Сидит она, такая тоненькая, глаза огромные, платьице изящное, как на бал, на одном столе кот лежит, на другом — компьютер стоит, вся комната в книжках, обстановка творческая. Ну а что делать — поэт тут живет. Анна Долгарева.
Она несколько лет была военкором со стороны ЛНР, о ней ходят слухи как о страшном снайпере. Я сижу в теплом месте, ужасов войны не видела, стараюсь держаться нейтралитета. Мы договорились не обсуждать политику — но жизнь не перечеркнешь, из жизни стихи и рождаются.
— Спрашивать про биографию — занятие довольно бестолковое.
— Я уже ее тысячу раз рассказывала.
— Что бы ты сама могла про себя сказать? Было ли у тебя в детстве или в юности какое-то событие, которое ты не можешь забыть?
— На днях пришла ко мне одна дама и стала рассказывать про девяностые — время свободы. А я из этого времени свободы, из детства своего, не могу забыть историю про «Баунти». Не могу сказать, что она на меня повлияла, просто я после нее не стала прежней.
Мне было шесть лет, и я знала, что такое деньги — предпочла бы не знать, но уж такое время было. Мы жили в Харькове. Папа работал на ракетостроительном заводе. Какое в 90-е было ракетостроение? В общем, зарплату он не получал.
Анна Долгарева. Фото: Аня Батик
Однажды я стою у телевизора, а там показывают рекламу: «Баунти — райское наслаждение». У меня лицо очень выразительное — и в тот момент на нем было написано, что есть какое-то райское наслаждение, которое всегда будет закрыто от простых смертных, типа меня.
Папе срывает башню! Он говорит мне: «Пойдем», — стремительно одевается, зашнуровывает ботинки, засовывает меня в куртку и тащит меня к одному из многочисленных ларьков, и покупает мне этот чертов «Баунти» на последние деньги. Я начинаю его есть — а он невкусный. И сказать про это нельзя — вообще никак. Я же понимаю, что произошло на самом деле. Я ем, и у меня от чувств к папе слезы катятся, и я говорю, что очень вкусно, хотя этот «Баунти» на вкус был как резина.
Много лет, конечно, я их не ела. Потом распробовала, кстати.
— А из школьных лет?
— Я в школе ни с кем не общалась особо, меня травили и не любили. То есть в младших классах я как Данко жгла всех горящим сердцем! В третьем классе я устроила большевистский заговор. Мы ходили и расклеивали по району листики из альбома, на которых красным фломастером было написано очень пафосное воззвание: «Люди, одумайтесь! Что мы делаем? Куда вы завели страну?» Полкласса за мной пошли.
А в седьмом классе я перешла в лицей и там считалась смешным фриком. Я из бедной семьи, ходила в плохой одежде, а в лицее учились довольно богатенькие дети.
В какой-то момент я даже сломала нос мальчику, который меня обижал.
Потом стало полегче. Я нашла общий язык с учительницей химии, мы с ней подружились. У нее дополнительно занимались олимпиадники, а я пошла к ней наверстывать пропущенную химию. А потом сама стала олимпиадницей.
Вообще я жила среди родителей и книг, и мой мир был, разумеется, прекрасен.
Уехать в Донбасс и умереть
— Ты журналист и поэт. Кого в тебе больше?
— Поэта, конечно.
— А в Донбасс ты поехала как журналист или как поэт?
— Я вообще в Донбасс умирать поехала. До этого, да и вообще до войны, жизнь у меня была пустенькая и бессмысленная, в ней не было Бога, и мне было все равно, жить или умереть.
Весной 2015 года я потеряла любимого человека, Лешку Журавлева, он погиб в артиллерии. Я тоже сначала собиралась в артиллерию, но один хороший человек мне сказал: «Зачем тебе это? Ты хороший журналист, а у военкора еще выше шанс погибнуть». Я решила, что раз выше шанс погибнуть у военкора, значит, надо идти в военкоры.
Говорит бывшей:
Ты, бывшая, по нему не плачь,
Песен не пой, не жги свеч,
Не маячь.
Не тебе его ныне беречь.
