Женщина в древнерусской литературе. Лекция Анны Архангельской (+Видео)
Архангельская Анна Валерьевна — кандидат филологических наук (1998), доцент (2003).
Руководитель трехлетнего научно-исследовательского проекта по написанию учебника нового поколения по истории древнерусской литературы.
Сфера научных интересов:
История древнерусской литературы, древнерусская рукописная традиция в XVIII веке, смена литературной парадигмы на рубеже XVII-XVIII вв., развлекательно-дидактические жанры в древнерусской литературе, история переводной литературы. В 1998 г. защитила кандидатскую диссертацию на тему «Русские стихотворные фацеции и литературный процесс в России второй половины XVII—XVIII вв.».
Женские образы в древнерусской литературе, как известно, немногочисленны, но при этом чаще всего они оказываются достаточно яркими и очень запоминающимися, чему во многом способствует оригинальное художественное воплощение женской темы (хотя и доводилось мне читать у некоторых исследователей, что древнерусская литература — это литература, написанная о мужчинах, мужчинами и для мужчин). Я не претендую на то, чтобы объять необъятное и остановиться на всех возможных трактовках женской темы в древнерусской литературе. Мы с вами постараемся проследить основные закономерности, возникающие в связи с женской темой, и посмотреть отчасти на самые известные, а отчасти на самые показательные примеры в истории древнерусской литературы.
Начать хотелось бы с того, что в ранних текстах древнерусской литературы авторы при трактовке женской темы обращаются к фольклорным традициям. Очень многие женщины в ранней древнерусской литературе напоминают такие традиционные сказочные типы, как мудрая дева и разборчивая невеста в волшебной сказке. Всем памятна княгиня Ольга из «Повести временных лет». Я не буду подробно на ней останавливаться, поскольку мы ее обсуждали в лекции, посвященной «Повести временных лет».
Хочется обратить внимание, что в наибольшей степени образ княгини Ольги напоминает образ сказочной мудрой девы в ситуации, когда рассказывается, как Ольга четырежды отомстила древлянам за смерть своего мужа. Занимательно то, что подобная трактовка сохраняется не только в «Повести временных лет», окончательное формирование которой относится к началу XII века, но и в памятнике XVI века — «Степенной книге», в которой тоже существенное внимание уделяется княгине Ольге, причем в ситуациях, местами отличных от описанных в «Повести временных лет».
Так, «Степенная книга» уделяет внимание истории знакомства Игоря с Ольгой. Рассказывается о том, что познакомились они на Псковщине, когда Игорь находился там на охоте и через речку его перевозил мальчик-перевозчик. И на середине речки подул ветер, и сдуло с мальчика шапку, и обнаружилось, что это прекрасная девушка. И тогда Игорь воспылал к ней страстью и даже попытался эту страсть, так сказать, реализовать. А мудрая Ольга ответила ему, как сказано в тексте, «не юношески, но старческим смыслом», дала отповедь, смысл которой сводился к тому, что, как будущий правитель, он должен научиться владеть своими страстями для того, чтобы впоследствии управлять государством. И это возымело действие, Игорь понял, что был неправ, и позже, когда пришло время выбирать жену, своему воспитателю князю Олегу сказал, что ни о ком, кроме мудрой девушки из псковской земли, он не хочет слышать, и Олег привел к нему Ольгу в качестве невесты и, соответственно, жены. Очевидно, что все эти сюжетные ходы очень напоминают традиционные волшебные сказки. Ольга ведет себя так, как ведут себя персонажи этих волшебных сказок — сказочные мудрые девы и разборчивые невесты.
Отчасти с этой же темой связан и образ княгини Февронии из знаменитой «Повести о Петре и Февронии Муромских», на которой я тоже не буду подробно останавливаться, поскольку ей была посвящена отдельная лекция.
Из самых известных древнерусских текстов стоит вспомнить и «Слово о полку Игореве», где женская тема тоже занимает достаточно существенное место. Ярославну, жену Игоря, обычно помнят даже те, кто древнерусскую литературу никогда не изучал, а «Слово о полку Игореве» читал исключительно в рамках школьной программы.
