Люди спрашивали: «Как ты могла не знать?»
Последний раз я слышала голос сына, когда он вышел из дома и пошел в школу. Он лишь выкрикнул из темноты: «Пока». Это было 20 апреля 1999 года.
Позднее тем же утром в школе «Колумбайн» мой сын Дилан и его друг Эрик убили 12 учеников и учителя и ранили более 20 человек, после чего лишили себя жизни. Были убиты 13 ни в чем не повинных людей, оставивших после себя убитых горем родных и близких. Другие получили ранения, некоторые остались инвалидами.
Но чудовищность этой трагедии нельзя измерить только лишь количеством смертей и нанесенных ранений. Невозможно оценить психологический ущерб, нанесенный тем, кто находился в той школе или помогал при спасении людей или расчистке помещения. Невозможно измерить глубину трагедии, подобной произошедшей в «Колумбайне», особенно когда это может стать примером для тех, кому, в свою очередь, захочется совершить подобное злодеяние. «Колумбайн» была приливной волной, после крушения которой местным жителям и обществу в целом потребуются годы для полного осознания произошедшего.
Сьюзан Клиболд. Фото: columbine.wikia.org
У меня ушли годы на попытки принять действия моего сына. Жестокое поведение, определившее конец его жизни, продемонстрировало, что он был совсем не тем человеком, которого я знала. После этого люди спрашивали: «Как ты могла не знать? Что ты за мать была?» Я все еще задаю себе те же вопросы.
До стрельбы я думала, что была хорошей мамой. Помогать своим детям стать заботливыми, здоровыми, ответственными взрослыми было самым важным в моей жизни. Но эта трагедия доказала, что я потерпела неудачу в роли родителя, и эта неудача частично является причиной, по которой я здесь сегодня.
Помимо его отца, я была тем человеком, который знал и любил Дилана больше всех. Если кто и мог знать, что происходит, это должна была быть я, ведь так? Но я не знала.
Сегодня я хочу поделиться опытом, каково это — быть матерью человека, который убивает и ранит других. Долгие годы после трагедии я перебирала воспоминания, пытаясь понять, в чем конкретно заключалась моя неудача. Но легких ответов не было. Никакого объяснения я не предлагаю. Все, что я могу, это делиться тем, что узнала.
Я искала ответы, почему сын это совершил
Во время общения с людьми, которые не знали меня до этой стрельбы, я сталкиваюсь с тремя сложными задачами.
Во-первых, когда я вхожу в комнату, я никогда не знаю, потерял ли кто-то близкого человека из-за действий моего сына. Я чувствую потребность признать страдания, причиненные членом моей семьи, который не может сделать это сам. Так что, во-первых, от всего сердца я приношу извинения, если мой сын причинил вам боль.
Вторая задача — попросить о понимании и даже сострадании, когда я говорю о смерти сына как о самоубийстве. За два года до смерти он написал на тетрадном листке, что резал себя. Он сказал, что был в агонии и хотел бы убить себя. Я узнала об этом лишь спустя месяцы после той стрельбы. Когда я говорю о его смерти как о суициде, я не пытаюсь преуменьшить вопиющую жестокость им содеянного. Я стараюсь понять, как его суицидальные мысли привели к убийствам. Перечитав немало литературы и пообщавшись со специалистами, я пришла к пониманию, что его причастность к стрельбе была порождена не желанием убивать, а желанием умереть.
Третья моя задача при разговоре об убийстве-суициде моего сына заключается в том, что я говорю о психическом здоровье — простите — в том, что я говорю о психическом здоровье, или здоровье мозга, как я его называю, потому что так звучит точнее. И в то же время я говорю о насилии.
Сью и Дилан. Фото: columbine.wikia.org
Я в последнюю очередь хочу поддерживать недопонимание, которое уже сложилось вокруг психических заболеваний. Очень малое количество тех, кто ими страдает, применяют насилие по отношению к другим, но те, кто покончил жизнь самоубийством, примерно в 75–90% случаев имели какое-либо диагностируемое психическое заболевание.
И все вы хорошо знаете, что помочь всем наша система охраны психического здоровья не способна, и не все люди с пагубными мыслями подходят под описание определенного диагноза. Многих людей с постоянным чувством страха, злости или отчаяния никогда не подвергали диагностике или лечению. Очень часто на них обращают внимание лишь в случае их неадекватного поведения.
Я хотела понять, чтó было у Дилана на уме перед смертью, и искала ответы у других людей, чьи близкие покончили жизнь самоубийством. Я проводила исследования, помогала собирать средства и, когда могла, говорила с людьми, пережившими собственный суицидальный кризис или попытку самоубийства.
Подросток купил оружие — это оказалось пугающе легко
Один из самых информативных разговоров произошел с коллегой, случайно услышавшей мой разговор с кем-то на работе. До нее долетело, как я сказала, что Дилан не любил меня, раз сделал нечто настолько ужасное.
Позже, когда мы остались наедине, она извинилась, что подслушала тот разговор, но сказала, что я была не права. Она сказала, что, будучи молодой матерью-одиночкой с тремя маленькими детьми, она впала в сильную депрессию, и ее госпитализировали ради безопасности. В то время она была уверена, что ее детям было бы лучше, если бы она умерла, и она решила забрать свою собственную жизнь. Она убедила меня, что на Земле нет уз сильнее материнской любви, и что она любила своих детей больше всего на свете, но из-за болезни была уверена, что им будет лучше без нее.
То, что она сказала и что я узнала от других, это то, что мы не решаем и не выбираем, как это принято называть, покончить жизнь самоубийством так же, как выбираем, за руль какой машины нам сесть или куда поехать в субботу вечером.
