
«Мне ни с кем нельзя встречаться»
Я всегда хотела быть приемной мамой. Помню, в опеке передо мной положили три толстые папки. Начала листать, и закружилась голова. Все эти листочки — судьбы детей. Сотрудники увидели мое лицо: «Так, стойте, пишите, что бы вы хотели. Мы сами подберем».
А требования у меня самые простые: ребенок от нуля до трех лет, лучше девочка, потому что мальчику нужен отец, а у меня мужа пока нет.
На следующий день мне позвонили прямо с утра: «Приезжайте, мы вам дочь нашли». Я познакомилась и сразу согласилась. Это была моя Кристина, тогда Карина. Такая смешная… Наполовину узбечка, наполовину дагестанка.
Там дежурила пожилая нянечка-армянка. Очень добрая, но своеобразная женщина. И она была категорически против.
— Ну куда вы? Посмотрите на себя! Вы такая светлая, а она такая темная, зачем она вам нужна?
Эта нянечка меня долго отговаривала. Потом ушла в группу и вернулась с русским ребенком.
— Возьмите лучше Наташу! Посмотрите, какая Наташа хорошая!
— Нет.
Ушла, вернулась с мальчиком.
— Возьмите Андрюшу. Посмотрите, какой хороший русский мальчик Андрюша!
А я уже действую по принципу: нет, теперь я точно заберу этого ребенка. Так у меня появилась дочь.
После этого мне стало сложнее общаться с мужчинами: «Только бы не найти того, кто окажется педофилом».
А если и общалась, поначалу не говорила, что у меня есть ребенок. До второго свидания обычно не доходило. Очень редко — до третьего.
А потом я решила, что хватит. Дочь становится старше, до ее 18-ти лет мне ни с кем встречаться нельзя. Хотя она, конечно, страдала, что нет папы. Каждый Новый год просила у Деда Мороза папу.
Иногда даже игрушки не просила — просто папу.
«Нельзя говорить, что мне больно»
Моя собственная семья была религиозна. Строгие мама и папа, шестеро детей, я третья по счету. Отец сначала работал на светских работах, а потом вступил в христианскую организацию, довольно быстро стал там большим начальником.
С детства нам прививали, что до свадьбы у мужчины и женщины не должно быть никакой близости.
Первое изнасилование случилось, когда мне было пять или шесть лет, и оно было не единственным. Это был отец. Мне очень тяжело и больно, что самый близкий и родной человек, созданный для любви, заботы и защиты, так сильно меня предал. Тяжелые воспоминания всплывают помимо моей воли, и тело отзывается болью каждый раз.
Мы жили рядом с интернатом. Родители запрещали мне ходить на его территорию, но интернатовских ребят выпускали гулять, а иногда они сами сбегали и гуляли в наших дворах. Меня поймали мальчики-подростки из этого интерната, по очереди изнасиловали и потом побили.
Я никому ничего не рассказала: у меня уже был секрет с пяти лет — после этого ты уже знаешь, что рассказывать нельзя.
С каждым разом ты убеждаешься: ну да, со мной можно только так. Даже не удивляешься, что тебя ловит кто-то еще.
Тем более они меня запугали, что если я расскажу, то они меня закопают заживо, и я в это поверила.
Примерно тогда же меня начал насиловать дядя, брат мамы. Он жил не с нами, но в том же городе. Это были 90-е годы: безработица, голод. Чтобы не просто так помогать родственнику деньгами, мой отец нанял его возить маму с детьми, пока сам в командировках.
Дядя часто приходил в гости, ночевал. Он делал со мной все, что можно себе представить и чего представить нельзя. Он использовал разные предметы, в том числе острые: отвертки, ножи. Конечно, ни один из этих предметов не был стерильным.
Во время насилия чаще всего дядя не применял ко мне физическую силу, только иногда связывал, но я боялась сделать что-то не так. Я четко знала: если скажу не так, посмотрю не так, мне будет плохо.