В связи с женской темой в «Слове о полку Игореве» исследователи отмечают, что, как это обычно бывает в средневековых литературных эпических произведениях, с женскими образами в «Слове о полку Игореве» связана лирическая составляющая, женские образы появляются тогда, когда автор стремится усилить эмоциональную лирическую струю в своем повествовании. Отмечают также, что женские образы в «Слове о полку Игореве» замечательным образом чередуются по принципу свой-чужой (то есть свои женщины и девушки — и чужие) и по принципу их эмоционального состояния. Наверное, все помнят, что поход Игоря в половецкую степь начинается с успешной атаки на небольшой половецкий отряд, который многие исследователи считают кочующим по степи половецким обозом, которому не повезло встретиться с войском Игоря. Об этом первом сражении Игоря с половцами «Слово о полку Игореве» рассказывает так: «Спозаранку в пятницу потоптали они поганые полки половецкие и, рассыпавшись стрелами по полю, помчали красных девушек половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие аксамиты». Наличие девушек в этом эпизоде заставляет предполагать, что это был не военный отряд и речь идет не о храбрых амазонках, но о кочующем по степи половецком обозе. Этим объясняются и богатая добыча, доставшаяся князю Игорю, и наличие там этих самых красных девушек. Таким образом, первое появление женских образов в «Слове о полку Игореве» связано с половецкими девушками, которых «помчал» Игорь.
Следующий эпизод (уже после поражения Игоря) — плач русских жен: «Жены русские восплакались, причитая: „Уже нам своих милых лад ни в мысли помыслить, ни думою сдумать, ни очами не увидать, а золота и серебра и в руках не подержать!“» . Плачут русские жены о своих погибших мужьях, и становится понятно, что этот эпизод — контрастная антитеза к первому эпизоду. Начинается все с того, что войско Игоря гонит по степи красных девушек половецких, а дальше рассказывается, как после поражения Игоря плачут уже русские жены.
После вещего сна Святослава есть тоже эпизод, упоминающий о женщинах: «Вот уже готские красные девы запели на берегу синего моря, позванивая русским золотом, поют они о времени Бусовом, лелеют месть за Шарукана». Это тоже контрастный эпизод. Готские красные девы (речь идет о крымских готах, находившихся в торговых отношениях с Русью) звенят русским златом и радуются поражению русских. Следующий эпизод — плач Ярославны, про который я скажу пару слов чуть позже. Русская женщина плачет, оплакивая своего мужа. Заключительный фрагмент «Слова о полку Игореве» тоже показывает собирательный женский образ, говорится о том, что девицы поют на Дунае, вьются голоса через море до Киева, «страны рады, города веселы».
Заканчивается «Слово» на эмоциональной, радостной ноте — девушки поют на Дунае, и их пение несется до Киева. Таким образом, за счет этих контрастных противопоставлений создается некоторый эмоциональный контур «Слова о полку Игореве». Через чередование эмоций читатель (а первоначально — слушатель) проникает в настроение повествования гораздо более эмоционально, чем когда речь идет об описаниях самих событий.
Что же касается самого «Плача Ярославны», то это наиболее фольклорная часть, поскольку очевидно, что хрестоматийный фрагмент «Плача Ярославны» связан с двумя фольклорными жанрами, и неслучайно это тоже эпизод женский, поскольку оба эти жанра очень часто реализуются именно женщинами.
К этому жанру тяготеет начальный фрагмент «Плача Ярославны», когда Ярославна хочет превратиться в птицу, полететь на Каялу и, омочив рукав в Каяле-реке, утереть своему мужу кровавые раны на его израненном теле. А основная часть «Плача Ярославны» представляет собой несколько вариантов традиционного фольклорного заклинания или заговора, что тоже неслучайно, учитывая ситуацию, в которой находится Ярославна.
Соблюдаются основные принципы, характерные для произведений заговорно-заклинательного плана. Ярославна плачет в Путивле на крепостной стене. Историки отмечают, что здесь, совершенно очевидно, перед нами результат художественного вымысла. Ярославна не могла плакать в Путивле по той простой причине, что после поражения Игоря половцы набежали на южнорусские земли и сожгли крепостные укрепления города Путивля. И вообще ей нечего было делать в это время в этом месте, да и находилась она, судя по всему, в Новгороде Северском, хотя высказываются иногда предположения, что, может, даже и в Киеве. Автор «Слова о полку Игореве» совсем не случайно помещает плачущую жену Игоря в город Путивль, самый южный город Игорева княжества. Можно предположить, что помещает на южную или восточную стену города, откуда просматривалась половецкая степь на день конного пути. И, собственно, в половецкую степь и обращает Ярославна и свой плач, и свое заклинание, моля силы природы, стихийные начала вернуть ей мужа.
