— В последние месяцы практически любой текст из эпицентра ковида читатели встречают со словами: «Вы дестабилизируете обстановку, вы сеете панику, вы пугаете людей». Но раньше, когда речь шла о военной журналистике и о репортажах с поля боя, такие комментарии были редкостью. Что вы думаете об этой тенденции, отмечали ли вы ее?
Виталий Лейбин, главный редактор журнала «Репортер»: У нас еще до ковида с медицинской темой сложилась очень сложная общественная ситуация. В медиа очень часто выходили критические материалы на темы, связанные с врачами. Причем общество легко склонялось к обвинению врачей. Наша позиция была в том, чтобы понимать и ту сторону. Потому что ситуации, когда врачи спасают, часто неизвестны обществу. Больше известны истории, когда не спасают.
Виталий Лейбин
У врачей очень сложная коммуникационная ситуация — они связаны не только этикой, но и прокуратурой, и своим начальством. Мы в весной делали фильмы с врачами. Большая часть врачей отказывалась говорить прямо, включая тех, кто работал в красной зоне — они опасались критики со стороны начальства и общества. И когда врачи в материалах наших коллег говорят что-то неполиткорректное — это подвиг, потому что они люди государственные.
Врачи еще не так закрыты, как милиционеры, но им тоже тяжело. Я в военных ситуациях видел, как люди, которые не боятся умереть под пулями, боятся неодобрения своего начальства и коллег. Мне кажется, это нездоровая ситуация. Правильно, когда проблема обсуждается публично. Когда кто-то говорит что-то общественно неприемлемое, но это обсуждается как мнение, а не как преступление.
Если бы проблемы медицинской сферы, в том числе, ковидные, обсуждались более свободно, а не только в режиме «оппозиционная пресса считает, что все пропало, а государственная говорит, что все хорошо», возникла бы золотая середина честного общественного обсуждения. Фон неприятия возникает на месте зияющей пустоты нормальной общественной коммуникации.
Анна Белозерова, фтизиатр, рентгенолог: Я сама одновременно и читатель, и врач из той самой красной зоны. Репортажи о военных действиях пишут и снимают все-таки не о том, что в соседнем доме происходит. Война тебя лично с высокой долей вероятности не коснется. Сегодня же после некоторых репортажей даже мне, врачу с почти 25-летним стажем, становится дурно. Притом, что я все это вижу каждый день и ничего нового для себя не открываю.
Поэтому общество так и реагирует: это не норма. Врач должен сохранять профессиональное лицо. Эти репортажи из морга — зачем? Сказать, что все сейчас захлебываются в работе? У меня сегодня было 65 исследований, это моя работа, в моргах то же самое. Я считаю, что врачи должны сохранять профессиональный настрой, в первую очередь и помещать эмоции в другой контейнер, а никак не в СМИ.
Почему такая реакция у людей? Они боятся дико: я попаду в эту больницу, я там буду лежать голый, привязанный, у меня протечет памперс, легкие развалятся в труху, меня отключат от аппарата ИВЛ.
Я сама в комментариях убеждаю людей, что все вовсе не так. Надо давать людям настрой не на катастрофу, что ты попадешь в больницу, будешь валяться в коридоре никому не нужный, а на то, что тебе все-таки помогут. Хотя мы прекрасно понимаем, что в разных учреждениях разные истории, и эти истории могут быть очень негативными.
Раньше было какое-то ощущение контроля. Даже если кто-то из близких болел тяжело, можно было подключить связи, деньги, отправить лечиться за рубеж. А сейчас связи и деньги практически ничего не решают. Работы у людей нет. Кому-то зарплату урезали. Вся стабильность рухнула, что вызвало ожидаемую реакцию — гнев.
Анна Хасина
Анна Хасина, психолог: Эту тенденцию можно объяснить биологическими законами. Особенности нашего мозга: мы не можем долго находиться в ситуации неопределенности и тревоги. На высоком кортизоле мы долго не проживем, он ищет выход в какое-то действие — в адреналин, например.