Он теперь уже точно не твой,
Совсем навсегда.
Тело его омоет
Слез моих вода,
Зубы могилу выкопают в ночь,
А ты убирайся прочь.
Я ему сколотила дубовый ящик,
Я его туда уложила,
А ты, говорит, никакая не настоящая,
Ты, говорит, страшила,
Бывшая, говорит, простывшая.
Он уже не покинет моих комнат,
Не уйдет, не поссорится даже.
А тебя уже точно никогда не вспомнит,
Не придет, ничего не скажет.
…а только не поздно,
никогда не бывает поздно
любить и прощать не поздно,
никогда не бывает…
К осени меня начало отпускать в депрессивную фазу, и мне стало совсем плохо. Если я до этого просто думала: «Когда же я умру уже, елки-палки?!» — то тут я ездила по передовой с мыслью: «Где уже мой осколок в голову?» Мне остро надо умереть, желательно прямо завтра, но у меня что-то христианское в душе остается, мне страшно. Я боюсь, что если я покончу с собой, то попаду в ад и никогда не встречусь с Лешкой, и это будет самая большая засада. Чего я тогда мучаюсь полгода?
Я, конечно, поехала в Донбасс не как поэт. Что там было делать поэту? Я там безвылазно жила три года и за это время не дала там ни одного концерта. Мне неловко было: тут люди делом занимаются, а я буду выпендриваться.
Позже я привезла туда своих друзей, поэтов, мы с ними выступили, и я поняла, что это людям действительно нравится. Им важно, что к ним приезжают, о них не забывают, им стихи читают, песни поют. Я стала туда и сама ездить, и других уговаривать.
— Когда ты ехала умирать, тебе было страшно?
— Нет, ни разу. Но в какой-то момент, когда я уже вышла замуж во второй раз, я поняла, что не хочу умирать.
Было так. Возле Донецкого аэропорта есть разрушенный монастырь и кладбище, и мне нужно было выбрать ракурс и красиво снять. Я с фотоаппаратом иду среди могил, и тут меня останавливают нецензурным окриком: «Аня, там не разминировано!» Я очень огорчаюсь этому факту и, осторожно выбирая, куда ставить ножку, выбираюсь обратно на дорожку. Именно в тот момент я поняла, что сейчас было бы крайне некстати умереть или ногу потерять. Я счастлива. У меня есть любимый муж и любимый кот.
Кот-хранитель
— С мужем все ясно, любовь животворит — а кот? Он на меня сейчас так внимательно смотрит, расскажи про него?
— Я подобрала его в Луганске, в октябре 2015-го. Что значит подобрала? Когда у него глазки открылись, его с братиком и сестричкой выбросили в лесопосадку в коробке, заклеенной скотчем. Мимо проходила владелица кошачьего приюта и услышала, что кто-то где-то скулит — Феликс с ранней юности не стеснялся заявлять свои права. Целый час она бегала, искала эту коробку. Наконец, нашла и выложила «ВКонтакте»: котика пристроить. И фотография: Феликс, кроха такая, на ладонь помещается, а смотрит дерзко: «Я тебя сейчас порву, вообще, ты кто такая?! Я здесь самый главный кот на свете».
Я вижу это фото, сжимаю волю в кулачок и понимаю: чтобы не сдохнуть, мне нужен этот котеночек прямо срочно. На часах шесть вечера. А уже семь для Луганска в пятнадцатом году – очень позднее время, потому что все магазины закрыты, маршрутки почти перестали ходить. Военный город.
Я звоню по телефону этой тетеньке: «Давайте я прямо сейчас подъеду и заберу его». Место недалеко от меня, четыре автобусных остановки. «Вы его, наверное, на подарок хотите?» — говорит мне тетенька. «Окститесь, какой подарок?» — «Такая срочность — это когда кота хотят на подарок. Вы его, наверное, подарите, он не приживется, его выкинут, он будет страдать». — «Господь с вами, мне просто очень нужен этот котеночек. Завтра я буду занята, понимаете? Мне очень срочно нужно этого котеночка». — «Может быть, вы его в преддверии Хэллоуина заказываете? Скоро Хэллоуин, вы его в жертву принесете».