Неслучайно подчеркивается и время суток. Ярославна «рано» плачет, имеется в виду — на рассвете. Это тоже общее место текстов заговорно-заклинательного плана. Это связано с комплексом представлений о том, какое время суток в наилучшей степени подходит для обращения к стихийным началам. Само троекратное обращение к силам природы тоже неслучайно. Ярославна заклинает ветер, Днепр и солнце, обращаясь таким образом к трем стихийным началам: воздуху, воде и огню. Также неслучайно из четырех стихий выбираются три, поскольку четвертая стихия — это земля, а земля в «Слове о полку Игореве» очень четко делится на свою и чужую. И в этом смысле специфика обращения тоже понятна: чужую землю заклинать бессмысленно, а своя земля не может помочь в этой ситуации, потому что Игорь находится в чужой земле и русская земля уже давно «за шеломянем» (за холмом) скрылась.
Сама форма этих заговорно-заклинательных обращений тоже достаточно традиционна. Следует отметить, что в большей степени традиционно обращение к Днепру, традиционная трехчастная формула заговора: обращение, похвала и призыв. «О Днепр Словутич!» — обращение, прозвище происходит от «славный» и «слава». Характеристика могущества Днепра: «О Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую. Ты лелеял на себе ладьи Святославовы до стана Кобякова. Возлелей, господин, моего ладу ко мне, чтобы не слала я спозаранку к нему слез на море». Первое и третье обращения — к ветру и к солнцу — строятся по иной модели. Это — обращения от противного, когда текст содержит упоминание и характеристику некоторых негативных действий в прошлом, не содержит просьбы, но совершенно понятно, что от стихии ожидается некоторая компенсация нанесенного убытка, и предполагается, что в рамках этой компенсации будет достигнуто желаемое. Ветер упрекается в том, что он дул навстречу стрелам русских и таким образом помогал половцам. А солнце упрекается в том, что слишком ярко светило и иссушило жаждой и измучило жарой воинов Игоря.
Таким образом, в целом ряде случаев мы имеем дело с явным влиянием фольклорной традиции, которая используется литературой. Обращаю внимание, что такая ситуация достаточно характерна для древнерусской литературы, по большей части на раннем периоде, но такие тенденции сохраняются вплоть до конца древнерусского периода.
По-другому строится трактовка женского образа в житийной литературе. Большинство древнерусских житий используют женские образы на периферии. И очень часто это жены, которые являются верными спутницами своих мужей, помощницами. Наиболее хрестоматийный пример — знаменитое «Слово о житии и о преставлении великого князя Димитрия Ивановича, царя русского». Так называется древнерусский памятник рубежа XIV–XV веков, более известный как «Житие Димитрия Донского».
В этом тексте встречается очень показательный образ жены Димитрия Ивановича. Говорится так: «Когда же исполнилось ему шестнадцать лет, привели ему в невесты княгиню Авдотью из земли Суздальской, дочь великого князя Дмитрия Константиновича и великой княгини Анны. И обрадовалась вся земля свершению их брака. И после брака жили они целомудренно, словно златогрудый голубь и сладкоголосая ласточка». С использованием таких поэтичных аналогий говорится о том, что все с умилением смотрели на них, все умилялись чистоте их брака. Таким образом создается образ идеальной жены, верной спутницы, матери детей.
В принципе, в древнерусской литературе встречаются и жития женщин, хотя их очень мало. В качестве примера можно привести житие Евфросинии Полоцкой, про которую Георгий Петрович Федотов в свое время сказал, что это исключительная по силе характера и образованности церковная деятельница. Евфросиния была дочерью полоцкого князя, отвергла всех многочисленных женихов, к ней сватавшихся, и приняла монашеский постриг в монастыре, где настоятельницей была ее тетка, но не осталась там, а по благословению епископа получила разрешение поселиться при Софийской церкви в Полоцке, где активно занималась переписыванием книг. Традиционно считается, что это сугубо мужская роль, книжная премудрость, книжная традиция всегда ассоциируется с мужским началом, но вот Евфросиния Полоцкая — явно исключение из этого правила, причем исключение очень яркое. Это переписывание ею книг было еще и формой благотворительной деятельности, говорится о том, что она продавала переписанные книги и на вырученные книги творила милостыню.