Нельзя было плакать.
Нельзя было говорить, что я не хочу.
Что мне больно.
И каждый раз, когда он спрашивал, надо было говорить, что мне нравится, что я его люблю и что мне не больно. Надо было обязательно улыбаться. Я до сих пор с этим борюсь. Когда мне физически больно, я улыбаюсь и шучу даже в больнице.
«Отношения»
Я была уверена, что никто меня не спасет.
Смысл кому-то рассказывать? Это стыдно, и я боялась просить помощи. Дядя делал это в нашей квартире, в своей квартире, на улице, в машине — где угодно. Это было полноценное насилие, причем не только над телом, но и над головой.
Не знаю, смогу ли до конца дней думать как нормальный человек.
Он всегда твердил, что относится ко мне по-особенному, что он только меня любит, что только он может мне такую любовь давать, что никто меня так не любит сейчас и не полюбит в будущем.
И я считала это любовью.
На подсознании понимала, что это плохо, потому что мне больно, стыдно и страшно. Но я была уверена, что это отношения дяди и племянницы. К слову, потом я выяснила, что он то же самое делал с моей старшей сестрой.
Наша мама старалась как могла: она жила в детях, выкладывалась по полной. Мне, среднему ребенку, не хватало внимания, эмоциональной близости. И, наверное, дядино насилие я воспринимала как расплату за то, что он уделял мне время. Можно перетерпеть, зато мы с ним куда-то поедем, он купит мне мороженое. Теперь меня триггерит даже мороженое в ретро-мороженицах.
Когда я в 30 с лишним лет рассказала маме, она удивилась: «Ну как же? Ты его так любила и всегда просилась с ним ехать!» Конечно, я хотела с ним ехать! В семье я и старшая сестра больше следили за маленькими. Мой старший брат уехал учиться. А ты приходишь из школы, помогаешь маме и мечтаешь, чтобы тебя заметили.
Лет в 10 у меня заболели почки, начались постоянные циститы. Меня повели к урологам.
Все урологические процедуры проходят в кресле или на кушетке. Не понимаю, как врачи ничего не заметили. Меня обследовали вдоль и поперек. Лечили цистит, а он возвращался. Врачи не могли понять причину. А я молчала про все, что со мной делали за закрытыми дверями. Наверняка врачи видели следы насилия, но маме ничего не говорили. Предполагаю, что они просто не хотели ввязываться.
«Отношения» с дядей длились до моих 12-ти лет, пока мы не переехали в Санкт-Петербург.
«Безопасно любить того, кому не нравлюсь»
Мне нравились мальчики. Но я не подпускала их близко.
Когда понимала, что в кого-то влюбляюсь, то сразу делала этого человека другом и давала понять, что мне ничего не надо и я ничего не дам, кроме дружбы. У нас в церкви на одного парня всегда было по несколько девушек, и от внимания парни уставали. Я могла пойти в кафе с тремя, и они мне жаловались, какие все девочки навязчивые.
Первый раз я стала встречаться с парнем в 18 лет. Мы пару раз держались за ручку. Хотя он мне сильно нравился. Как только он сделал мне предложение — а в нашей среде нормально жениться и выходить замуж рано, — я сразу с ним рассталась. Утешала себя тем, что верю в настоящую любовь и его не люблю. Этот разрыв я переживала очень тяжело. Но я была инициатором, и мне даже не на кого было злиться.
Я считала себя влюбчивой, но в основном влюблялась безответно. Мне было безопасно любить тех, кому я не нравилась.
После школы родители отправили меня в педагогический колледж. Я отучилась там два года, а потом появился шанс уехать в США. Через год вернулась в Россию, доучилась здесь и стала учителем английского и французского. Год поработала в школе и решила, что это не мое. Летом поступила в медицинский колледж на медсестру. Отучилась, не жалея ни секунды.