Никаких действий сегодня нет: эпидемия, как была, так и есть. Лекарств как не было, так и нет. Прививки от ковида как не было, так и нет. Когда это всё кончится, непонятно. Долго длящаяся тревога ужасно истощает. Если раньше была надежда на действия, перемены, то теперь ее нет. И дополнительная информация из СМИ еще больше подбрасывает дров в костер тревожности, вызывая колоссальное чувство агрессии и злости.
Дмитрий Соколов-Митрич, журналист и писатель: Читатели по-разному, наверное, реагируют. Кто-то говорит: «Вы сеете панику», кто-то не говорит. Если так ставить вопрос, это тоже большое обобщение.
На мой взгляд, комментарии оставляют люди, склонные к радикальному мышлению. Но наверняка, есть комментарии и другого рода: «Надо писать о том, что происходит в больницах». Думаю, есть люди, которые вообще не оставляют комментариев, не испытывают потребности делиться своим мнением, и их большинство.
Откуда такая острая реакция? Если чисто психологически размышлять, наверное, люди боятся нового локдауна. У них и так семейные бюджеты весной закончились, может быть, поэтому? Я думаю, что одно из появившихся настроений: не надо нагнетать обстановку, нагонять страх, а то всех опять загонят в локдаун.
Павел Алфимов
Павел Алфимов, психиатр: Полагаю, что под «дестабилизацией» понимают манипуляцию общественным мнением, «накручивание» паники в общественном поле с какой-либо прямой или вторичной выгодой. Эффект зависит от того, как подается информация и с какими формулировками.
В крупных СМИ предполагается редактура, факт-чекинг и взвешенная оценка экспертов. В социальных сетях все это отсутствует в принципе, таких понятий не существует.
Я могу рекомендовать читателям относится с доверием к информации из официальных источников (таких как ВОЗ), а ко всей остальной — с осторожностью.
Сложно прокомментировать, что делать с обвинениями от взволнованных граждан. Возможно, следует после нашумевшего материала публиковать разъяснение и ответы на вопросы. Регулирующие органы не присылают обвинений в редакцию, они обращаются в суд и Роскомнадзор.
Иеромонах Феодорит (Сеньчуков), врач-реаниматолог на скорой: Люди сейчас желают, чтобы им было комфортно и красиво. Знаете, такое выражение есть: «Сделал семье красиво». Мир очень боится, да? Вот почему вообще такая паника вокруг ковида?
Иеромонах Феодорит (Сеньчуков)
На самом деле, в этом заболевании нет ничего удивительного. Это обычная респираторная инфекция, у которой есть варианты тяжелого течения. У нее не самая высокая смертность, у нее не самая высокая летальность. Это обычная инфекция. Обычная, я имею в виду, не по механизму поражения — он тоже, кстати, не впервые возник, он тоже описан много раз, как и все вот эти страшные слова типа «матового стекла». Это описано двадцать, тридцать, сорок лет назад. Это инфекция с определенными тяжелыми осложнениями.
Но люди боятся всего, что им может напомнить о смерти. Кстати, именно поэтому у нас практически уходит похоронная культура, культура горевания, культура переживания смерти. Она остается, фактически, только в церковных кругах.
Люди не хотят думать о том, что вообще болеть — плохо, болеть — страшно. Поэтому паника, безумие с этими масками. Я сейчас не про Собянина, а про людей. Когда масочники выкидывают антимасочников из метро, бьют и так далее. Понимаете, это же нонсенс. Я понимаю, полиция выполняет приказы. Но когда люди сами бросаются, избивают человека только потому, что он не такой, только потому, что они так боятся заразиться — это о чем разговор? Это говорит о том, что паника уже существует.
Как тогда рассказывать о проблемах медицины и работе врачей?
— Невозможно рассказывать о подвиге врачей, которые сегодня работают в очень тяжелых условиях, и не писать о том, что происходит в больницах. А там происходят страшные вещи. Мы знаем из официальных источников и после наших попыток вызвать скорую, что емкость медицины на пределе, Как быть, если такой рассказ кого-то может взволновать?