А впоследствии говорится о том, что Евфросиния основала монастырь, куда привлекла даже некоторых своих родственниц. Зачастую это сопровождалось некоторыми конфликтами, хорошо известными по житийной литературе, но все эти конфликты она преодолела, а в старости совершила трудное, но очень важное для нее путешествие через Царьград в Святую Землю, где и умерла. Она молила Бога о том, чтобы Он дал ей умереть в Святой Земле, поэтому, покидая Полоцк, она прощается со всеми своими родственниками и, поставив лампаду от Русской земли у Гроба Господня, умирает в русском монастыре Пресвятой Богородицы.
Впрочем, в житийной литературе есть и более своеобразные примеры. Из хорошо известных текстов стоит вспомнить одно из самых ранних житий — житие Феодосия Печерского, которое обычно помнится не только подвигом самого Феодосия, но и очень ярким образом матери Феодосия, с которой связана вся история его детства и юности. При создании этого образа явно вступают в противоречия, с одной стороны, традиционные житийные приемы изображения родителей святого, а с другой стороны — реальный биографический образ матери Феодосия Печерского.
Начинается все с традиционного утверждения, что Феодосий происходит от благочестивых родителей, но читатели жития хорошо помнят, что вся первая часть текста рассказывает о суровом конфликте, который был у Феодосия с матерью. Образ матери очень яркий, очень подробно выписанный. Говорится о том, что Феодосий в тринадцать лет остается без отца, так что мать выполняет функции обоих родителей, говорится о том, что она была очень мужественная (житие предпочитает вариант — мужеподобная). Говорится о том, что у нее был низкий голос; слышавшие ее, но не видящие, думали, что это говорит мужчина. А главное, в эту характеристику хорошо вписывается ее поведение.
Она противится решению Феодосия посвятить себя Богу, особенно это усиливается, когда Феодосий планирует уйти из дома, а мать препятствует этому уходу. Житие очень подробно это описывает, сопровождает яркими насыщенными сценами. Памятна история о том, когда Феодосий начинает путь из дома с попытки уйти с паломниками в Святую Землю, а мать догоняет странников. Она обрушивается на них с грубой бранью, ругает их и Феодосия, бьет Феодосия очень сильно, он падает на землю, она бьет его ногами, продолжая все это время осыпать бранными словами странников. Связанного Феодосия она ведет домой, дома запирает в подвале, продолжая избивать и ругать и прекращая только тогда, когда изнемогла.
Отмечают, что эти действия матери изначально вступают в противоречие с заданным в первом фрагменте жития благочестием, хотя еще Георгий Петрович Федотов в свое время обращал внимание на то, что здесь всё не так просто и однозначно укладывается в категории антагонизма, известного по тем же волшебным сказкам. Нестор, автор жития Феодосия Печерского, недаром настаивает, что все случившееся происходит по промыслу Божьему, потому что Богу было неугодно, чтобы Феодосий ушел в чужую землю и подвизался не на Руси. Все, что происходит, не только воспринимается Феодосием со смирением, но и подчеркивается, что из всех этих событий он делает те правильные выводы, которые от него и ожидаются. Неудача с уходом в Святую Землю для него означает неверно выбранный путь, и дальше свой путь он существенно корректирует под влиянием сложившихся обстоятельств. Он больше не помышляет об уходе в Святую Землю и сначала переезжает в соседний город, а когда мать его и оттуда возвращает, начинает искать дальше и благополучно уходит из дома только тогда, когда его путь лежит в Киев, то есть когда это соответствует Божьему замыслу о нем. Тут все и происходит достаточно благополучно, матери не удается воспрепятствовать его уходу, а когда она его все-таки находит, оказывается уже поздно.
Недаром Нестор обращает внимание на то, что Феодосий ставит матери условие, когда мать настаивает на свиданиях с сыном. Феодосий говорит о том, что свидания между ними возможны только, если она сама примет постриг в одном из киевских женских монастырей. Описывается реакция матери на это предложение, которое вначале она воспринимает в штыки, если говорить современным языком, что за глупость, что за ерунда. Через время задумывается над этим предложением в большей степени всерьез, когда понимает, что решение ее сына твердое и окончательное.