Во время учебы я тайно встречалась с парнем не из церкви. Мне был 21 год. Я познакомилась с ним на свадьбе у подруги, мы были свидетелями. Он мне дико не понравился: что это за позер и мажор? В первый день мы язвили, отвлекали внимание от жениха и невесты. Я ему отвечала грубо, а он еще грубее.
Мой первый поцелуй был как раз с ним, с этим свидетелем на этой свадьбе. После, на второй день свадьбы, у нас обоих изменилось отношение друг к другу. Я подпустила его к себе. Мы начали встречаться, я поставила рамки: «Никакой связи у меня до свадьбы быть не может». Он это принял, потому что был влюблен, как и я. Относился ко мне бережно, уважал мои принципы. Нам вместе было весело и интересно.
Мы провстречались целое лето. И потом до декабря. В декабре я с ним рассталась: моя влюбленность перерастала в любовь, и от этого становилось дико страшно. Меня пугало все, что было связано с чувством «любовь». Расставаться с ним было больно. Он был слишком добр ко мне, и я постоянно ждала подвоха. Казалось, за всю его доброту мне когда-то придется расплачиваться. И мы расстались. Я тогда не смогла ему объяснить почему.
Мы не общались год. Потом поняли, что не можем жить друг без друга, и друг к другу вернулись. А через полгода он погиб: уехал в горы и не вернулся.
Мне было 23. На месяц я забросила колледж и не выходила из комнаты. Его не удалось увидеть в гробу, потому что тело нашли только через девять дней — от него мало что осталось. От горя я не могла осознать, что его нет. Сидела напротив телефона и ждала звонка. Мама меня не понимала. Она уже знала про него и, пытаясь меня поддержать, говорила: «Он тебе никто».
Я не хотела жить.
Так, как его, я больше не любила никого.
«Как ты замуж выйдешь?»
Когда я заговаривала о приемном родительстве, мама отнекивалась: «Как ты замуж выйдешь?» А мне нужен был муж, который будет рад приемным детям. Никогда не планировала быть матерью-одиночкой. Думала взять одного-двух до того, как выйду замуж.
О приемном ребенке я думала лет с шести, потому что каждый день ходила в школу и обратно мимо дома малютки. Решила, что у меня будет пятеро своих и пятеро приемных. Когда стала постарше, начала читать литературу про приемное родительство. Уже в 16 лет уговаривала маму кого-нибудь забрать: «Ты оформишь на себя, а я буду воспитывать».
Медколледж отправлял нас на практику в детскую больницу, и там было много отказников. Как же я наседала на мою бедную маму! Я возила с собой фотоаппараты, снимала, показывала фото, рассказывала про судьбы и давила на жалость.
Тогда я снова влюбилась в одного человека. Я не ходила с ним на свидания, но в течение этих трех лет мы часто виделись на мероприятиях, куда-то вместе ездили, много общались, часто созванивались. Он мне очень нравился, да и сам уделял мне много внимания — но так и не отважился позвать на свидание. В какой-то момент мозг включился: стоп, мы с ним три года не общаемся, а я до сих пор чего-то жду. И я поняла, что мне уже 27 лет.
К тому моменту мои родители не так хорошо ладили. Отец уходил из дома, уезжал и не говорил куда. Говорил, что не вернется. Оставлял нас без денег, а у нас — трое подростков. У всех были открыты гостевые визы. Только у меня был просрочен загранпаспорт. Я могла его поменять, и виза перенеслась бы туда. Мама решила, что пора уезжать в США. Но только если я поеду следом.
Я повременила с паспортом. Они уехали, а я пошла в школу приемных родителей. Слишком много чужих детей я воспитала, захотела воспитывать своих. Я работала на разных работах и часто, когда уставала от людей, шла работать няней. У меня был такой детокс от общества на полгода-год.
