Он — неизвестный святой, самый незнаемый из самых известных…
Подсвечники перед его иконой — образом юноши, почти отрока с таинственным ларцом и таинственной ложечкой — всегда полны свечей. В их свете, в волнах дыма парафина и — редко —воска, лик его — с ободряющей, радостно-печальной улыбкой — обращен к ищущим, идущим, молящимся ему, просящих у него. Он одновременно близок и далек. Века и века между нашими днями и днями, когда жил Пантолеон, Пантолеонтас, сын патриция Евсторгия и Еввулы.
Он одинок. История и народное почитание оторвало от него его единственного друга пресвитера Ермолая. Их имена соединены — навечно — в молитве Проскомидии, приношения, над седьмой частицей из третьей просфоры — частицей, что вынимают за бессребреников. Но на иконах рядом с ним нет старца Ермолая. Он — вновь — без него, в одиночку, как в дни своей мартирии, своего свидетельства об Иисусе Христе — Который был распят в страшном одиночестве и воскрес вопреки всему и встал посреди апостолов…
…Пантолеон родился в конце третьего века. Римская Империя колеблется, стоя на грани зияющей пропасти. Императоры сменяют один другого, не умея или не желая спасти рушащуюся на их глазах державу. Неужели третий век — последний век Рима? Нет, — сказал Диокл, сын фракийского вольноотпущенника, и взял в свои солдатские руки вожжи несущейся в пропасть, подобно колеснице Фаэтона, страны. Бывший солдат сумел то, что не удалось сыну Феба. Он удержал Pax Romana от неизбежной катастрофы. Он — император Диоклетиан.
Его столица — в Никомидии, в прекрасной Вифинии, на малоазийском берегу Мраморного моря. Здесь он обдумывает реформы — множество реформ, отсюда руководит поделенной на две части империей, которой правит теперь императорская четверица — особая, чрезвычайно эффективная форма правления. Император и при нем кесарь, правая рука. Таких императоров двое, и двое кесарей. На Востоке — Диоклетиан и Максимиан, на Западе — Констанций Хлор, женатый на Елене. Римский мир затих, благословляя богов, даровавших земле покой.
Диоклетиан не начинает гонений на христиан — напротив его дворца в Никомидии высится христианский храм. На этот храм взирает из заточения молодой узник-заложник, сын Констанция Хлора и Елены — Константин, поклонник таинственного культа Митры, бога-победителя страшного быка. Он не должен стать императором — не таковы законы Диоклетиана. А чтобы отец — соправитель Диоклетиана на Британских островах — вел себя посмирнее, ко двору вызван сын.
Но ко двору в это время представлен и другой юноша, сверстник Константина. Он — ученик врача Евфросина, сын патриция Евсторгия. Если Константину будущее не обещает ничего, то Пантолеону открыт путь на высокие придворные должности. Ему около двадцати семи лет — возраст, когда молодые люди из знатных семей могли быть представлены вниманию императора.
Император — прежде всего воин. Еще более касается это Диоклетиана. Личный врач императора — это военный врач, который будет делить с ним и тяготы похода, и боль ран. «Прекрасно, если врач — не просто врач, но друг твой» — говорили мудрецы Сенека, Плутарх и Цицерон.
История помнит много великих врачей — спутников императоров. Октавиана Августа спас его врач Марк Арторий, которому во сне было видение. Проснувшись, он кинулся к палатке императора и почти силком вывел его и этим спас. Другой врач, раб, Антоний Муза, ученик Асклепиада Вифинского, исцелил императора, прописав ему ванны — и император, освободив его, сделал его своим личным врачом и дал ему — бывшему рабу — право носить на пальце золотое кольцо.
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям!
Но Пантолеон ничего не знал ни о рыбаках, ни об их мрежах. Только, может быть, напевы колыбельной, что пела над ним его рано ушедшая мать, оставались в его памяти.
Подпора страждущих,
Вечный владыка,
Смертного рода
Спаситель Иисус,
Пастырь, пахарь,
Кормило, устье,
Крыло небесное
Святого стада.