Когда у кого-то возникают навязчивые суицидальные мысли, они нуждаются в срочной медицинской помощи. Их мысли затуманены, а способность к самоуправлению потеряна.
Хотя они и могут строить планы и действовать логически, их чувство истины искажено болью, через призму которой они воспринимают реальность. Некоторые могут очень хорошо скрывать это состояние, и часто у них есть на это веские основания.
У многих из нас когда-то возникают размышления о самоубийстве, но постоянные, настойчивые суицидальные мысли и разработка метода самоубийства являются симптомами патологии, и как большинство болезней, ее необходимо выявить и пролечить до того, как будет потеряна жизнь.
Но смерть моего сына не была самоубийством в чистом виде. Она также повлекла массовое убийство. Я хотела понять, как его мысли о самоубийстве стали мыслями об убийстве. Но исследования этой темы весьма скудны, и нет простых ответов.
Да, скорее всего, у него была продолжительная депрессия. Среди его черт можно выделить перфекционизм и самоуверенность, и из-за этого он бы не стал просить помощи у других. Ряд пережитых им в школе событий повлек за собой чувство унижения, обиду и злость.
У него были сложные отношения с другом, с парнем, которому тоже были свойственны ярость и отчужденность, и который был психопатом, доминантным и одержимым мыслями об убийстве.
И на пике этого жизненного периода крайней ранимости и хрупкости Дилан получил доступ к оружию, которого у нас в доме никогда не было. Для 17-летнего мальчика оказалось пугающе легко купить оружие, легально и нелегально, без моего знания или одобрения. При этом почему-то по прошествии 17 лет и неоднократных случаев стрельбы в школах это все еще пугающе легко.
Любви недостаточно, чтобы предотвратить беду
То, что Дилан сделал в тот день, разбило мое сердце, и как часто бывает с трагедиями, она завладела моим телом и разумом. Через два года после стрельбы у меня обнаружили рак груди, еще два года спустя появились психические проблемы.
Помимо постоянной нескончаемой печали я ужасно боялась столкнуться с родственниками кого-то из убитых Диланом, или что со мной заговорят журналисты или рассерженные жители. Я боялась включить новости, боялась услышать, что меня назовут ужасной матерью или ужасным человеком.
Фото: nationalgeographic.com
У меня начались панические атаки. Первый приступ случился через четыре года после стрельбы, когда я готовилась к слушаниям и должна была встретиться с семьями жертв лицом к лицу. Второй приступ начался через шесть лет после стрельбы, когда я впервые готовилась читать речь об убийствах-суицидах на конференции. Оба эпизода длились несколько недель.
Эти атаки возникали повсюду: в магазине хозтоваров, на работе, даже в постели во время чтения книги. Мой разум вдруг замыкался на пугающих мыслях, и не важно, как сильно я пыталась успокоиться или убедить себя это прекратить, мои усилия были тщетны. Возникало ощущение, что мой мозг пытался меня убить, и тогда боязнь самогó страха поглощала все мои мысли.
Тогда я на себе ощутила, каково это — иметь неисправно работающий мозг, и именно тогда я стала заступником психического здоровья.
После терапии, медикаментозного лечения и заботы о себе, жизнь стала возвращаться к тому, что можно было назвать нормальным, учитывая обстоятельства.
Когда я оглядывалась на те события, я могла увидеть, как мой сын проваливался в это расстройство, происходившее, скорее всего, в течение приблизительно двух лет, срок достаточный для того, чтобы оказать ему помощь, если бы только кто-то знал, что он в ней нуждается, и знал, что делать.
Каждый раз, когда меня спрашивают: «Как ты вообще могла не знать?», — это будто удар под дых. В этом вопросе звучит осуждение, и оно возвращает мое чувство вины, которое, независимо от количества сеансов терапии, я никогда не смогу полностью ликвидировать.
Но вот что я поняла: если бы достаточно было любви, чтобы помешать склонному к суициду человеку причинить себе вред, самоубийств почти бы не было. Но любовь — это еще не все, и самоубийств очень много. Это вторая из основных причин смерти в возрасте от 10 до 34 лет, а 15% американской молодежи сообщили о готовом плане самоубийства в прошлом году.
Я поняла, что независимо от того, как сильно мы верим, что можем, мы не в силах понять или контролировать все, что чувствуют и думают наши близкие. И упрямое убеждение, что мы чем-то отличаемся, что те, кого мы любим, никогда не подумают о том, чтобы навредить себе или кому-либо еще, может заставить нас упустить то, что не лежит на поверхности.
И если случится худшее, нам нужно будет научиться прощать самих себя за незнание или за не заданные вовремя вопросы, или за отсутствие правильного лечения. Мы всегда должны допускать, что кто-то, кого мы любим, страдает, независимо от того, что он говорит или как себя ведет. Мы должны слушать всем существом, без осуждения и не предлагая варианты решения проблемы.
Я знаю, что буду жить с этой трагедией, с этими многочисленными трагедиями, до конца своей жизни. Я знаю, что многие думают, что моя потеря несравнима с потерями других семей. Я знаю, что мои усилия не сделают их борьбу легче. Я знаю, что некоторые даже думают, что я не имею право на страдания, а лишь на жизнь в вечном раскаянии.
В итоге мои знания сводятся к следующему: прискорбная правда в том, что даже самые бдительные и ответственные могут быть не в состоянии помочь, но во имя любви мы не должны переставать пытаться познать непостижимое.
Спасибо.