Но принципиально важно, что после того, как сообщается о том, что она принимает монашеский постриг, в житии нет ни слова о том, виделись ли они с сыном или нет. И это важный показатель. Нестор хочет показать нам, что таким образом она приходит к своему пути, который осознает как должный и единственно возможный. У читателя не остается ощущения, что монашеский постриг она принимает только для того, чтобы видеться с сыном. Читатель понимает, что таким образом Феодосий приводит свою мать туда, куда ей и следовало прийти. И получается, что это действительно не просто отношения протагониста и антагониста. И Феодосий, и его мать друг для друга являются инструментами Божественного промысла, приводящими каждого из них в то единственное место, куда они и должны были прийти.
Что касается иных вариантов семейной темы, то, наверное, самым ярким текстом в древнерусской литературе, в котором основные проблемы семейных взаимоотношений ставятся и афористически кратко, но четко, и емко очерчиваются, является один из достаточно загадочных памятников начального древнерусского периода — «Моление Даниила Заточника», текст которого появляется на рубеже XII–XIII веков. Не совсем понятно, когда именно он был написан. Но это достаточно часто встречается в древнерусской литературе: точные даты редко доводится установить даже современными методами исследования, В общем, период, в который появляется этот текст, не совсем понятен.
Не совсем понятно, кто является его автором, кто такой Даниил Заточник. Почему он — заточник? Значит ли это «заточенный», то есть узник, или значит — «заточившийся», то есть отшельник? Против обеих версий есть в научной литературе достаточно серьезные аргументы, как впрочем, и за ту или иную версию. Текст этот дошел до нас в двух редакциях. Одна называется «Моление», другая называется «Слово», обе представляют собой послание, адресованное князю, в котором Даниил Заточник жалуется на то, что находится в великой бедности и скудости, и обращается к князю с просьбой помочь ему выбраться из этого тяжелого положения. Он хочет поступить к князю на службу, но сам честно признает, что может служить князю далеко не во всех сферах, например, совершенно не готов быть воином, потому что трусоват. Он предлагает себя князю в качестве советника, потому что считает себя человеком чрезвычайно разумным, и в этой сфере готов принести князю максимальную пользу.
По ходу изложения этой темы Даниил Заточник обсуждает разные пути, при помощи которых он мог бы выбраться из бедности, в которой он сейчас находится, размышляет, не уйти ли в монастырь, что решит его материальные проблемы. Но он отказывается от этой идеи, говоря, что уход в монастырь не по призванию — это не совсем правильно и это недолжная модель поведения. А в качестве еще одного варианта, который им рассматривается, оказывается женитьба на богатой невесте. Собственно, эта тема больше всего развивается в «Слове», а не в «Молении», именно в «Слове» Даниил Заточник предлагает читателю возможную парадигму взаимоотношения мужей и жен, говоря о том, что жениться хорошо, но вот если жена достанется злая, это испортит всю жизнь, поэтому этот способ не является универсальным и стопроцентно выигрышным.
Тема женщин развивается по-разному, довольно подробно. Начинает Даниил с общей антитезы, что жены бывают добрыми и злыми, и собственно из этого противопоставления я и позаимствовала подзаголовок к теме сегодняшней лекции: хорошая жена, говорит Даниил, — венец мужу своему и беспечалие, а злая жена — горе лютое и разорение дома. Каждый, кто собирается связать себя брачными узами, должен понимать, что перед ним два варианта, а дальнейшее будет зависеть от того, насколько ему повезло.
Дальше Даниил останавливается исключительно на злых женах, использует яркие сравнения, говоря, что лучше в дырявой ладье плыть, нежели злой жене тайны поведать. Дырявая ладья одежду замочит, а злая жена всю жизнь мужа своего погубит. Используется сравнение из сферы, связанной с животным миром: «Кто свирепее льва среди четвероногих, и кто ядовитее змеи среди ползущих по земле?» И дает ответ: «Всех тех злее злая жена».
Используются и библейские примеры, тоже достаточно традиционные для средневековых текстов о женской злобе. Сперва, говорит Даниил, прадед наш Адам из-за жены из рая был изгнан. Это, конечно, все поминают женщинам на протяжении всей истории человечества, а не только Средневековья. Из-за жены Иосиф Прекрасный в темницу был заключен. Это тоже известный библейский эпизод с Иосифом Прекрасным и женой египетского фараона. Из-за жены, продолжает Даниил Заточник, пророка Даниила в ров ввергли, где львы ему ноги лизали.