«Вам точно не достанется»
Как-то раз позвонила подруга. Она работала в детской реанимации медсестрой: «У нас девочка лежит, ей три года, 65% ожогов после пожара. Между жизнью и смертью. К ней мама ни разу не пришла. Нужны памперсы, лекарства, а больница не может обеспечить. Если хочешь, приходи». Я приходила, приносила, общалась с врачами… и захотела забрать девочку к себе. Она тяжелый ребенок, ей предстояло много операций.
Я подумала, что раз я медсестра, то это судьба.
Ее мама ни разу не приехала, папа сгорел в пожаре. И девочка это помнила.
Она отказывалась есть. У нее была детская депрессия: «Я не хочу кушать, мой папа и старшая сестра сгорели». Я опять по книжкам, по психологам — как с ребенком пережить смерть. Много с ней общалась, тайком приносила киндер-сюрпризы, чтобы как-то ее вовлечь и чтобы она хоть что-то съела.
Соцработник нашла маму. Мама объявилась и сказала, что ребенка не отдаст — на девочку была оформлена квартира папы. Узнав об этом, я запаниковала, бросилась к юристам, чтобы отказаться от квартиры. По закону это было невозможно. Пришлось пережить, что девочка мне не достанется.
Но я решила искать дальше. Тайно от семьи. Но у нас в квартире были прописаны все. И все должны были дать согласие. Я собрала все документы и прошла ШПР. Пришлось всем рассказать и всех убедить. Братьев и сестер убедила. Мама держалась две недели, написала письменное согласие. Папа продержался пять недель и даже ходил предупредить опеку: если я принесу бумагу с его подписью, это обман. Я его уломала. И потом ему было так стыдно, что он даже не пошел в опеку — только позвонил.
Я продолжила искать ребенка. И вот опять позвонила подруга из детской реанимации. По новостям показали новорожденного подкидыша — девочку оставили около мусорного контейнера: «Ты как хочешь, но у меня дежурство, я иду смотреть». Ладно, подумала я опять, это судьба. Мы пошли. Я взяла на руки эту девочку, перепеленала, покормила.
Точно судьба.
И если бы девочку не отвезли в дом малютки, мне могли бы ее оформить за три дня без волокиты. Но сотрудники опеки тянули. Они вообще не хотели, чтобы я брала ребенка, отговаривали и давили. Через три дня девочку увезли. Я звоню в новую опеку.
— У нас уже очередь на эту девочку, все смотрели новости. Три семейные пары. Вы не в приоритете, вам точно не достанется.
— Ну ясно.
— Стойте, подождите. А вы как относитесь к национальностям? У нас много «национальных» детей, никто их не берет, а они здоровые.
— Я абсолютно лояльна и даже не ищу идеально здоровых. Возьму любого.
И я забрала свою Кристину.
Когда ей было полтора года, я первый раз полностью подготовила все документы на трехмесячную девочку, и она мне тоже не досталась. Потом, когда Кристине было восемь лет, нашла другую — на инвалидной коляске, с кучей диагнозов. Ее надо было срочно забирать из системы, потому что ее должны были перевести в дом инвалидов, а там она бы погибла. Но ее забрала многодетная семья, у которой свой дом в деревне. Я опять оказалась не в приоритете.
Для меня это было настолько травматично, что я перестала искать.
«У меня было изнасилование, но с этим проблем нет»
Тяжело быть белой вороной. Ты пытаешься подстроиться и делаешь вид, что ты нормальный, как все. А внутри у тебя своя тайная одинокая жизнь.
Примерно десять лет я обращалась к рандомным психологам. Не могла платить за какого-то одного специалиста, поэтому ходила по кризисным центрам и то в одном, то в другом получала помощь. Если оставалась лишняя копеечка, тратила ее на Кристину.
Мне было не до себя, да и казалось, что у меня нет никаких проблем. Первый раз я обратилась в кризисный центр, когда Кристине было пять. Я пришла с запросом, что я бью ребенка и это неправильно, я хочу остановиться. Я выросла в семье, где эти наказания поощрялись, и поняла, что не хочу быть таким родителем.
