Водяная землеройка, или человеческое достоинство на ощупь
Александр Васильевич Суворов — доктор психологических наук, профессор кафедры педагогической антропологии Университета Российской академии образования, действительный член Международной академии информатизации при ООН и все эти звания он получил будучи слепоглухим. Зрение он потерял в три года, слух в 9 лет. Причины слепоглухоты установить так и не удалось. Очень непросто складывалась жизнь Александра Васильевича, но он смог найти главное в своей жизни, стержень — им стало творчество и активная психолого-педагогическая деятельность. Более подробно с биографией и работами этого удивительного, неутомимого и несдающегося человека можно познакомиться на его сайте. Мы предлагаем вам отрывок из его автобиографической книги «Водяная землеройка, или человеческое достоинство на ощупь. Роман-эссе».
Нельзя ни в коем случае поддаваться минутам отчаяния. Я прожил пятьдесят лет и знаю: они всё же проходят, эти минуты, и даже думать о «выходе» из игры не нужно. Пока есть капля силы, надо бороться. За то, что ты считаешь мудрым и человечным.
Э.В.Ильенков
ПОСВЯЩАЮ ВСЕМ, КТО ПОМОГ МНЕ ВЫЖИТЬ ПРИ РАБОТЕ НАД ЭТОЙ КНИГОЙ
Эта книга — моя последняя попытка объясниться.
Последняя, ибо, по замыслу, самая обстоятельная.
Летние студенческие каникулы. Мой родной город, столица Киргизии Фрунзе. Средняя Азия.
Неподвижный знойный воздух. На улице ещё хоть какой-то намёк на ветерок. В квартире — дышать совершенно нечем.
Хочется подвигаться, но… за меня боятся. Как бы чего не случилось. Ну, можно погулять с кем-то из родных. Лучше бы всего с мамой, но у неё, как у всех мам, безразмерный рабочий день: с восьми утра до пяти вечера на работе, а потом домашние дела. Отец — милиционер, и либо на дежурстве, либо спит. Сестра и брат… Подружки, друзья, кино, ну и мало ли…
Словом, кисни в четырёх стенах. Или сиди на скамейке во дворе. А хочется походить. И не возле дома, взад-вперёд, как в клетке. Подольше и подальше.
Когда-то в детстве я, несмотря ни на какие просьбы «далеко не уходить», облазил довольно обширную территорию, ограниченную улицами с оживлённым движением транспорта. Улицы эти я переходить не решался. Просить, чтобы перевели на ту сторону — стеснялся. Позже отброшу эту стеснительность. А пока, хоть мамина работа и близко, к маме не очень-то пойдёшь — через дорогу.
Но вернусь к тем студенческим летним каникулам, когда не с кем было гулять… Как-то вечером лопнуло терпение. Жара уже спала. Самое время прогуляться. Не с кем, как обычно. А я свои детские путешествия не забыл. И сбежал в железнодорожный парк. Недалеко, и на нашей стороне большой улицы…
Тут уж брат увязался за беглецом, чтобы вернуть домой. А я взвинчен, мне бы побродить одному, успокоиться… Зло отмахиваюсь от брата. Тот не отстаёт. Да и как — не по своей воле, поди, за мной увязался, а мама послала.
Добрался до парка. Присел на лавочку. Посидеть бы, подышать постепенно остывающим воздухом, успокоиться, переждать разыгравшуюся головную боль… Но брат пристаёт: домой, домой. Скандалит. Он в истерике. Я тоже.
Уступаю всё-таки, даю себя увести. Но заходить в квартиру не хочу. Сижу в прихожей на низенькой скамеечке, отказываюсь разуваться. На улице-то стало чуть прохладнее, а в квартире по-прежнему жара, духота. Мама уговаривает:
— Заходи… Заходи в дом…
Встрепенулся удивлённо: в дом? Дом для меня — вот все эти пять этажей, три подъезда. А мы живём в квартире. Многие наши знакомые живут в собственных домах с удобствами во дворе, зато с садиком и огородиком. Мама «домом» явно называет квартиру… Дом… Место, где живёт наша семья…
Ну, куда деваться, поздно уже… Разуваюсь…
Но истерика, скандал, бунт — это, конечно, «продолжение довоенной политики военными средствами». Чаще — скорбные вздохи. Конечно, зрячеслышащие имеют право на «свою жизнь»… Я — формально — тоже. Но как быть, если я не могу жить «своей жизнью» без посторонней помощи? Лишать «своей жизни» других? Паразитировать, иными словами? С какой стати? Чем моё, инвалида, право на «свою жизнь» предпочтительнее такого же права других, более самостоятельных и здоровых?