В связи с этим эпизодом комментаторы обычно говорят, что тут, судя по всему, Даниил пользуется какими-то апокрифическими сведениями, потому что классический канонический текст Книги пророка Даниила вроде бы не винит женщин в этом обстоятельстве его биографии. Возможно, особый интерес к апокрифическим сказаниям, связанным с пророком Даниилом, объясняется тезоименитством: Даниил Заточник, несомненно, должен был заинтересоваться пророком Даниилом.
А заканчивается все тем, что сам Даниил Заточник называет мирскими притчами, а большинство современных исследователей называют бытовыми анекдотами. Подводя итог теме злых женщин, Даниил рассказывает бытовой анекдот. У некоторого человека умерла жена, он же по смерти ее начал продавать детей, и люди сказали ему: «Зачем детей продаешь?» Он же ответил: «Если родились они в мать, то, как подрастут, меня самого продадут». Таким образом, это последний аргумент, который заставляет Даниила, размышлявшего, не жениться ли на богатой невесте, от этого отказаться и продолжить свое послание князю с просьбой взять его на службу.
Совершенно очевидно, что эта классическая альтернатива дана в предельной форме — злая жена и добрая жена, и основной объем древнерусских произведений на эти темы (различные «Поучения от отца к сыну о женской злобе» и под.) чаще всего выстраивают именно эту схему, противопоставляя как бы абсолютное добро как бы абсолютному злу.
Ситуация принципиально меняется в XVII веке. XVII век с точки зрения женской темы в древнерусской литературе представляется мне наиболее интересным, поэтому на этом периоде я позволю себе более подробно остановиться.
К первой половине XVII века относится одно из самых известных древнерусских житий «Житие Иулиании Лазаревской», известное также как «Житие Иулиании Осорьиной», по мужу, и «Житие Иулиании Муромской», поскольку село Лазаревское, где прошла большая часть ее жизни, находится в окрестностях города Мурома.
Перед нами достаточно уникальная биография древнерусской женщины, житие написано одним из сыновей Иулиании, то есть сын пишет о матери. Георгий Петрович Федотов называл в свое время автором Дружину Осорьина. Рикардо Пиккио называл автором жития Калистрата Осорьина, другого ее сына. И действительно, перед нами биография, очень богатая бытовыми деталями, бытовой конкретикой, жизненно правдивая. И при этом сопоставление «Жития Иулиании Лазаревской» с традиционным житийным каноном позволяет понять, что перед нами очередной этап эволюции житийного жанра в древнерусской литературе в XVII веке.
Про Иулианию рассказывается, что происходит она из муромского дворянского рода, родители ее были благочестивые и боголюбивые, но рано умерли. В шесть лет она осталась сиротой, воспитывалась бабушкой, а потом теткой. Описывается, что в детстве Иулиания была послушна, тиха, смиренна, не любила детских игр, суеты, шума, песен и смеха, все ночи проводила за работой, за пряжей и пяльцами, помогала в округе всем сиротам и нуждающимся. В деревне, где она жила в этот период, не было храма. Из-за того, что до храма было далеко, она редко бывала в церкви. Надо сказать, из этого факта некоторые комментаторы делают далеко идущие выводы. Доводилось мне читать в разных научно-популярных изданиях о том, что вот смотрите, какое оригинальное житие возникает в XVII веке, какая трансформация житийного канона, перед нами святая, которая не ходит в церковь. На самом деле преувеличивать это обстоятельство ни в коей мере не стоит, этот эпизод относится к истории ее детства и действительно объясняется удаленностью храма и ее возрастом. При этом в тексте жития отмечается, что когда она доходила до храма, то получала внушение от духовника, который постоянно обращал ее внимание на то, что в церкви она бывает редко.
Дальше, когда говорится, что в шестнадцать лет она выходит замуж за богатого и добродетельного человека Георгия Осорьина, они переселяются в село Лазаревское в четырех верстах от Мурома. И с этим периодом связывается ее воцерковление, в этом селе есть храм, в этот храм Иулиания ходит, и в этом храме духовник наставляет ее в духовной жизни.
