А Зимний дворец отдавать некому
В феврале 1989 года я был, если не ошибаюсь, на первом вечере Наума Коржавина, впервые после эмиграции приехавшего в Москву. Не помню точно, в каком ДК проходил вечер – где-то на Белорусской, – но помню, как счастлив и одновременно растерян был поэт. Счастлив, что приехал на родину, о чем еще недавно не мог и мечтать – из-за железного занавеса если уж уезжали, то навсегда. А растерян он был, потому что не ожидал, что дома многие его помнят, знают его стихи, которые, кажется, еще ни в одном советском журнале не напечатали. В конце вечера, когда ему аплодировали, Наум Моисеевич не мог сдержать слез.
На вечере он читал стихи, рассказывал о своей жизни, отвечал на устные и письменные вопросы. В одной из записок его спросили, не побоится ли он прочитать со сцены стихотворение «Памяти Герцена. Баллада об историческом недосыпе». Не попросили прочитать, а именно спросили, не побоится ли. В стихотворении том, если кто не помнит, есть и такое четверостишие:
Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт…
Какая с… разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
Сегодня этим никого не удивишь, а тогда… Перестройка началась с идей XX съезда КПСС и шестидесятников – злодей Сталин исказил идеи великого Ленина, надо возвращаться к ленинским нормам, – власть до последнего держалась за этот миф, и любое непочтительное высказывание о «самом человечном человеке» тогда еще воспринималось как вызов. В планы Коржавина явно не входило бросать вызов власти, но ответил он автору записки достойно: сказал, что от стихотворения «Памяти Герцена» не отказывается, но сейчас, на вечере, читать его не будет. Мы, объяснил он, можем по-разному относиться к взятию Зимнего дворца, но сегодня отдавать его некому.
Также в записках Коржавина спрашивали, верит ли он в Бога и как нужно относиться к Ленину. Наум Моисеевич ответил, что в Бога верит, но беспартийный верующий.
Ленин, объяснил он, был материалист, я нет, сказать, что я люблю Ленина, значило бы сказать неправду, но вообще вопрос о Боге я считаю умным и нужным, а вопрос о Ленине глупым и ненужным.
Примерно через месяц я побывал еще на одном его вечере. Многое там повторилось. Не только те же стихи он читал, но и опять говорил, что сегодня Зимний дворец возвращать некому, что зашли мы в такой тупик, из которого непонятно как выбираться. Правда, на том вечере стихотворение «Памяти Герцена» все же прозвучало – Максим Кривошеев спел под гитару две песни на стихи Коржавина: «Памяти Герцена» и одну лирическую.
«Возвращайся, Эмка!»
Тот вечер вел Бенедикт Сарнов. Тогда уже писатели разделились на лагеря, и трудно представить другого человека, который в то время мог одновременно дружить с Бенедиктом Сарновым и Владимиром Солоухиным. А Коржавин дружил. Кажется, на втором вечере ему прислали записку с вопросом, как он может дружить с «великорусским шовинистом» Солоухиным. Вы знаете, ответил Наум Моисеевич, я сам в какой-то степени великорусский шовинист, а после смеха и аплодисментов рассказал уже серьезно, что, когда в 1947 году его арестовывали в общежитии Литинститута, все соседи по комнате просто попрощались, а Солоухин подошел, обнял, поцеловал и сказал: «Возвращайся, Эмка!» Такое, сказал Коржавин, не забывается.
Надеюсь, что и из этих моих отрывочных воспоминаний понятно, каким независимым, внутренне свободным человеком был Наум Коржавин.
Он не желал играть и не играл по партийным правилам, независимо от того, навязывало эти правила государство или коллеги-литераторы.
Через 17 лет, в 2006 году, мне посчастливилось лично пообщаться с Наумом Моисеевичем, сделать с ним интервью для «Нескучного сада».
Бывает, что в человеке лет 60-70 с большой вероятностью можно предугадать долгожителя. Например, 1 мая этого года исполнилось 90 лет кинорежиссеру Виталию Мельникову. Я брал интервью у Виталия Вячеславовича в 2007 году. Он, тогда 79-летний, был бодр, энергичен, полон творческих планов. Можно было предположить, что этот человек доживет до 90-летнего юбилея. В Науме Коржавине предугадать долгожителя было невозможно. И в 63 года (именно столько ему было в начале 1989-го) он выглядел стариком: обрюзгший, почти слепой. Это не делало его менее обаятельным, не мешало с интересом слушать его, но вряд ли кто-то тогда мог предположить, что он доживет до 92 лет.
Уже то, что он дожил до 81 года (столько было ему осенью 2006-го, когда мы встречались), казалось мне чудом. К тому времени он уже совсем не видел, но был так же обаятелен, искренен, горяч, так же живо интересовался всем происходящим в России и мире, по всем вопросам имел свое независимое суждение.
Из других публикаций я знал, что он давно уже не «беспартийный» верующий, а православный, поэтому начал разговор с того, что напомнил ему о первом его приезде и о том, что он тогда назвал себя беспартийным верующим. Пересказывать интервью не буду – оно есть в интернете. Напомню только историю про псевдоним. Многим она известна, так как Наум Моисеевич рассказывал ее неоднократно, но ее всегда уместно повторить, потому что это очень важный штрих к портрету Коржавина. Вскоре после войны его, тогда студента Литинститута, вызвал заведующий отделом печати горкома партии, сказал, что хочет устроить ему вечер и публикацию стихов в газете, но пусть придумает псевдоним. Настоящая фамилия Наума Моисеевича Мандель.