Виталий Лейбин: Часть проблемы состоит в том, что какая-то информация появляется на фоне замалчивания. Если бы не было замалчивания, тогда информация не вызывала бы шок.
Второе, с точки зрения журналистской профессии, говорить можно обо всем, кроме того, что может навредить невиновному человеку. А все, что имеет общественную значимость, является предметом обсуждения. Как только вы начнете что-то скрывать, у вас все равно эта информация всплывет в самой неприятной или неправдивой форме. Поэтому нельзя обвинять журналиста в том, что он написал правду, потому что в ином случае кто-то другой написал бы неправду, в десять раз преувеличенную. В этом смысле, нет для журналиста такого вопроса писать или не писать правду. Конечно, писать.
Анна Хасина: Когда случился «Норд-Ост», была очень большая сначала журналистская, а затем общественная дискуссия о допустимости, этике журналистских комментариев. Когда террористы требовали выхода в эфир, нужно было принимать экстренное решение, соглашаться ли на это. «Эхо Москвы», например, приняло решение вывести террористов в эфир, а кто-то отказался. Потом много обсуждали — а как все-таки было правильно?
Сегодняшняя ситуация не имеет такой ужасной остроты переживаний. Но она отчасти сродни той дискуссии, потому что тоже про этику.
Предположим, этическая позиция журналиста: людям нужно говорить правду, не важно, заденет она их или нет. Тогда журналист будет описывать те ужасные дыры в здравоохранении, которые возникли не сегодня, а как фонариком, подсветились ковидом.
И тогда ему нужно быть готовым готовым к потокам недовольства, которые на него могут вылиться.
Если этическая позиция журналиста — людей надо в первую очередь беречь, он не будет писать о нехватке коечного фонда или о том, как пациенты не могут дождаться скорой.
Мне очень нравится и близка позиция журналистов «Правмира»: баланс правды, добра, любви и принятия. Вот этот баланс, собственную этическую позицию каждый журналист выбирает для себя. И каждый читатель выбирает для себя то издание, которое будет близко к ценностной позиции.
Дмитрий Соколов-Митрич: Если репортаж не служит психотерапевтическим средством для автора, он не способен нервировать аудиторию. Если журналист не придерживается крайностей, а адекватно пытается написать как есть, учитывает разные аспекты проблемы, как правило, такие репортажи не доводят никого до белого каления. Если автор намеренно сгущает краски или наоборот, пишет в успокоительном ключе, это может вызвать острую реакцию.
У нас в «Русском репортере» был репортаж Юлии Вишневецкой о скорой помощи на примере Перми. Юлия и фотограф Юрий Козырев три дня провели на дежурстве вместе с медиками скорой. Жесткач был еще тот. Юрий Козырев вспоминал: «Я фотографировал много войн, но такого даже в Ираке не видел». Но при этом репортаж читателя на днище не опустил, он стал срезом нашего общества — там и старушки одинокие, и наркоманы, и герои России.
Текст был написан правдиво, но без бешенства репортерского — где-то ирония, где-то ирония на фоне ужаса, где-то восхищение. В результате этот репортаж оставляет, как ни странно, светлое впечатление, хотя в нем абсолютно ничего не заретушировано.
На мой взгляд, ад в репортаже идет от самого автора, который его в себе носит и выплескивает в текст. Если у журналиста внутри ада нет, то даже о чем-то самом чудовищном он может писать по-человечески, не вгоняя аудиторию в страх.
Не нужно ни в коем случае скрывать то, что происходит на самом деле в той же ковидной больнице, но нужно разбираться. Условно: журналист идет мимо палаты и слышит душераздирающий крик пациента. Можно написать: врачи не выполняют свои обязанности, угробили пациента. А если разобраться, может выясниться, что больной должен был умереть еще час назад, и врачи в каких-то совершенно экстремальных ситуациях ему спасают жизнь и практически уже спасли. Чтобы видеть не только то, что хочется, нужно как минимум рыть на две-три лопаты в глубину.