Сравнение жития Иулиании Лазаревской с классическими житиями более раннего древнерусского периода обращает прежде всего внимание на то, что в нем подчеркиваются обиходно-повседневные, бытовые обстоятельства ее жизни. Говорится, что, как только она выходит замуж, свёкр и свекровь возлагают на нее все хозяйственные заботы, она с утра до вечера занята всякими хозяйственными делами, задает работу рабам и холопам, проверяет, как они выполняют эту работу. Она оказывается погруженной в хозяйственную жизнь, и это отличает этот текст от традиционных древнерусских житий.
Кроме того, говорится о том, что очень большая часть ее деятельности связана с милостыней, благотворительностью, она кормит, одевает нищих, лечит больных, обмывает покойников. В связи с семейной темой рассказывается, что у них с мужем было много детей, но было не все благополучно, один сын ее погибает на государевой службе, второй был убит холопами. В этот момент она начинает задумываться о монашестве и даже просит мужа отпустить ее в монастырь, но муж обращает ее внимание на то, что не черными ризами, а добродетельными делами спасается человек. После этого жизнь Иулиании продолжается в миру и представляет собой классический вариант монастыря в миру. Муж освобождает ее от обязанностей супружества, она, постелив мужу, ложится на печи, подкладывает под себя черепки. Ходит, подкладывая в обувь скорлупу от орехов. Вот такие бытовые детали, когда формы аскезы связаны с сугубо повседневными бытовыми предметами.
Есть такой, мною любимый, классический эпизод. В начале XVII века, при Борисе Годунове, наступает голод. Иулиания переселяется в свое поволжское имение и делает примерно то же самое, что в Киево-Печерском патерике делал святой Прохор по прозвищу Лебедник. Она собирает лебеду, из лебеды печет хлебы и эти хлебы не только сама ест, но и раздает многочисленным голодающим, которые собираются к ней. Как и в житии Прохора Лебедника, это чудесное обстоятельство осмысляется разными людьми, в частности соседями Иулиании, которые сначала ругают этих голодных, постоянно приходящих к ней, говорят: «Что вы к ней ходите, она сама давно уже не имеет, что есть», а голодные отвечают, что таких вкусных хлебов, как у Иулиании, они никогда не ели. Тогда соседи просят у нее этих хлебов на пробу, пробуют, убеждаются, что они очень вкусные, но делают выводы, типичные для этого текста и для переходного к новому времени периода: «Надо же, горазды рабы ее печь хлебы!» То есть этот чудесный вкус приписывается искусству рабов, которые обладают, видимо, кулинарными секретами и поэтому эти хлебы получаются очень вкусными.
Точно так же эта бытовая составляющая сказывается и в чудесах, которыми заканчивается житие. С одной стороны, традиционно говорится о том, что Иулиания заранее предчувствует свою смерть, собирает своих родных, обращается к ним с последними словами поучения и наставления. И очень трогательно говорится, что прощавшиеся с ней видели над головой ее золотой круг, «якоже на иконах около глав святых пишется». Такая вот прекрасная подробность.
Дальше рассказывается о посмертных чудесах, которые тоже являются обязательной составляющей традиционного житийного канона. Наряду с традиционными чудесами, связанными с исцелениями болящих, есть характерное бытовое чудо. Говорится о том, что случился большой пожар, загорелось несколько домов, был сильный ветер, огонь грозил перекинуться на другие дома. И тогда сын Иулиании подбежал к ее могиле около церкви, схватил земли, сколько мог набрать в горсти, и бросил эту землю в огонь. После этого пламя, несмотря на ветер, ровно поднималось вверх, больше ни на что не перекинулось.
И, конечно, если мы говорим о житиях XVII века, то нельзя пройти мимо еще одного замечательного женского образа, который встречается в житии протопопа Аввакума, им самим написанном. Это образ его жены Анастасии Марковны, тоже один из удивительных женских образов XVII века. Интересно, что если сам про себя протопоп Аввакум может говорить по-разному и свои поступки оценивать тоже по-разному, то образ его жены, каким он предстаёт на страницах автобиографии протопопа Аввакума, явно тяготеет к некоторой идеализации. Интересно, что, когда Аввакум говорит о своей женитьбе, он обращает внимание на то, что дочь кузнеца по имени Марко Анастасия хотела выйти именно за него замуж и молилась об этом Богу, а он молил Бога о том, чтобы Он дал ему жену — помощницу ко спасению. Это определение «помощницы ко спасению» в максимальной степени отвечает тому, что хочет сказать о своей жене протопоп Аввакум.