Рыбарь всех смертных
Тобою спасенных
В волнах неприязненных
Из моря нечестия,
Рыбы чистые
Сладкою жизнью уловляющий.
Веди нас, овец
Разумных, Пастырь
Святый, веди нас,
Царь детей непорочных.
Стопы Христа —
Путь небесный.
Слово превечное,
Век беспредельный,
Свет бессмертный,
Милости источник.
Век беспредельный, свет бессмертный — так мог назвать Неведомого Бога и неоплатоник. Философия в то время была неотделима от религии — философствовать означало жить так, как проповедуешь. Поэтому чуть более, чем полвека спустя Григорий Богослов назовет христианское учение «нашей философией» и к философам причислит своих брата и сестру.
Неоплатоник — это не грубый язычник, молящийся, подобно обличаемым пророками неверным иудеям, камням и кускам дерева. Нет — неоплатоник знает, что невидимые боги могут явить себя в дереве и камне, могут приблизиться к человеку для общения. И он поклоняется этим богоносным статуям — не мрамору и бронзе, но месту обитания богов.
Так молился ритор Элий Аристид, для которого бог Асклепий был всем — и другом, и помощником, и наставником, единственным, кто был в силах спасти его от тяжкой болезни, так внезапно и жестоко прервавшей его карьеру. «Единственный ты!» — восклицал он перед статуей бога. Так же молился и никомидийский патриций Евсторгий, так же он учил молиться и своего сына Пантолеона.
Он знал триаду — не Троицу, но триаду Плотина. Он мог повторить с Августином, епископом Иппонским — «там, в плотиновых Эннеадах, я прочел, что в начале было Слово, я прочел, что душа человека свидетельствует о свете, но что сама она не есть свет, что Сын может быть равен Отцу». Пресвитер Ермолай рассказал ему, чего не мог знать Плотин — величайший ум средь людей, величайший мыслитель, который достиг предела того, чего может коснуться ум сотворенный, не знающий откровения Бога Живого. Он рассказал Пантолеону о страшном и великом событии, то, что древние называли парадокс «преславное» — о том, что Сын, который равен Отцу, умалил Себя сойдя вниз к людям — до Креста.
И сошедший — вниз, в те бездны, где ничего не видно, ни людей, ни Бога, — Человек Иисус Христос был узнаваем теми, кого позже назовут «христиане до Христа». Среди них — и Гиппократ, и сотни известных и неизвестных врачей, которые чисто и непорочно по его «Клятве» проводили свою жизнь и свое искусство, и порой умирали, безвозмездно помогая своим городам во время эпидемий, и тесть Аристида, разбившийся на своей повозке, спеша на помощь заболевшему рабу. Среди них и великий вифинец Асклепиад, благой и щедрый врач Рима, и сострадательный Аретей из Каппадокии, который оставался со своими умирающими больными до конца, чтобы сострадать им — и в том, что он не в силах им помочь, видел величайшее несчастье врача…
За ним следом шагнул Пантолеон. Он раздал все, что осталось у него после скоропостижной смерти отца — Евсторгий и его друг, прозревший от силы Христа и от руки Пантолеона слепой — умерли почти одновременно, став христианами — и стал открыто служить узникам и бездомным, тем нищим и презираемым христианам, которыми во время наставших гонений наполнилась Никомидия. Во дворец императора он более не являлся. Диоклетиана тем временем сменил его кесарь, Максимиан…
«Сойдите, если нужно, в самые мрачные задворки ада, как Я сошел; с теми, которые были узниками смерти, Я сошел в долину смерти; так же идите и вы в этот человеческий ад… Идите в самые глубины беспросветности, одиночества и отчаяния, страха и мучений совести, горечи и ненависти. Сойдите в этот ад и оставайтесь там, живые, как Я это сделал, живые той жизнью, которой никто не может у вас отнять. Дайте мертвым возможность приобщиться этой жизни, разделить ее. Раскройтесь, чтобы мир божественный излился на вас, потому что он — Божий. Светитесь радостью, которой не одолеть ни аду, ни мучению» (митрополит Антоний Сурожский).