В центре давали пять бесплатных консультаций. Узнала, что там занимаются только проблемами насилия и зависимостей. А у меня зависимостей нет. Я же не могу просто прийти и сказать, что я бью свою дочь. Поэтому сказала: «У меня было изнасилование, но с этим у меня проблем нет, мне нужно помочь с воспитанием ребенка». И получилось, что я открыла козыри на первой встрече.
Они продлили бесплатные консультации, увидев мое состояние. Потом предложили поводить к ним в центр и Кристину. Они оказывают помощь детям тех, кто к ним обращается, если видят серьезный случай. Я к ним ездила восемь месяцев и возила дочь.
Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что это была каторжная работа. До этого я почти никому не рассказывала о своей травме. Но ко мне магнитились люди с таким же прошлым — иногда подруги, иногда знакомые: «Я никому не рассказывала, ты первая».
То, что происходило с дядей, до 19-ти лет я не считала насилием. Это были просто «отношения». И когда я в свои 33 года пришла в этот центр, несколько месяцев меня пытались перестроить, чтобы я начала называть насилие насилием. В моей голове до сих пор была мысль, что дядя меня любил.
Из дневника Ирины:
«Это как невидимая паутина, ты у всех на виду, но никто эту паутину не видит. Никто не видит твою боль, твои сражения, твои страдания, твою борьбу. Эта паутина чувств, эмоций, боли держит тебя слишком крепко и не отпускает, крадя у тебя всю твою свободу, отнимая жизнь, запутывая тебя все глубже и глубже. И ты устал. Ты больше не можешь. Все это уже слишком. Слишком больно. Слишком страшно. Слишком одиноко. Слишком невыносимо. И ты мечешься, безмолвно крича, молчаливо умоляя о помощи, мечтая, что хоть кто-нибудь когда-нибудь увидит эти невидимые нити, разорвет их и спасет тебя, вызволит из этой тюрьмы: тюрьмы одиночества, страха и боли».
«Оплакивать смерть всех своих будущих детей»
Я хотела своих детей. Так как продолжала ходить в церковь, я не могла забеременеть «для себя». И подпустить кого-то близко, выйти замуж тоже не могла. Это был страх, который маскировался под тем, что я не влюблена.
Всю жизнь я мотаюсь по больницам. Но нет прямых доказательств, что мои проблемы со здоровьем из-за насилия. У меня росли и лопались кисты в яичниках, были внутренние кровотечения — не один раз, не два, не три. Были операции. Гинекологических — штук шесть.
Родить своего ребенка всегда было мечтой. Мне казалось, это что-то волшебное: внутри одного человека растет другой.
Когда мне было 36 лет, мне сделали гистерэктомию. До этого я не смогла родить — и уже никогда не смогу после. Два года врачи пытались сохранить матку, но сохранять было нечего из-за миоматозных узлов. Я консультировалась с репродуктологом, хотела сделать ЭКО: раз я не могу найти мужчину, хотя бы так. И репродуктолог сказала, что у меня 14% шансов выносить ребенка: «Ты пройдешь через ад со всеми стимуляциями, а шансов мало. И мы не знаем, как поведут себя твои кисты и миомы».
Я очень тяжело переживала… Просто не передать. Больше года пыталась с этим смириться. Да какое больше года? Я до сих пор горюю, хотя прошло уже шесть лет. Не знаю, можно ли это пережить. Понравилось, как выразилась моя подруга: «Ты горюешь, это нормально. Это то же самое, что оплакивать смерть всех своих будущих детей». Даже перед операцией я не думала, что это будет настолько трудно.
Когда моей дочке исполнилось девять лет, я боролась с тяжелой депрессией. Я сражалась с мыслями об уходе: хотелось хоть на мгновение остановить эту постоянную изнуряющую душевную боль, которую я испытывала днем и ночью.
Я не хотела уходить, хотела просто больше не испытывать океан боли.