Я каким-то чудом убедила, что я не собираюсь ничего с этим котеночком делать. Приехала, получила эту смешную фитюлинку, на ладошке помещавшуюся.
— Это с тех пор твой ангел-хранитель.
— Да. Потому что в декабре мне стало совсем плохо… Я поняла, что все, я больше не держусь, либо я прямо сейчас что-то с собой сделаю, либо нужно перенацеливаться на какие-то попытки жить дальше. Мне уже было ясно, что мина моя далеко, возможно, еще не отлита. Так что вопрос нужно решать сейчас.
Честно говоря, я бы что-то сделала с собой, но фитюлинка к тому времени уже несколько подросла, и я подумала: «Как же котик? Что он жрать-то будет? Будет один в пустой квартире мявкать. Я живу одна, хватятся меня не скоро».
Между волшебством и смыслом
— У меня банальный вопрос. Ты видела очень много смерти. А если ее так много, то в чем смысл жизни?
— Я — девочка, воспитанная коммунистами. Точнее, я сама себя воспитала как коммунистку. Я в ранней юности вывела для себя формулу, и она до сих пор не меняется. Смысл моей жизни: делать этот мир лучше, чем он был бы без тебя. Насколько можешь лучше, настолько и делай.
— Ты сказала, что у тебя в жизни Бога не было. Но по стихам видно, что сейчас Он есть.
— Знаешь, стихи, пропитанные христианскими мотивами, я писала и раньше. Оно само лезло. А в жизни я была от этого очень далека. Был период, я пыталась прибиться к неоязычникам – больше из эстетических соображений, потому что красиво, потому что мальчики и девочки в нарядах собираются, пьют из кубка. Очень люблю красиво одеваться! Я верила, что это настоящее волшебство. Мне было двадцать четыре годика, самое время верить в волшебство.
Я в юности ранней была довольно религиозной, но потом у меня случилась неприятная ситуация. Я очень нехорошо поступила – связалась с женатым мужчиной. В храме мне легче не становилось, и я решила, что все, это конец, я навсегда себя запятнала – и перестала ходить в церковь.
— Мужчина-то рассосался?
— К счастью, да. Но это потребовало времени и сил. Ужасно было, на самом деле.
Я всегда и во всем сомневающийся человек. Я все время ищу Бога. Меня это задолбало. Хочу остановиться и просто верить. Надеюсь, что когда-нибудь приду к той степени постижения, которая позволяет просто верить. Правда, мне очень бы этого хотелось.
Но, знаешь, я даже не ставила вопрос о воскресении Иисуса Христа — это было само собой разумеющимся. Но очень хотелось волшебства.
А воздух жаркий, и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои, неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?
Биполярное расстройство — модная болезнь?
— Немного спустимся на землю. Ты свободно говоришь, что у тебя биполярное расстройство. Это очень полезное дело — ты по сути дестигматизируешь психические нарушения…
— Мне мою «биполярочку» диагностировали, когда лежала в клинике неврозов в Питере. До этого я искренне считала, что у меня только рекуррентная депрессия, мне всю жизнь ставили этот диагноз. Маниакальные эпизоды были, но я считала, что это вообще нормально быть в маниакальном эпизоде.
Хотя они у меня довольно сильно обострились. Особенно сейчас, после войны. Например, я могу просто взять и перестать спать. Мне становится нужно все время куда-то бежать и что-то делать. Если все это не получается — а оно, естественно, не получается, потому что задачи ставятся невыполнимые, то начинается тревожность, панические атаки — все это так оно происходит.
Все равно мне «маниакалочка» больше нравится, чем депрессивные эпизоды.
— А по жизни она тебе мешает?
— Таблетками она у меня компенсируется не полностью, поэтому вот сейчас я полгода провела в легкой депрессии. У меня она проявляется как апатия, низкоэнергетичное такое состояние: мало сил, нужно очень сильно собраться, чтобы заставить себя что-то делать. Не то чтобы тоска, но грустненько, уныленько.
— Стихи под это пишутся?
— Иногда, когда меня встряхнет, на эмоциональном порыве можно написать, а так они скучноватые получаются.
