Ей чуть лучше, под дешевым париком медленно отрастают новые, русые с сединой, но болезненно курчавые теперь волосы. А еще недавно казалось, что всё. Еще месяц назад она не могла вставать. Чтобы мама могла сходить в туалет, нужно было поднимать ее большое грузное тело и подкладывать утку. Я не могла видеть маму такой, не могла видеть ее наготу. От отчаяния спасали дети – первоклассник, маленькая Машка и младенец, младшая дочка, девочка с голубыми глазами, как у мамы, которая родилась в то лето, когда мы узнали диагноз.
Новая доза спасительного яда – это опять безумная слабость, тошнота, отвращение к жизни. К жизни, которую мама так любила. Она проживет еще три с половиной года. Она будет еще ездить на дачу и ходить в гости, она будет болтать с подругами и флиртовать с мужчинами, редактировать журнал и писать стихи, варить варенье и печь пироги, а за неделю до смерти затеет ремонт с перестройкой стен… Да, впереди было три с половиной года жизни. Тогда мы проживали первую раковую зиму. Я навещала маму в больнице, привозила гранатовый сок и красную икру для гемоглобина, который падал.
У мамы был особенный дар – дружить. Самым ценным, интересным, важным в ее жизни были люди. Каждого она принимала, как новую книгу, каждому открывалась без остатка. И, конечно, в больнице у нее появились новые подруги и знакомые. Они говорили о многом, конечно. Они говорили о главном.
…Набирающий силу февральский свет заливает мрачный печальный больничный коридор, украшенный еще советскими эстампами и фикусами. Мы с мамой сидим на холодной банкетке, обтянутой серым дерматином. Я рассказываю о достижениях первоклассника, об открытиях старшей дочки, о проделках младенца, сообщаю сплетни об общих знакомых – болтаю без умолку, чтобы не говорить о маминой боли. Но вдруг мою трескотню прервал шум – санитарка с грохотом уронила то ли ведро, то ли таз.
Мы обернулись. В конце длинного коридора спиной к нам шли две женщины. Нам не видно было их лиц, только силуэты, ярко выделявшиеся в контражуре февральского света. Одна была огромная, а другая маленькая и очень худая. Великанша неуклюже шла, переваливаясь с одной тяжелой ноги на другую, а вторая еле передвигалась, сильно согнувшись вперед и почти повиснув на большой руке своей спутницы. Каждый шаг для нее был дикой болью.
– Это сестры Нина и Светлана. У Нины дебилизм. Старшая, Светлана, с ней всю жизнь. Ни семьи, ни детей. И вот ей осталось… Она не знает, что будет с Ниной, когда ее не станет.
Мы молчали.
Но вот санитарка снова громыхнула ведром. Она мыла кафельный пол вокруг нашей банкетки. Нам надо было поднять ноги.
Мамы нет уже десять лет. Но всегда, когда наступают минуты кризиса и отчаяния, когда я вдруг забываю, зачем живу, всегда вспоминаю этот коридор ракового корпуса и силуэт двух сестер. И в это мгновение становится пронзительно очевидно, что жизнь – она ради жизни, смысл существования уже в самом бытии каждого, уникального, неповторимого творения Отца. А тайна Имени – Сущий, Яхве, Иегова, что переводится «Аз есмь» – это о каждом из нас. Я есть.