Я любила свою дочь. Мысль о том, что она останется одна, разбивала мне сердце. Поэтому я отчаянно искала помощь, понимая, что одна уже не справляюсь с этим состоянием. С каждым днем боль изнутри душила меня все сильнее и сильнее. И вот, в одной из больниц, куда я в очередной раз попала, мне повезло встретить хорошего психолога. Она предложила ходить к ней бесплатно и после выписки, и я приняла ее помощь.
В этот период я, по незнанию, отказывалась от любой медикаментозной терапии, которая при депрессии жизненно нужна. Я думала, что все выдержу сама: я же сильная, все эти таблетки, конечно, хороши, но не для меня. Сейчас понимаю, что это было глупо.
Именно этот психолог в самый критический момент оказалась рядом, помогла мне найти в себе силы продолжать жить дальше, за что я навсегда останусь ей благодарна. Я столкнулась с травмой, которая до сих пор влияет на мою жизнь. Хочу, чтобы люди понимали: такие переживания не делают вас слабыми, но требуют поддержки и времени.
Точь-в-точь
Конечно, я винила отца, тех подростков, дядю.
Травма изменила всю меня, мое будущее. Я никого к себе не подпускала. Всю жизнь ненавидела, что я женщина. Ненавидела все, что ниже пояса: казалось, из-за этого я столько страдала. И почему-то всю жизнь думала, что детей у меня не будет. Да, мечтала о них, но думала, что буду бесплодна.
Само насилие — это ужасно, кошмарно и мерзко. Но тот факт, что все это выдавалось за любовь, не менее страшен.
После того, как ты в этом жил, слышал и верил во все сказанное, твое восприятие мира полностью искажено. Поэтому, веря, что это проявление любви, я долго дядю оправдывала, думала, что он несчастный.
Он умер в июне 2023 года от рака почек. Разные чувства у меня были. С одной стороны, радость. Наивно подумала, что теперь я свободна. Пришла домой, купила торт и сказала дочери, что у нас сегодня праздник. Я хотела запомнить этот день. Надеялась, что сейчас все отпустит — его же больше нет.
Чуда не произошло.
Продолжают сниться кошмары, всплывать новые воспоминания. Даже когда я говорю себе, что его больше нет, в моей голове он продолжает быть молодым насильником. Я не могу стереть это, как тряпкой с доски. Мое тело не может не реагировать на воспоминания. Меня бросает в холод, у меня дикие приступы страха.
Это все продолжает быть точь-в-точь.
Всю жизнь я живу с физической болью и постоянно от чего-то лечусь. Раньше, когда еще и душевная боль зашкаливала, я одно время пыталась перекрыть ее физической болью. Так я справлялась со шквалом неприятных воспоминаний, чувств, эмоций. Потом где-то услышала, что тату — безопасный селфхарм. И с 35-ти лет начала делать татуировки.
Моя первая тату — лиса выбивается из камня. Наполовину уже выбилась. Символичный для меня образ.
С отцом я прекратила общаться года четыре назад. Мне хватает его в кошмарных снах и воспоминаниях.
Дядю я хотела увидеть в гробу. Надеялась, что у меня будет картинка в ответ на все флешбеки, которые ко мне приходят. И пожалела, что с ним не поговорила. Все психотерапевты советовали, и я сама хотела, но была не готова позвонить ему и высказать все в лицо. Откладывала. И не успела.
Вот что я бы ему сказала.
Ты пытался меня уничтожить. Но у тебя не вышло. Я нашла выход. Я шла на свет. Ты четвертовал мою душу, но я смогла выжить. Да, я уже никогда не буду той, какой могла бы быть — без этого мерзкого опыта. Но то, какой я стала — это моя заслуга. Благодаря себе, своей стойкости, своему мужеству я осталась достойным человеком. Я смогла. Слепила себя заново. А ты никогда человеком не был. Ты — монстр, ты — чудовище.
И нет, не будет тебе прощения.
Никогда.
Фото: Лариса Ширман