Вот когда Лешка погиб – видимо, тогда биполярочка и начала усугубляться. Я же не обследовалась, хотя депрессивные эпизоды у меня и раньше были. Первое время после его смерти я на гипомании держалась. Я в бешеном количестве работала, писала довольно плохие стихи, потому что они были очень раненые, из них кровища текла. Это совсем некрасиво получается.
Ой, все, поэт устал
— Стихи должны быть залеченные?
— Когда совсем по-живому, ты уже не думаешь про текст. Нет ничего настоящего в том, чтобы выйти на площадь, просто встать и орать на одной ноте. Все-таки поэзия – это искусство, а я как раз просто орала.
— Есть мнение, что поэт должен страдать.
— По-настоящему яркие страдания у меня как раз в маниакальной фазе. А в депрессивной меня надо расшевелить, сознательно раскачать.
— А вообще ты давно пишешь?
— Мама рассказывает, что я начала говорить в рифму. У нее записано мое первое стихотворение, которое я сочинила в три года:
Бобик Тобик крепко спал
И на речку не попал.
Он кричит, что глубоко
И вообще не знаю, что.
Ой, все, поэт устал.
А сознательно я стала писать уже лет в семь-восемь.
— Ты говорила, что поэзия — это искусство, а не ор посреди площади. А у тебя самой какое соотношение ремесла и вдохновения?
— Я не очень хороший ремесленник, честно говоря. Я бы хотела уметь это лучше. Я считаю, что навык можно и нужно прокачивать, и очень сильно над этим работаю, особенно в последние года три. До войны я считала, что у меня все и так замечательно, у меня же тысячи читателей в паблике, и всех все устраивает.
В какой-то момент я поняла, что, с одной стороны, без вдохновения не стоит умножать энтропию во вселенной, с другой — вдохновение можно и нужно вызывать, а с третьей — ремесло нужно прокачивать.
— А что такое вдохновение?
— Это дар Божий.
— Вызывается молитвой?
— Стремлением.
Хорошие стихи делают мир лучше
— Когда ты берешься за перо, у тебя есть ощущение, что ты в какой-то степени выполняешь волю Божью?
— Я на компьютере пишу, иногда в смартфоне. Ручкой не могу — я очень медленно пишу, не успеваю за головой.
Нет, мыслей таких у меня нет, потому что это, с моей точки, мания величия. Но, да, если Бог меня зачем-то придумал, то, вероятно, для этого.
Я очень смешно появилась на свет. У моей матери было бесплодие, она не могла родить. Ей было тридцать лет, пять лет она уже была замужем за моим отцом. Она поехала к какой-то бабке и после этого зачала меня.
— Наверное, оттуда у тебя и интерес к волшебству. А стихи? Это ведь тоже волшебство…
— Я не считаю, что стихи переворачивают все законы природы. Но хорошие стихи делают мир лучше.
— А плохие стихи делают мир хуже или они ничего не делают?
— Я думаю, они ничего не делают. Их же тысячи и миллионы. Если бы они делали мир хуже, уже давно бы Второе Пришествие состоялось. Открываешь «Стихи.ру», и мир обваливается.
— Экспромтом ты пишешь?
— Я могу быстро написать текст, если мне прямо стукнуло и в голову пришло. Но экспромт на заданную тему — нет. В баттлах участвовать не буду, не люблю их как жанр.
— Ты в этом смысле традиционный поэт, насколько я понимаю…
— На самом деле у меня стихотворения не силлабо-тонические. Я с ритмом обращаюсь, как хочу. Он такой оригинальный, что меня уже к верлибристам причислили. Хотя я не умею писать верлибром, это намного сложнее.
Вот мой друг поэт Лева Колбачев может написать очень хороший верлибр, а я нет.
— А ты свои стихи наизусть знаешь?
— Нет, я знаю буквально два-три текста, которые часто читала. Но в основном я читаю либо с распечатки, либо из книги, либо с экрана. В последнее время я поняла, что с экрана читать не очень эстетично, так что буду ходить на свои концерты либо с книжечками, либо с распечатками. Переписывать придется.
