Короли травмы
Моя бабушка по материнской линии — самая оптимистичная и неунывающая женщина из всех, кого я знаю, — появилась на свет с клеймом убийцы. В 1927 году ее мать умерла при родах, и двое из трех старших детей в семье потом редко позволяли ей об этом забыть. Первые несколько лет она кочевала по сменявшим друг друга — и не самым заботливым — кузинам из Вашингтона и Филадельфии. Из-за постоянного недостатка молока у моей бабушки выросли серые зубы. Скудное питание наградило ее маленьким ростом. Известно, что овдовевший отец не мог воспитывать ее у себя, но о причинах говорили разное. Знакомые шептались на идише, что один родственник, у которого она жила, делал с ней что‑то непотребное. Другие утверждали, что отец — малообразованный иммигрант из России, придавленный горем и обстоятельствами, — просто слишком любил тотализатор.
Когда бабушке исполнилось шесть лет, ей впервые по‑настоящему повезло. Ее старшая сестра Клэр встретила Сэмми. В восемнадцать лет он едва втискивался плечами в дверной проем, а головой задевал притолоку. И хотя у него было максимум три класса образования, в Америке 1930‑х годов это было куда менее важно, чем хваткие руки, мощные бицепсы и горячая жажда работать и зарабатывать.
Он содержал свою семью с восьми лет — прибавление еще двоих не казалось особой обузой. Клэр вышла замуж за Сэмми, и они взяли к себе мою бабушку и вырастили ее.
В шестнадцать лет бабушка однажды отправилась с несколькими подружками по классу на субботнюю вечеринку с ночевкой. В воскресенье утром девочки сели в автобус и поехали поплавать в бассейн парка Восточный Потомак. Домой она вернулась со страшной головной болью. Через несколько часов боль спустилась в шею. Когда бабушка уже не могла прижать подбородок к груди, Клэр вызвала семейного врача, и тот поставил диагноз: бульбоспинальный полиомиелит. Он дал указания, чтобы бабушку отвезли в изолятор в больнице Гэллинджера. После этого Клэр сожгла всю ее одежду.
Примерно в то время, когда Сэмми, уворачиваясь от пуль, топтал своими гигантскими ботинками песок пляжей Нормандии, бабушка отпраздновала семнадцать лет в «железных легких» (обиходное название аппарата искусственного дыхания, широко применявшегося в середине XX в. для лечения больных полиомиелитом. Представлял собой цилиндрическую барокамеру, полностью заключавшую в себе лежащего человека, кроме высунутой наружу головы. — Прим.ред.) — с трудом дышащая и неспособная глотать. Семейные визиты сводились к жестикуляции через окно в коридор: приветственный взмах руки, улыбка, воздушный поцелуй.
Однажды, через год страшной болезни, язык и глотка бабушки смогли ожить достаточно, чтобы пропустить внутрь чайную ложку воды. Медсестры толпились вокруг, с восхищением наблюдая ее первые глотки. Если ей и было обидно за потерянный целый год школы, бабушка никогда об этом не говорила. В ее неопубликованных мемуарах отмечен день, когда ее увозили из больницы домой на носилках.
«Я помню, какое прекрасное было небо, пока меня катили в машину скорой помощи, на которой я отправилась домой, — и белые плывущие облака, и запах свежего воздуха».
На третьем курсе в Университете Джорджа Вашингтона моя бабушка познакомилась с Бадди, еврейским парнем из Вирджинии, который провел войну, обучая всему необходимому военных курсантов-летчиков, у которых было меньше способностей к математике, зато лучшее, чем у него, зрение. Бадди с бабушкой поженились и вырастили вместе троих детей. За эти годы они часто давали кров попавшим в трудное положение родственникам и детям из опеки, с которыми у нее было достаточно причин себя отождествлять.
Она окончила вечерний юридический факультет и стала одной из первых женщин-судей в истории Мэриленда.
И до последнего, девяносто четвертого года жизни, когда ее острый ум накрыла наконец тень старости, ее никогда и ни при каких обстоятельствах не покидало чувство: каждый день жизни — это чудо.