«Я был интернационалистом, Россию любил, но… Легко сказать – возьми псевдоним, – рассказывал Наум Моисеевич. – Где его за час возьмешь? Фамилий-то много. И в коридоре встретил своего приятеля Елизара Мальцева – сибиряка, будущего лауреата Сталинской премии. Рассказал ему, а он и говорит: “Хочешь, подарю тебе настоящую, кряжистую сибирскую фамилию – Коржавин?” Мне понравилось (действительно, кряжисто звучит), и с той поры я публикуюсь под этой фамилией и, можно сказать, живу с ней. Только в 70-е годы в эмиграции я прочитал московский сборник русских фамилий и узнал, что фамилия Коржавин происходит от диалектного слова “коржавый”, означающего… “маленький, плюгавый”».
Думаю, не у многих хватило бы самоиронии, чтобы не только оставить себе такой псевдоним, но всем рассказывать, что он означает. А для Коржавина это было естественно. Старый больной человек, он и в 81 год сохранял способность по-детски радоваться и удивляться. А о происходящем в стране и мире рассуждал по-взрослому, трезво и мудро.
Причастный человек
Тогда, в 2006 году, антиамериканизм еще не стал такой массовой навязчивой идеей, но уже модно было ругать Америку. Известно, что Коржавин в Америке не ассимилировался, жил, по его словам, Россией и ее интересами, но российский антиамериканизм не принимал, представления об Америке как о стране бездуховной называл враньем, говорил, что Америка страна христианская.
Но домом своим он считал Россию. Чтобы понять всю глубину его любви к своей стране, переживаний за нее, его чувство ответственности за происходящее, достаточно прочитать пронзительную «Поэму причастности», написанную в начале 1980-х. Это, как я понимаю, было реакцией на войну в Афганистане. Вот отрывок из поэмы:
…
11
«Мы!» – твержу самовольно,
Приобщаясь к погостам.
От стыда и от боли
Не спасет меня Бостон,
Где в бегах я. Где тоже
Безвоздушно пространство.
Где я гибну… Но всё же
Не от пули афганской.
Не от праведной мести,
Вызвав ярость глухую,
А в подаренном кресле,
Где без жизни тоскую.
Где и злость и усталость –
И пусты и тревожны…
Где так ясно: – осталась
Жизнь, – где жить невозможно.
Там, в том Зле, что едва ли
Мир не сцапает скоро.
Там, откуда послали
Этих мальчиков в горы.
12
Мы! – твержу. – Мы в ответе.
Все мы люди России.
Это мы – наши дети
Топчут судьбы чужие.
И вполне, может статься,
Тем и Бог нас карает,
Что кремлевские старцы
В них как в карты играют.
Нет!.. Пусть тонем в проклятьях,
«Мы!» – кричу, надрываясь.
(Не «они» ж называть их,
В их стыде признаваясь.)
Мы!.. Сбежать от бесчестья, –
Чушь… Пустая затея…
Мы виновны все вместе
Пред Россией и с нею.
Тем виновней, чем старше…
Вспомним чувства и даты.
Что там мальчики наши –
Мы сильней виноваты.
13
Мы – кто сгинул, кто выжил.
Мы – кто в гору, кто с горки.
Мы – в Москве и Париже,
В Тель-Авиве, Нью-Йорке.
Мы – кто пестовал веру
В то, что миру мы светим,
Мы – кто делал карьеру
И кто брезговал этим.
Кто, страдая от скуки
И от лжи – всё ж был к месту.
Уходя то в науки,
То в стихи, то в протесты.
Кто – горя, словно в схватке,
В мыслях путаясь рваных,
Обличал недостатки
В нашумевших романах.
Иль, гася раздраженье,
Но ища пониманья,
Приходил к постиженью,
А порой и к признанью.
14
Мы – кто жаждал не сдаться,
В дух свой веря упорно.
Словно нас эти старцы
Не держали за горло.
Жил – как впрямь признавая,
Что тут бой, а не яма.
Адской тьме придавая
Статус жизненной драмы.
15
Да – тоской исходили.
Да – зубами скрипели.
Всё равно – допустили.
Всё равно – дотерпели.
Старцы – нелюдь. Мы ж – люди.
Но всю жизнь без печали
Мы не сами ль на блюде
Им детей подавали?
Без особых усилий,
Не поморщившись даже,
Мы привыкли. Мы были
В детстве поданы также.
И взлетал так же слепо
Тот же радостный голубь.
Надо вырваться к небу.
Трудно вырваться… Прорубь.
16
Мальчик, сдвинувший брови
В безысходной печали.
Меньше всех ты виновен,
Горше всех отвечаешь.
Как приходится сыну,
Если предки такие.
Как за все наши вины
Отвечает Россия.
Такие стихи мог написать только человек с обостренной совестью, чувствующий ответственность за будущее и своей страны, и мира. Именно таким человеком был прекрасный русский поэт Наум Коржавин. Вечная ему память!