Биография поэта
— У тебя есть любимые книги?
— Из того, что я любила в детстве и люблю сейчас — «Овод», разумеется. В ранней юности прочитала и очарована до сих пор историческим романом Марии Семеновой «Валькирия, или Тот, кого я всегда жду».
Из современной литературы — мой друг Саша Пелевин пишет отличные вещи. «Калечина-Малечина» Евгении Некрасовой.
Грешна, люблю фантастику, хотя в последнее время очень мало ее читаю. Я почитала последние книги Пехова — он стал очень хорошо писать. «Хроники Сиалы» и его ранние книги мне совершенно не нравились, я их считала ужасной графоманией, такое фэнтези для бедных. Последние его книги мне ужасно нравятся. «Страж» круто написан. И трилогия «Синее пламя». В общем, читать можно.
Еще долго и преданно я была фанатом Веры Камши. Сейчас немножко перестала, устала ждать — ее последняя книга еще не вышла, но иногда перечитываю.
— Поэзия современная?
— Очень много, конечно. Кировоградский поэт Юрий Смирнов — он сидит в своем Кировограде, у него безумно тяжелая жизнь, а он над всеми смеется и еще умудряется писать – много и гениально. Надеюсь, что у него скоро книжка выйдет.
Еще люблю Елену Фанайлову, Ольгу Седакову. Правда, стараюсь не читать, что они пишут в строчку.
Пыталась пробить Гандлевского, но, наверное, еще не доросла. Некоторые стихи Воденникова мне очень близки и дороги, хотя мои знакомые искусствоведы ругаются, что они вторичны.
Из классиков — конечно, Есенин. У меня было две книжки, и я знала почти все стихи наизусть. Была совершенно безумно в него влюблена. Не то что письма писала — я ему перед сном что-то рассказывала. Не потому, что он красивый…
— А потому что стихи.
— И жизнь, конечно, биография поэта…
— Тебя читаешь, и создается впечатление, что ты живешь, как биографию пишешь. Это случайно так получается или у тебя какие-то планы?
— Знаешь, это все начало случаться после того, как в моей жизни прибыло осмысленности. До того «интересность» моей жизни сводилась к перипетиям бурных романов. Они, конечно, были тоже довольно интересные, но это не история. Когда я ушла на войну, у меня единственный смысл был: я очень хотела, чтобы Лешку Журавлева не забыли. И началась какая-то невероятная биография. Не то чтобы я этого очень хотела…
Невоенные страхи
— Вот ты родилась практически случайно. А сама планируешь детей заводить?
— Нет. В принципе, не планирую. Во-первых, у меня перед глазами неудачный пример: мама была химиком-исследователем, потом родилась сначала я, а потом мой брат Серега. И ей пришлось на работу забить, потому что дома двое детей и полупарализованная бабушка.
И к тому же одного ребенка уже воспитала — мой младший брат. Я воспитывала его, играла с ним в «Трех мушкетеров», в Спартака, в Робин Гуда. Рос нормальный мальчик. А потом увлекся националистическими идеями и оглушительно сошел с ума.
Это было еще до войны. Я помню: семейное Рождество, мы все собрались, и тут братец начинает толкать какие-то такие речи. Это отвратительно. Я с ним сейчас даже не общаюсь. Только с родителями.
— Они у тебя в Харькове так и остались, переезжать не хотят?
— Пока надеются, что что-то изменится. Переезжать планируют, но хотят, чтобы я сначала российское гражданство получила. Я вот жду, что мне позвонят со счастливой новостью: «Анна Петровна, приезжайте, приносите присягу». Но поскольку бюрократия… Это не только у нас, в Европе тоже. У нас в «Призраке», это батальон луганский, итальянец служил, он тоже жаловался на ужасную бюрократию.
— Там иностранцы тоже служили?
— Да, там была интербригада из иностранцев. Они и сейчас, по-моему, служат.
— Ты говорила, что тебе на войне не было страшно. А вообще, у тебя страхи есть?
— У меня вообще много страхов, связанных с отношениями. Я очень застенчивая, в незнакомой компании всегда боюсь сказать что-то не то. Часто молчу. Мне по телефону трудно звонить.