Главное для журналиста — не конкретно кому-то помочь или что-то изменить, а разобраться, понять, объяснить и так далее. Я нажал на репортаж, как на кнопочку, и после этого что-то поменялось в лучшую сторону? Так не бывает, за редким исключением. Чаще бывает так, что твой текст стал еще одной каплей, которая что-то переполнила.
Но можно на молекулярном уровне менять ситуацию. Допустим, репортаж прочитали 100 тысяч человек, 10 тысяч из них он задел, тысяча из них захотели что-то сделать, и 100 человек действительно что-то сделали или изменили в своей или окружающей жизни. Но журналист об этом чаще всего не узнает.
Поэтому не надо во главу угла ставить цель что-то изменить, так очень легко можно впасть в профессиональную манию величия: «Я сейчас им покажу и все тут же забегают». Никто не забегает. А если и забегают, то не факт, что эта беготня к чему-то хорошему приведет. Если ты видишь в своем репортаже инструмент, а не цель, тогда ты всегда будешь как журналист, скорее всего, недорабатывать.
Павел Алфимов: Не могу согласиться, что от СМИ надо требовать замалчивания «острых» тем и тишины. Стимулировать дискуссию, поддерживать интерес к важным темам — это необходимая часть вашей работы. Заметка в газете — достаточное основание для служебного расследования, проверки и даже заведения уголовного дела.
Люди всегда волнуются, это в нашей природе. Считаю, что лучше волноваться из-за важных вещей, чем из-за цен на мобильные телефоны или поведения деятелей культуры.
Анна Белозерова: Давайте мы слово «подвиг» задвинем в дальний ящик. Да, мы работаем иногда с большим переутомлением, на пределе, пока мы проигрываем, многих пациентов теряем, потому что болезнь коварная и тяжелая. Но это не подвиг, это работа. Мы знали, куда шли.
Анна Белозерова
А писать нужно в таком ключе: «Дорогие товарищи, если у вас температура 37,2, вы не задыхаетесь, то не надо вызывать скорую, выпейте парацетамол и ложитесь спать. Если вам нужен больничный, вызовите участкового доктора». Может, это странно звучит, но перегрузка системы во многом случилась из-за людей, которые требуют КТ и всего остального. При этом люди с тяжелым течением ковида не могут госпитализироваться.
Надо писать о том, как оптимизировать нагрузку на имеющуюся систему, а не последствия пересказывать. Надо писать о хорошем: например, в моем регионе лечат всех — и пожилых, и молодых. Недавно выписали пациентку 90 лет. Люди выздоравливают даже в 90 лет, почему бы не написать об этом?
Например, у нас нет нормальной психологической помощи врачам — это то, о чем нужно кричать, потому что ресурс не бесконечен.
Если к психиатру доктор может прийти за антидепрессантами, это даже ничего не стоит, скорее всего, то визит к психотерапевту начинается от 4-х тысяч за часовую сессию. Конечно, не все могут себе это позволить. Но когда хочется выплеснуть эмоции, выплескивать их надо не на пациентов, не на коллег, не на журналистов, а в кабинете психотерапевта.
Иеромонах Феодорит (Сеньчуков): Репортажи могут взволновать кого угодно. Всегда найдется тот, кому он не понравится. Самое главное, что надо делать — это писать честно.
Помните, крутили везде эти ролики по 50 машин скорой помощи около больницы. Но ведь эти 50 экипажей у больницы стоят не потому, что мест нет. А потому что открывают новую больницу под ковид, в нее тут же начинают отправлять бригады со всей Москвы, вот они и выстраиваются у приемного отделения. Есть определенная пропускная способность, но об этом не говорят.
Если мы этого не понимаем, то получаем голые цифры, которые вольны интерпретировать как угодно. Понимаете, нужно правильно анализировать информацию. Опять же, это должно быть честно.
Есть люди, которые не верят в ковид. До них можно докричаться?
— Всю весну люди с экранов, в том числе и медики, рассказывали, что ковид не страшнее гриппа, а Швеция — молодец, что не объявила карантин. Не кажется ли вам, что такая эмоциональность врачей и журналистов во многом связана с попыткой докричаться до аудитории, которая по-прежнему верит, что всё это заговор и пандемии нет?