Я тоже хочу ходить без сопровождающих, куда вздумается — просто гулять или в гости. Я тоже хочу видеть звёзды, снежные вершины гор, слышать птичий гомон. Я всю жизнь мечтал о прогулках ночами напролёт, по освещённым луной улицам и аллеям парка, а то и в лесу, в степи… Я тоже хочу заговорить с первым встречным-поперечным, — с прохожим, с продавцом, — не растолковывая назойливо, как можно мне ответить посредством письма по ладони. Я тоже хочу наблюдать — смотреть глазами, а не руками, слушать ушами, а не руками…
Мне снится время от времени, как я самостоятельно вожу машины. При этом вижу себя во сне слепоглухим — таким, как есть. И вот, напряжённо пялюсь в ветровое стекло, пытаясь, в надежде на своё светоощущение, не увидеть, а угадать контуры дороги, чудом не съезжая с неё. Почему-то чаще снится, что я веду машину поздним вечером, по хорошо знакомым с детства улицам Фрунзе, где и днём-то машины — редкость… Часто это бывает смешной «Газик» с брезентовым верхом, с вертикально, а не наклонно поставленным лобовым стеклом, с запасным колесом, установленным снаружи на багажнике… Старый такой драндулет-вездеход — осколок ранних детских воспоминаний. Меня маленького на нём катали, кажется…
Кстати, мама долго — до сорока с лишним лет — носила косу, уложенную на затылке ни дать ни взять как то запасное колесо на багажнике. Когда мне пришлось уехать в Загорск, я её такой и вспоминал. Но скоро она перестала заплетать косу, предпочла короткую причёску… Волосы редели с возрастом, косичка всё тоньше становилась…
Я долго страдал из-за того, что мне нечего делать в кино, в картинной галерее, в подавляющем большинстве музеев, где всё под стеклом или недоступных для охвата руками размеров. Страдал от недоступности большинства книг, — нет по Брайлю, и весь тут сказ, и не обязан я знать все те книги, знакомством с коими вы кичитесь… А если обязан — сделайте так, чтобы они стали мне доступны. Нужны деньги на перепечатку литературы, на покупку специальных брайлевских пишущих машинок, которые, по идиотской договорённости, на рубеже шестидесятых — семидесятых годов перестали производить в Советском Союзе, — их предпочли покупать в ГДР. Между тем у нас производили на том же заводе, где и зрячие портативные машинки «Москва», неплохие брайлевские машинки «Ласточка». Ещё раньше производили машинки «Заря», на которых можно было печатать даже с двух сторон листа. А Машинки марки «Ленинград» ничем принципиально не отличались от гэдээровских марки «Пихта». Из-за близорукой политики Совета экономической взаимопомощи мы после развала соцлагеря оказались без брайлевских машинок. Их производство так до сих пор и не налажено. Грянула эпоха компьютеров, брайлевских дисплеев и принтеров, а подавляющее большинство слепых, которому эти технологии недоступны, вынуждено довольствоваться примитивными приспособлениями для письма по Брайлю вручную. Да и эти приспособления… Их выбор всё меньше и меньше, а так как не из чего выбирать, то качество всё хуже и хуже.
Я один из немногих счастливчиков, кому доступен брайлевский дисплей и через него — обычный компьютер с его неисчерпаемыми возможностями в смысле собственного творчества и доступности электронной литературы. Выбор этой литературы необъятен, большинство книг, незнание которых я всю жизнь объяснял их отсутствием по Брайлю, я теперь мог бы прочесть через брайлевский дисплей. Но… мне уже за пятьдесят. И того, что следовало осваивать всю жизнь, за оставшиеся годы не освоишь… Да и зачем… Как обходился, так и обойдусь. Поезд ушёл.
Многие находят слово «инвалид» грубым, якобы унижающим человеческое достоинство соответствующих групп населения. Я так никогда не думал. Всегда смеялся над заменой термина «инвалид» громоздким термином «люди с ограниченными возможностями здоровья». Слово «здоровье» часто опускают, но и с ним нелепость очевидная — у кого это возможности, хотя бы и только здоровья, не ограничены? А вообще возможности, любые, не ограничены, если верить теологам, разве лишь у Господа Бога…
Однако с тех пор, как я разрыдался над неизлечимостью своей слепоты, смириться со слепоглухотой я уже никогда не мог. Страдал от недоступности большей части культуры, от невозможности свободно передвигаться и, главное, общаться, любоваться издали, выбирать самый благоприятный момент, чтобы активно включиться, например, в детскую игру или интересный разговор. Культуры мне сейчас, особенно благодаря компьютеру, в общем-то хватает и той, что доступна. А вот свобода передвижения и общения… Тяжело…
В студенческие годы по этому поводу я страдал так надрывно, что учительница Алла Яковлевна даже упрекнула:
— Ну и завистник же ты…
— Завистник? — удивился я.
— Ну да. Страдать из-за того, что у кого-то что-то есть, чего нет у тебя — разве это не зависть?
Я задумался. Интересный поворот проблемы. На то Алла Яковлевна, предполагаю, и надеялась — представить мои переживания как зависть, а тем самым снизить их накал. Это была такая «психотерапия». Алла Яковлевна — бесконечно добрый и мудрый человек, и прекрасно понимала, что всё не так просто. Упростила нарочно — во спасение моего душевного здоровья.
Завидую? Пожалуй, не без того. Но уж очень хочется быть с людьми, а не маяться рядом, около них… Тут не просто зависть. Я хочу, чтобы этот чужой мир, в котором мне так трудно — стал для меня чуть более своим. Конечно, мало ли чего я хочу… Но если человек не хочет быть с людьми — человек ли он? Всё ли с ним в порядке? Мне нравится уединение, но проклинаю одиночество. Из зависти?
Да, завидую. Но не только. Главное — хочу быть человеком среди людей. А это желание не может базироваться на зависти. Это естественное желание, без которого нельзя быть нормальным человеком, да и вообще человеком, наверное…