Он так и делал.
Он и в самом деле стал военным врачом — но не врачом императора, окруженным почетом и уважением, дающим советы и находящимся вдали от кровавой битвы. Он стал простым солдатом, которого называли «medicus» — такой солдат делил тяготы войны, но мог оказать помощь своему товарищу, наложить повязку, извлечь стрелу, спасти жизнь, вынеся с поля боя. Одному такому римскому солдату, Анцию Ингену — ему было столько же лет, как и Пантолеону — безутешные друзья-однополчане посвятили трогательную надпись и едва доступную по средствам им, даже в солдатскую складчину, памятную мраморную плиту на Адриановом валу.
Пантолеон стал одним из простых солдат Христовых — из того ополчения, которое называли Militia Christi — куда призывают всех, слабых и сильных, рабов и свободных, и не только мужчин, но и детей, и женщин, и стариков. «Станьте, препоясав чресла ваши истиною, и облекшись в броню праведности, и обув ноги в готовность благовествовать мир; а паче всего возьмите щит веры… и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» — пишет апостол Павел (Послание к Ефесянам, глава 6, стихи 14-17).
Он принял крещение в смерть Христову и вступил на путь христианина, который называется «мартирия», свидетельство, а по-русски — «мученичество». Он разделил тайну Христа и Его крестного одиночества — за весь мир. «О возлюбленный брат Мой!» — обращается к мученику Христос, по словам св. Климента Александрийского, и «десница мученика обнимает Христа». Так, друзьями, они вместе идут — через смерть.
+++
Итак, Диоклетиан удалился от дел, отбыл в свой дворец в Сплите и начались новые — последние — гонения. Юноша Константин, заложник в царском дворце, потрясенный казнями мучеников, прекратит навсегда преследования христиан своим Миланским эдиктом после победы при Мульвиевом мосту. До этого пока семь лет…
…Вифиния знала мучеников со времен императора Траяна, которому Плиний Младший написал удивленное письмо о том, как он приказал пытать каких-то глупых рабынь, которые пели гимны на рассвете Христу как Богу, — приказал пытать, чтобы как следует разведать об этом учении, но ничего не нашел, кроме великого суеверия — о том, что они, умерев, будут живы. Ничего нового не узнал от Пантолеона и Максимин.
Лактанций, христианский писатель, с удивлением и насмешкой писал, что правитель Вифинии торжествовал, словно одержав великую победу над вчетверо превосходящим его неприятелем, когда кто-то из христиан, не выдержав пыток, отрекся. Ни Максимиану, сменившего престарелого Диоклетиана на троне императора, ни его помощнику — темному и фанатичному Максимину Дайе, ни яростному ненавистнику христиан неоплатонику (неоплатоники были разные!) Иероклу, градоправителю Вифинии, не пришлось торжествовать. После пыток — римский обычай судопроизводства и дознания — сын Евсторгия, Пантолеон, был казнен мечом — он был патриций, римский гражданин.
+++
Пантолеон — не одинок. Рядом с ним — Христос, кладущий руку на его плечо — как на некоторых древних иконах святых. Они близки, как братья — даже имена их сходны теперь. «Всемилостивый» называют все Пантолеона, военного врача — «Пантелеимон».
«Хотел бы я найти прокаженного, — говорил монах из Древнего Патерика, — и дать ему мое, здоровое тело, а себе взять его». Монахи — это продолжатели традиции мучеников. Они успели сказать и написать то, что не успели сказать и написать мученики, чей дух жил в них. Всеоружие Павла отразилось в монашеской одежде (поясе, мантии, сандалиях, парамане, клобуке, четках), а тайна мученичества — не в геройстве, а в любви — в молитве за весь мир.