Виталий Лейбин: Отчасти это так — жесткая форма выражения этой мысли пытается работать с вразумлением. При этом надо понимать: нельзя сказать, что бизнесмен, который не верит в избыточную опасность ковида, не имеет права на собственное мнение. Трудно верить, что те меры, которые останавливают твой доход, действительно являются реальностью, а не происками.
Врачи имеют право говорить, что они на войне. Но власти и обществу желательно коммуницировать без паники. Все общественные действия должны быть рационально обсуждены, без эмоций.
Я разговаривал с одним из выдающихся экономистов Константином Сониным. И он говорил: по крайней месте, власти Москвы рационально строили коммуникацию. Они пытались сообщить населению: если у вас легкие симптомы, не контактируйте, сидите дома и вызывайте врача; если тяжелые — обращайтесь в больницу. Простые рациональные тезисы, как вести себя в подобной ситуации, важнее, чем создание всеобщего крика: «Ужас, ужас!»
Анна Хасина: Мне трудно судить о мотивах людей, которые пишут эмоционально и страшно.
Людей, отрицающих что бы то ни было, всегда будет достаточно. Есть антипрививочники, есть плоскоземельники, а есть люди, не верящие в опасность ковида.
Вопрос: надо ли пытаться до них докричаться? Если да, то каким способом это делать?
В любом случае, журналист пишет, имея в виду какую-то аудиторию. Идея переубедить аудиторию, отрицающую опасность ковида, мне кажется весьма сомнительной. И не является ли такое объяснение просто оправданием излишней журналистской эмоциональности?
Павел Алфимов: Существует большой разрыв между причиной и следствием. Пример причины — ты поехал в метро в гости или сходил в магазин без маски. С тобой ничего не случилось, живешь как обычно. Пример следствия — дежурство ответственного терапевта в обсервации в скоропомощной больнице. Такое дежурство напоминает ад на земле, с решениями о жизни и смерти, с медицинской сортировкой, с огромными физическими и психоэмоциональными перегрузками.
Никого из нас по-настоящему не готовили к массовым санитарным потерям (кроме немногочисленных военных врачей). Ни у одного врача нет сомнений в том, что всем надо ходить в маске и соблюдать правила социального дистанцирования. Мнение профессионала в предметной области a priori более значимо, чем мнение обывателя.
Если вы верите в теории заговора, в чипирование, во что угодно — ради Бога. Главное — ходите в свежей одноразовой маске и перчатках, вакцинируйте себя и своих близких.
Анна Белозерова: Недоверие не лечится запугиванием, работает только здравый смысл. Он в чем заключается? Ковид — это острое респираторное вирусное заболевание. 90% людей его переносят относительно легко, как ОРЗ или грипп. У 10% людей начинаются серьезные симптомы, около 1% попадут в реанимацию.
Но никто не знает, как у кого будет протекать болезнь, это непредсказуемо, что тоже создает один из факторов психологической нестабильности, которую мы сейчас наблюдаем по всей стране. 90-летняя бабушка поправилась, я только что описала 19-летнего с тотальным поражением легких по КТ, я не знаю, что с ним будет, никто не знает.
У горя есть пять стадий проживания. Убедить людей, которые не хотят верить в то, что происходит, — это тоже отрицание. Просто у всех разная динамика. Кто-то считает, что его заперли, все вокруг виноваты, ковид — это заговор и так далее. Разрушить эту психологическую конструкцию невозможно.
Человек может поменяться только изнутри и никак не под действием внешнего страха. Это личный выбор людей и мы, к сожалению, на этот выбор можем повлиять только разумными объяснениями. Но если они до человека не доходят, мы не в состоянии его переубедить, надо признать за каждым человеком право на выбор. Надо с этим смириться и не пытаться людей переделать, потому что на обвинение люди реагируют сопротивлением.
Если ко мне в больницу попадет ковид-диссидент, я буду его лечить, как любой другой врач.