Много лет я боялась красных глаз из шкафа. Прочитала лет в десять «Куджо» Стивена Кинга, про бешенство, и очень в мою нежную душу запали эти красные глаза. А потом я еще прочитала рассказ «Бука» и убедилась, что они точно есть.
— В твоей квартире я бы больше боялась Буку. Вон, у тебя дверь в кладовку.
— Нет, там просто пустая комната стоит. Зачем ты это сказала?!
Я иногда в лесу боюсь потеряться, потому что однажды я поехала к родителям, пошла погулять и заблудилась. У Кинга про это тоже есть повесть. Хотя родители на самом деле испугались больше: шесть часов меня нет, они не знают, то ли МЧС вызывать, то ли еще что. Я в итоге вышла на трассу, по ней добралась до знакомых мест. А вот ходить в походы я не боюсь.
Бойтесь равнодушных
— Давай о хорошем. А мечта у тебя есть?
— Если честно, я мечтаю изменить мир к лучшему.
— А чего в мире не должно быть?
— Я не думаю, что что-то кардинально надо из него убрать… Я думаю, равнодушие. Это хуже предательства. Меня много раз предавали, и я это как-то пережила. Это, конечно, ужасно, но предательство будет существовать, пока мы существуем, потому что мы несовершенны.
Когда мне было лет шестнадцать, я придумывала, каким может быть рай или просто какое-то общество моей мечты. Оно состояло только из людей, которые горят. Они могут заблуждаться, могут гореть чем-то не тем.
Правда, потом я узнала, что можно гореть совсем ужасными и бесчеловечными идеями. Я, конечно, читала про гитлеровскую Германию, но этого не осознавала. Я думала, что можно гореть идеей большевизма, можно гореть идеей гуманизма, кто-то будет неправ – но главное, чтобы люди горели.
— Ты на войне и вообще по жизни пыталась говорить с противником?
— В 2015 году пыталась, не помогло. А с пленными я не сталкивалась. С трупами сталкивалась.
— Не было ощущения, что смерть примиряет?
— Нет. Эти люди хотели убить меня и моих друзей. И убивали. Теперь они сами умерли, это логично. Это война.
— Ты сказала, что хочешь, чтобы не было в мире равнодушия. А войны?
— Это разные на самом деле вещи. Равнодушие – это глобальный враг. А в наше время, сейчас и здесь нужно сдерживать ненависть, чтобы не рвануло. Мне самой чертовски сложно не кричать: «Бей врагов», — и все такое, потому что я вернулась немножко раненая на голову. Но я не имею права этого делать, нельзя так, это плохо.
Мне сложно, но я ведь держусь. Сейчас ненависти очень много, но нужно как-то ее контролировать. Десять заповедей нам даны, чтобы себя ограничивать и не скатываться в скотское состояние.
Я очень не хочу, чтобы люди обезумели в нашей стране. Поэтому я кричу: люди, держите свою ненависть в узде, пожалуйста.
А они говорят миру мир, пису, говорят, пис,
Искусство всегда превыше, так что улыбайся давай, крепись,
Давай совместно с Киевом запишем поэтический клип.
Из меня вместо текста вырывается хрип.
Я не вернулась с войны.
Нет, это все правда, искусство превыше вражды, нелюбви, сатаны,
Локальных конфликтов, мелких калибров, границ страны,
Но я не вернулась с войны, понимаешь, не вернулась с войны.
Я бы хотела вернуться, но я не вернулась с войны.
Сердце мое в степи клюют черные вороны.
Тело мое разметало на все на четыре стороны.
И я осталась в этой степи, осталась на этой войне,
Где пьем не чокаясь с ротой связи, где в белый выходит снег
Белая группа, вся в маскхалатах, белые ходоки,
И смерть с терриконов глядит, залегли стрелки.
И прячутся танки в рощице у реки.
Так что я не спорю, искусство выше, любовь всегда победит,
Снимай свой клип, езжай в свой Киев, танцуй под бит,
А я уже все сказала.
И сердце мое разрывается на шматки,
Как донецкое сало.