальному в жизни. По этому закону каждый должен умереть. Никому, ни одному живому существу, не удалось это правило преодолеть. Сейчас мы знаем об этом чуточку больше, чем знали люди раньше. Знаем, что старение и смерть заложены в нашем геноме, в клеточных программах живых организмов. С развитием человеческого знания неизбежность смерти становится только более очевидной.
Мы все точнее узнаем, почему мы умираем. Знаем почему, но не знаем зачем. И узнавая это «почему», все яснее понимаем, что преодолеть смерть любыми путями, скорее всего, невозможно, как бы сильно нам этого ни хотелось.
Бог, сотворивший нас и научивший нас жить, любить, надеяться, давать имена, научивший, словом, вообще всему, — теперь научил нас и умирать. Это чуждо Его природе, но необходимо для того, чтобы научить нас жить. Ведь как можно научить тому, через что сам не прошел опытно? Бог не может умереть, будучи Богом. А не умерев — не может позвать нас за Собой из самых недр ада. Адам и Ева скрывались в тени деревьев от Него в саду, почувствовав стыд своей наготы и осудив себя на смерть. Теперь их дети — чада состарившегося человечества — раздели Богочеловека до наготы и приговорили к смерти на дереве, но уже без всякой тени и намека на райскую прохладу.
Нам сложно понять и довериться существу, которое не было бы поставлено с нами в одни условия, которое не подчинено нашим законам, и главному из этих законов — самому древнему. И Он проходит все этапы нашей участи для того, чтобы стать нам более понятным. Он облачается в тело, у которого есть руки. Для того чтобы протянуть однажды руку тонущему от сомнений Петру. Он в мучениях расстается с этим телом для того, чтобы протянуть руки тонущим в адском море смерти. Он вновь восстанавливает тело для того, чтобы добавить новое правило к изначальным Законам: умерший однажды все-таки может воскреснуть навсегда.
В субботу заповедано не делать ничего продуктивного: того, что считается работой. Эта святая бездеятельность, противостоящая суете будней, по-видимому, и есть что-то предвосхищающее реальность вечной жизни. Производительность, труд для результата важны только в условиях ограниченности ресурсов, главный из которых — отведенное время. Порабощенность временем, заботами, нуждой в пропитании, комфорте, условиях для жизни — вообще черта человечества, осужденного добывать хлеб свой в поте лица. Я не могу не работать, не спешить, не успевать конкретные дела к поставленному дедлайну — иначе умру. Умру в разных смыслах, от самых абстрактных до вполне конкретных.
Если времени не будет (а это обещано нам), то и всякая производительность, работа, возделывание мира потеряют свою необходимость и смысл. Такое бесконечное, не направленное к какому-либо финалу, не имеющее своего смысла в неизбежном конце бытие и есть, по-видимому, образ райской жизни. Такое бытие, не-общественное, не-идейное, не-продуктивное, и есть бытие личное, единственное, такое, как ты сам захочешь. То есть максимально свободное, бытие, которое ты сам пожелаешь. А значит — любимое бытие.
В условиях святой бездеятельности я могу быть полностью свободен. Даже если я чем-то буду заниматься, передо мной не будет стоять количественных и качественных задач, мне не нужно будет сделать что-то к определенному сроку. Ведь сроков уже не будет. А если нет срока, то деятельность не привязана к определенному результату или объему. Значит, она становится творческой в том безграничном смысле, который, видимо, и закладывал в нас Творец. Я смогу делать только то, что действительно будет изливаться из сердца, а не то, к чему меня понуждают условия: социум ли, время ли, само ли бытие.
В Великую Субботу я предчувствую это любимое бытие. Когда любовь есть во мне — она есть повсюду. Когда любовь — в гробе, в объятиях смерти, даже в аду — она все равно есть и во мне.
Поскольку Любовь не способен заключить в себе ни гроб, даже если он — каменная пещера, ни пучина волн, ни весь космос, ни даже ад. А если она не подвержена рамкам — то и не подвержена смерти, самой серьезной из наших рамок. А если для нее нет смерти, то и для меня нет, покуда я люблю.
Того, Кто скрыл некогда под водой гонителя и мучителя, сегодня скрыли под землей дети спасенных. Пророчества исполнились, и Жизнь — спит. Семя Ее, семя новой Жизни, посаженное в землю, прорастет в эту ночь. Этот день — всегда суббота внутреннего обновления и для стареющего и костенеющего с годами меня. Я знаю, что самое главное уже случилось. Я предчувствую эту ночь, как, может быть, мало что предчувствую в своей жизни. Я знаю, что я умру, и знаю это наверняка. И верю, что после смерти своей не буду оставлен одиноким.