Иеромонах Феодорит (Сеньчуков): Сама фраза «Не страшнее гриппа» неправильная. Грипп — очень страшное заболевание. И поэтому, когда мы говорим, что какая-то болезнь не страшнее гриппа — это не говорит, что она проходит легко. Я сам в свое время болел гриппом и загремел в реанимацию.
Человек, который работает в красной зоне, видит тяжелых больных и невольно экстраполирует свой опыт на всех. Поэтому когда находишься изнутри, твои знания ограничены. Опять же, снаружи тоже не всегда можно увидеть все.
Почему журналисты иногда не чувствуют, что людям тяжело?
— В наше время действительно можно кого-то дестабилизировать? Или у нас, журналистов, уже профдеформация, потому что мы видели много страшного, работали на катастрофах и нам кажется, что никого дестабилизировать уже нельзя.
Виталий Лейбин: Из-за информационных технологий публика оказалась в той ситуации, что и профессионалы, работающие с острыми ситуациями — врачи, журналисты, полицейские, МЧС.
Аудитория начала сталкиваться с горем в социальных сетях и оказалась неподготовленной к нему.
Как обычному человеку с этим справляться? Когда врач сталкивается с горем, он идет спасать жизнь, когда журналист сталкивается с горем, он про это пишет, когда милиционер сталкивается с горем, он ловит преступников. А когда ты не можешь с горем ничего сделать, то это ядовитая информация, ненужная тебе, она уходит в пустое переживание и в травму.
Публика на следующем этапе должна будет выработать способы продуктивного действия, а не пустого сопереживания горю. Самые простые примеры — обсуждение может приводить к формированию политического участия и общественного мнения, а затем и изменению того, что тревожит. Второе — это благотворительность. Можно помогать решать какую-то проблему. Даже когда мы перечисляем 50–100 рублей в фонды — в этом тоже выход проживания горя, один из лучших.
Анна Хасина: В эпоху доступности информации, открытости персональных данных, многочисленных информационных и маркетинговых инструментов и контекстной рекламы дестабилизировать можно кого угодно и в очень короткий период. Другой вопрос, делают ли это журналисты, которых в дестабилизации обвиняют?
Нейробиологическая природа человека ровно такая же, как и тысячу лет назад. Люди не стали более уязвимыми, зато у нас стало гораздо больше информационных потоков.
Дмитрий Соколов-Митрич
Дмитрий Соколов-Митрич: История человеческая знает примеры гораздо более радикальные, достаточно вспомнить гражданскую войну или фашизм в Германии. У нас в сравнении время очень спокойное, несмотря на пандемию.
Поэтому я не могу сказать, что мы пребываем в состоянии аффекта. Да, этот информационный век не делает прозрачной социальную среду, наоборот, ее замутняет и создает нехватку ясности. Но в целом это не какой-то апокалипсис.
Павел Алфимов: Безусловно, люди, столкнувшиеся с личной трагедией, с потерей близкого, с перегруженностью медицинской службы, могут болезненно реагировать на такие репортажи. Часто они сами нуждаются в поддержке.
Почти в каждом регионе есть бесплатные службы психологической помощи, психотерапевты в поликлинике и горячая линия регионального департамента здравоохранения. Поиск поддержки от близких, в своем окружении, а также обращение к специалистам гораздо эффективнее, чем гневные комментарии в социальных медиа.
Анна Белозерова: Мне жалко людей, которые читают некоторые репортажи о медицине. Особенно, если они не имеют к ней отношения. Есть люди с очень нестабильной психикой, они тяжело подобное воспринимают, и это тоже нормально.
Мне кажется, сейчас надо энергию тратить не на переубеждение всех вокруг, а на разумное информирование. Хотя я прекрасно понимаю, что разумное информирование и призыв к разумным действиям достаточно скучны с точки зрения редактора и журналиста.
Люди или отрицают ковид, или боятся его?
— Не кажется ли вам, что мы существуем между двух огней. По одной дороге пойдешь — ковид найдешь, по другой — спокойствие потеряешь? Люди держатся двух крайностей.