Правда, в этом отношении моя бабушка не была уникальна. Наверняка вам лично знакомы представители ее поколения, которых жизнь столкнула с похожими трудностями и которые всегда оставались приверженцами той же веры, что и она.
Моя осиротевшая бабушка пережила нищету, полиомиелит и мировую войну. И все же ей никогда не пришло бы в голову ответить на вопрос анкеты так, как это сделал один, судя по всему, типичный американский молодой человек, родившийся в 1990 году: «Я вырос в XXI веке, где катастрофы случаются каждые 20 минут». Или еще один молодой человек, родившийся в 1999 году, отвечавший на ту же анкету, — он каким‑то образом умудрился оторвать себя от постели, чтобы поделиться следующим жизнерадостным откровением: «У нас нет ни будущего, ни надежды. Мы — конец истории».
Что сверстники моей бабушки думали о войне и политических потрясениях своего времени? Мы хорошо это знаем, потому что они вели дневники, писали письма, публиковали статьи, например в Seventeen — тогда только-только появившемся журнале для подростков. Перелистываешь выпуски Seventeen 1940‑х годов и видишь поколение «тинейджеров» — тоже только-только появившееся на свет слово, — которые энергичны, целеустремленны и критически настроены в отношении предшествующих поколений, обрекших мир на экономические трудности и войну. Они осуждают расовые предрассудки и религиозную нетерпимость родителей и учителей. Они до крайности самонадеянны и убеждены, что способны создать гораздо лучший мир, чем тот, который им подарили старшие, — и вот-вот этим займутся. («В любом случае хуже, чем у них, у нас вряд ли получится», — пишет одна девочка-подросток в письме, напечатанном в журнале.)
Если они всего лишь разыгрывали эту роль патриотов-энтузиастов, то получилось так, что в конечном счете молодые американские последователи Станиславского смогли убедить самих себя. В Америке общенациональные кризисы выпадали на долю большинства поколений. Но, например, среди молодых южан ни во время Гражданской войны, ни во время Реконструкции не наблюдалось никакой волны самоубийств. Не было ее и среди подростков в Великую депрессию, хотя они были свидетелями роста самоубийств среди взрослых. Не было такой волны и после Пёрл-Харбора, когда многих и многих молодых парней отправили воевать. То же самое во время Карибского кризиса, когда мир вообще мог мигнуть и погаснуть, как картинка на экране старого телевизора, и в годы постоянных разочарований, сопровождавших войну во Вьетнаме.
Фото: Andrea Booher / FEMA News Photo / Wikimedia Commons
Представители поколения беби-бумеров, которые любят напоминать, что на их молодость выпал ряд самых отвратительных эпизодов американской истории: сегрегация, Вьетнам, Уотергейт, — обычно сами охотно признают, что им удалось‑таки подтолкнуть страну к реальным позитивным переменам. У большинства людей, непосредственно наблюдавших 11 сентября за падением башен ВТЦ, не возникло синдрома посттравматического стресса. Это относится даже к тем, у кого это варварское массовое убийство отняло родных и близких.
Джордж Боннано, исследователь травмоустойчивости человеческой психики из Колумбийского университета, многие годы изучал людей, ставших свидетелями теракта 11 сентября, и родственников погибших. Его группа обнаружила, что по прошествии первоначального шока наиболее распространенной траекторией среди этих групп было «стабильное здоровое функционирование на протяжении всего периода». Другими словами, работа нормальной устойчивой психики. Тысячелетиями от большинства людей ожидалось, что, если их постигнет даже самое жуткое несчастье, в конце концов они смогут от него оправиться. Исследователи и психологи подтверждают: подавляющее большинство переживших даже суровые трудности, будучи предоставлены сами себе, демонстрируют именно эту способность — подняться, снова забраться в седло, отправиться дальше в путь. Есть даже мнение, что не самое благополучное детство с его мириадами естественных встрясок может принести человеку пользу — сделать его сильнее, умнее, решительнее, благодарнее.
Но потом что‑то изменилось.
Мы отказались от веры в прирожденную способность человека одолевать невзгоды — и стали говорить нашим детям, что вернуться к нормальной жизни, и уж тем более преисполниться новой силы, после кризиса невозможно.