«Молиться за других — проливать кровь… Кто любит скорбящих, тому Господь дает пламенную молитву за людей… Ты, Милостивый, воскресил душу мою от грехов …любить Тебя и ближнего моего и даешь мне слезы молиться за весь мир», — писал в немилостивом двадцатом веке простой солдат, ставший монахом Силуаном в монастыре святого Пантелеимона на Афонской горе.
…Но вернемся к уже знакомому нам язычнику второго века, Элию Аристиду. Он высоко чтил Асклепия и называл его «Спаситель», Сотер. Он всю жизнь молился ему, и, как казалось, получал непременное избавление от болезней и смерти. Однажды зимой его друг, врач Зосим, еще не оправившись после долгой болезни, поехал к заболевшему рабу. «Одумайся!» — покачал головой набожный Элий, — «Асклепий в моем сне велел тебе беречься!» Но Зосим лишь махнул рукой и велел закладывать повозку. Вернулся он поздно, в лихорадке, простуженный и слег. Со своей постели ему встать уже не пришлось…
«Ах, Зосим!» — сокрушался Элий Аристид, — «Если бы не прогневил бы ты Асклепия, еще пожил бы! Надо было слушать меня, своего старого друга, которому в видениях является сам бог!» Сам Аристид очень берегся и слушался своего бога. Когда ему было открыто в видении, что вместо него умрет маленькая дочка его молочной сестры, он скорбно согласился с волей Асклепия. Аристид был всего лишь верующий в богов язычник, не знавший Христа…
Но митрополит Сурожский Антоний, так много говоривший о том, что жизнь христианина — непременно сродни жизни мученика, говорит о нас, подходящих к иконе Пантелеимона-Пантолеона, и к Чаше, где Тело и Кровь Того, Кто назвал его другом и братом, пишет, обращаясь к нам, а не к Аристиду, чье потребительское отношение и религиозная озабоченность собственным здоровьем нас возмущает:
«И когда мы идем к Чаше, в которой излитая за нас Кровь и распятое Тело (воскресшее, прославленное, но все равно: и распятое, и излитая), вопрос перед нами встает: что я готов сделать? Как я отношусь к тому, что мне дается? Я приобщаюсь Агнцу, закланному за спасение мира; неужели вся моя приобщенность только в том, чтобы через Его Крест дойти до моего спасения? В этом ли моя дружба со Христом? Кто же Он для меня? Неужели — просто дверь?(…) неужели я вижу в Нем только обстоятельство, предмет — или это живой человек?
Живой Бог, но и живой человек, потому что, когда Он умирал на кресте — умирал человек на кресте — живой, молодой, тридцати трех лет, Которому незачем было умирать, потому что в Нем не было греха, значит, не было и семени смерти; Который умирал моей смертью, и твоей, и нашей, и вашей… Итак, когда я иду причащаться, — к чему я хочу приобщиться? Неужели все сводится к тому, что я Христу готов сказать: Тебе — крест, а мне — воскресение?..
А к этому сводится, когда мы идем причащаться в надежде, что мы оживем душой, что мне станет лучше и я вернусь в свою жизнь в лучшем расположении духа, с новыми силами; тогда как вступая в причащение, я вступаю в Его жизнь, в каком-то смысле выхожу из своей жизни. Бог нам все дает: жизнь, прощение, Свои Тело и Кровь, вечность нам открывает; Он не запирает дверь. Как же я должен себя чувствовать, если я рассматриваю тайну спасения, как мост, перекинутый через бездну, по которому я буду идти; не обращая внимания на то, что этот мост — живой мост?»
Да рассеется дым, да растает воск — и лик Пантелеимона-Пантолеона уже не будет взирать на нас через восходящий к небу дым свечей печально и светло. Он станет близок и ясен в простоте и силе своей краткой и сияющей, словно молния, жизни. Он может подать нам нечто более удивительное и великое — участие в тайне своей мартирии, где он — справа от своего Друга и Брата. И это — выше, несказанно выше, чем молитвы о здоровье, которые усиленно возносил и язычник Элий Аристид.