Виталий Лейбин: Мне кажется, нет. Я думаю, что, как раз все неплохо в мире, и в России большой паники нет. Само требование социальной дистанции и изоляции препятствует коллективным проявлениям паники.
Конечно, внутренние переживания и страхи увеличивают фон психологических проблем. Но, к счастью, это сильно компенсируется привыканием. Трудно взывать к дисциплине, к ношению масок, потому что люди устали бояться. В некоторых регионах еще не привыкли бояться, в некоторых — уже устали.
Анна Хасина: Мне как психологу очень близок тезис, что внутри эпидемии ковида скрывается эпидемия психологических расстройств. Такую массированную атаку на человеческую психику мы могли наблюдать только, наверное, во времена Второй мировой войны, когда военные действия касались абсолютно каждого на планете. Были страны или народы, чуть менее задействованные в театре военных действий, но по большому счету та война коснулась всех. Так и сегодня — эпидемия коснулась всех.
Павел Алфимов: Отрицание — это отказ от ответственности, реакция избегания. Никогда не поздно взять ответственность за свою жизнь и благополучие и чуть серьезнее относиться к правилам общежития. Да, это более волнительно. Но, как уже было сказано выше, не более волнительно, чем вся наша жизнь.
Анна Белозерова: Не надо пытаться менять то, на что мы не можем повлиять. На что мы можем повлиять? Маску надеть, не ходить по магазинам часами, снизить время в общественном транспорте.
Есть замечательная фраза: делай, что должен, а будь что будет. Не надо кидаться ни в отрицание, ни в пропаганду — делайте то, что вы конкретно можете сделать. Это действительно уменьшит распространение инфекции.
Иеромонах Феодорит (Сеньчуков): Я спокоен. Во-первых, потому что я верующий человек. Кого нам бояться, если с нами Бог? А во-вторых, чего бояться-то? Можно бояться, что нет антибиотиков; можно бояться, что в местной больнице не хватает коек; но бессмысленно бояться болезни как таковой. Мы же не боимся туберкулеза, мы не боимся менингококка, от которых тоже умирает очень много народу.
Пугает, когда начинают запугивать цифрами летальности, бросаться непонятными словами, произносить их с важным видом. Вы себе представляете, что такое матовое стекло? Это определенные очаговые тени, которые описывают при разных видах пневмонии. С 1996 года по 2020-й мы жили прекрасно, зная о существовании матового стекла. И никого это не пугало. Или вот цитокиновый шторм. Раньше его называли «синдром системного воспалительного ответа» с некоторыми вариациями. Понимаете, мы этот синдром знаем уже, по-моему, лет сорок. Если не больше.
Если мы будем говорить о том, что ковид — это очень страшное новое заболевание, о котором никто ничего не понимает, никто ничего не знает — да, это будет пугать. Кстати, почему сейчас меньше боятся, да? Потому что стало более-менее понятно, что происходит. А кого-то это действительно пугает, человек прячется, сидит в самоизоляции, выходит только в противогазе.
Писать надо честно, но не ставить своей задачей читателя напугать.
Но если журналисты не будут писать правду, останутся только фейки
— Если не давать правдивую, пусть и страшную информацию, то будут лживые и такие же страшные фейки: от масок умирают, прививками убивают и так далее. Какой-то крен все равно будет и страхи не уйдут, просто станут другими.
Анна Хасина: Мне кажется, страшные фейки возникают как при наличии информации, так и при ее отсутствии. На эту тему есть большой пласт исследований антрополога Александры Архиповой.
Я не уверена, что правдивая информация мешает возникать фейкам. У них разные механизмы возникновения и они адресованы разной аудитории. Разные люди читают правду и ложь.
Есть люди с рационально-практическим мышлением и люди с мифологическим мышлением. Помните, как у Островского: за морями живут люди с песьими головами? Люди, которые верят в каких-то заморских жителей с песьими головами, никуда не делись, они были как в XIX–XX веках, они есть и в наше время. Просто теперь они верят в страшные излучения, смертельно опасные маски, шапочки из фольги. Для такой аудитории никакая правдивая информация не является достоверной и не мешает им верить во всяческое мракобесие.