«Я думаю, одна из крупных проблем академической психологии — это то, что она стала ограничена кругом богатых и привилегированных», — говорит Камило Ортис. Очень немногие, выбравшие профессию, связанную с психическим здоровьем, когда‑либо жили даже просто в бедности, не говоря уже о том, чтобы, как Ортис, иметь за плечами вынужденную миграцию или тюремное заключение родителей. Им легко преувеличивать степень, в которой незначительные потрясения могут травмировать психику подростков. Тем не менее психотерапевты взяли бразды правления культурой в свои руки и подарили жизнь призраку, который и поныне не дает нам покоя: «детской травме».
Склад поломанных игрушек
Сегодняшние школьные консультанты и психологи пригласили бы оставшуюся без матери девочку — мою бабушку — к себе в кабинет, расспросили бы ее о положении в семье и постарались бы, чтобы все ее учителя знали, что она перенесла тяжкие лишения. Они выискивали бы мельчайшие признаки того, что она не справляется в школе, и поскольку бабушка была умной девочкой, она быстро бы догадалась: ее считают ущербной. У нее не было матери, ее иммигрантская семья бедствовала, с ней неподобающе обращались родственники, она перенесла почти смертельную болезнь — по всем этим причинам взрослые следили бы за ней и цеплялись бы за любые проблемные сигналы. Их ожидания относительно того, на что она способна, чего она может достичь, были бы занижены до минимума. На жаргоне сегодняшних школьных консультантов она была бы «НДО-4» (если не больше) — ребенком, травмированным четырьмя разновидностями неблагоприятного детского опыта, сулящими уйму всевозможных физических и поведенческих проблем.
Фото: mart production / pexels.com
Сегодня никто не осмелится наказать девочку с биографией моей бабушки за плохое поведение или снизить ей балл за невыполненное задание. Разве она не достаточно натерпелась? То, что эта травмированная юная леди просто ходит в школу и нормально себя ведет, — уже чудесное достижение. Если бы это не было понятно просто из взглядов, которыми бы они ее провожали, регулярные встречи со школьным психологом не оставили бы у нее сомнений.
Мы, вся наша культура, зачарованы идеей детской травмы — мы боимся ее нанести, мы всюду ее высматриваем. Книги, убеждающие, что мы все выходим из детства со скрытыми травмами, оккупируют полки бестселлеров — и не собираются отступать. И ведь какое это облегчение — обнаружить травму у себя самого! «Ах вот почему мне всегда так нужно чужое внимание; почему я всегда опаздываю на работу; почему мне трудно поддерживать отношения». Травма снимает ответственность. Дело не в том, что мы не разглядели важные недостатки у своих романтических партнеров или что уснастили свою жизнь атрибутами хаоса — наркотиками, соцсетями, порнографией. Нет, источник нашего несчастья — детская травма. Она как болезнь — такое же незаслуженное увечье.
Травма нависает над нашими головами как низкий потолок. Как можно расти над собой в таких условиях?
Бесполезно и пытаться. И распахнуть дверь и выйти из этого тесного пространства тоже невозможно — травма пригвоздила нашу обувь к полу.
Прекрасный израильский социолог Ева Иллуз отмечает, что типичная история травмы всегда пишется с конца — от нынешней неудовлетворенности взрослого к прозрению о том, что его детство прошло в проблемной семье. «Что такое проблемная семья? Семья, в которой не удовлетворяются твои потребности. А как узнать, что в детстве твои потребности не удовлетворялись? Просто — взглянуть на твою нынешнюю ситуацию, — пишет Иллуз. — Тавтологичность очевидна: любая нынешняя проблема указывает на прошлую травму».
Как и предсказания гадалки по линиям на ладони или картам Таро, объяснение несчастья взрослого человека детской травмой нефальсифицируемо. (Его невозможно опровергнуть.) Откуда нам знать, что наши неудачи по карьерной или романтической линии не вытекают из затаившейся внутри боли от папиных шлепков, или маминых криков, или издевательств в пятом классе? Ниоткуда. Мы никогда и не узнаем. Изворотливая логика этой идеи не допускает серьезного анализа, и поскольку она одновременно объясняет все наши проблемы и снимает с нас ответственность за их решение, ей очень трудно сопротивляться.