Есть аудитория рационально настроенных людей, которые ищут информацию, удовлетворяют свой естественно-научный интерес. А если не получают ответа, то продолжают искать информацию до тех пор, пока не получат ее. Для такой аудитории очень важно давать правдивую информацию, соблюдая баланс правды и эмоций. Излишняя эмоциональность подачи информации затрудняет восприятие истины.
Анна Белозерова: Возможно. Но люди с иррациональным убеждением — не наша целевая группа, их не переубедить никак и ничем. Наша целевая группа — это колеблющиеся, с ними нам нужно работать.
В случае фейков нужно написать реальную информацию: от масок не умирают, были исследования с пульсоксиметром, когда сатурацию измеряли в течение 6 часов ношения маски, она не изменялась. Люди, у которых есть здравый смысл, это поймут и примут.
Как рассказать о работе врачей, но не напугать аудиторию?
— Каким вы видите идеальный вариант: рассказать о работе врачей (не расскажешь о ней, не описав красной зоны), убедить людей носить маски (не убедишь, если говорить «лучше носить маски»), помочь аудитории себя защитить?
Виталий Лейбин: Если вы пишете о беде, большой проблеме, у вас должны быть положительные герои. Когда рассказываете о положительном герое, у вас должен быть какой-то конфликт, который преодолевает герой. Это баланс не материала, который говорит «все ужас-ужас», и материала, который говорит «все хорошо». Оба таких материала одинаково не адекватны, потому что не могут быть правдой.
Чем тяжелее информация, тем важнее показать аудитории про системный выход: наличие позитивного героя, наличие способа позитивного участия, например, благотворительности.
У нас есть большой шлейф начала бесцензурной перестройки журналистики, когда содержание чернухи было адекватно на фоне цензуры. Но потом стало понятно, что профессиональная норма состоит в том, что если вы пишете о терактах, например, то очень важно, чтобы в вашем материале у вас был герой, который не испугался. Это позволит читателю, зрителю сохранить рациональную картину мира. Случился ужас, но мир все-таки держится на каких-то столпах.
Анна Хасина: Я могу только примеры привести. То, как говорит Денис Николаевич Проценко, это не страшно и не вызывает отторжения, ему веришь. Он говорит умеренно эмоционально, я бы сказала. Правдивая информация — это часто факты, цифры, статистика. А убеждают при этом рассказы из первых уст, истории, нарратив. Рассказы из первых уст всегда более эмоционально окрашены.
Павел Алфимов: Считаю, что нужно правдиво рассказывать о подвиге врачей, медсестер, санитаров, технического персонала, волонтеров и всех причастных. То, как справляются с пандемией по всему миру — это действительно подвиг, что-то далеко выходящее за пределы должностных обязанностей.
Анна Белозерова: Для меня это спокойное взвешенное обсуждение сложившейся ситуации. Иногда, я понимаю, чтобы привлечь внимание властей к какой-то проблеме, приходится применять много приемов, в том числе, гиперболизировать что-то, может быть, эмоционально что-то описывать. Но плоды дает только трезвый спокойный подход.
Сейчас очень снизилось количество КТ без показаний после работы СМИ, работы врачей в соцсетях. Это действительно сработало, хотя и не дало такого волшебного вау-эффекта, как репортаж из морга. Общественное сознание меняется очень медленно.
Иеромонах Феодорит (Сеньчуков): Если мы пишем о работе врачей, то нужно дозировать физиологические подробности. В принципе, когда доктор рассказывает про то, сколько у него смертей — это нормально. Физиологические подробности, такие как отрезается нога — их нужно дозировано давать. Смысл-то не в этом. Мы же говорим о подвиге врачей, а не пишем учебное пособие по ампутации ног.
Допустим, если мы пишем о дыхательной недостаточности при том же ковиде, можно рассказать, как человек задыхается, как его лечат. Но, понимаете, при этом совершенно не обязательно расписывать, как это выглядит со стороны. Такие подробности действительно могут вызвать просто неприятие текста в целом.