Со страниц жития предстает героический образ верной жены, спутницы, соратницы, сподвижницы, сопровождавшей его на протяжении всей сибирской ссылки, претерпевавшей вместе с ним все тяготы, переезды. Рассказывается, как она рожала в дороге, как с грудным младенцем продолжала свой путь, как голодали и умирали дети и как она практически ни разу ни в чем его не упрекнула. Напомню один из хрестоматийных эпизодов, когда говорится о том, как шли они одним из сибирских трактов, и она оступилась и провалилась в снег, и шедший за ней тоже оступился, они стали барахтаться в этом снегу. С большим трудом выбираются они на натоптанную дорогу, и в этот момент, пожалуй, единственный раз в тексте Анастасия Марковна спрашивает Аввакума, сколько еще это будет продолжаться. Доколе, сколько можно, когда это кончится? Вопрос, конечно, мотивирован самой ситуацией и обстоятельствами, но характерен ответ. Протопоп Аввакум философски-раздумчиво говорит ей: «До смерти, Марковна, до самой смерти». И в этот момент она, находясь в состоянии эмоционального возбуждения, тут же оказывается способной взять себя в руки и почти в тон ему, так же философски-раздумчиво ответить: «Добро, Петрович, ино еще побредем». Она смогла преодолеть это настроение, не сорваться на крик: «Я тебе лучшие годы посвятила!» — вот это совершенно потрясающе.
На мой взгляд, еще более потрясающе выглядит история, когда по возвращении в Москву с Аввакумом пытаются примириться никониане, учитывая его влияние и обещая ему полное благоденствие и благополучие, то есть возникает ситуация действительно очень тяжелого выбора. И Аввакум рассказывает о том, как приходит к жене и начинает прямо с того, что «связали вы меня по рукам и ногам», то есть будь я один, я бы знал, что мне делать, но у меня есть вы — семья, жена, дети. За них он не может принять это решение. Необычная ситуация для XVII века, для домостроевской Москвы, когда муж приходит к жене и фактически спрашивает, что делать.
Мы понимаем, что, когда мы читаем в повести о Петре и Февронии: «Пойдите к ней, спросите ее, послушаем, что она скажет», — это в некотором смысле сглаживается фольклоризмом самого текста и самим образом Февронии. Здесь иная ситуация. Это, конечно, очень яркое свидетельство того душевного раздрая, разлада, в котором он сам в это время находится и которого он сам не скрывает, и перед читателями он тоже не хочет казаться лучше и решительнее, чем он есть на самом деле. И в этот момент она ему говорит: «Иди, Петрович, и обличай блудню никонианскую». История не знает сослагательного наклонения, мы не знаем, что было бы, если бы она вздохнула, перекрестилась и сказала: «Слава Богу, поживем как люди!» Но все-таки эпизод чрезвычайно показателен, эта ее твердость, решимость, несмотря ни на что. Ведь все-таки речь идет о людях, которые сполна ощутили все «радости» ссылки и заточения. Это действительно очень сложный выбор, который очень сложно оценивать, тем более со стороны.
Что касается середины и второй половины XVII века, то здесь происходит довольно резкий перелом в трактовке женской темы, поскольку в русскую литературу в это время проникает довольно много переводных западноевропейских произведений, сборников новелл, в которых женская тема трактуется иначе. Под влиянием западноевропейской трактовки женской темы начинаются изменения в древнерусской литературе. Николай Каллиникович Гудзий в свое время очень хорошо охарактеризовал эволюцию взгляда на женщину в литературе XVII века: «Если в предшествующей аскетической литературе женщина трактовалась как исчадие ада, если тема злой жены, которая вводит в грех и несчастье связавшего с ней свою судьбу мужчину, трактовалась серьезно и в явно враждебном по отношению к женщине тоне, то теперь эта тема злой, коварной, хитрой жены выступает уже в шуточной трактовке. Задача… не только всерьез дискредитировать женщину, сколько дать повод посмеяться по поводу тех остроумных уверток, на которые способна только женщина».
Однако процесс изменения взгляда на женщину был отнюдь не одномоментным. Начинается он с переводной повести первой половины — середины XVII века, которая называется «Повесть о семи мудрецах». Появление перевода датируется первой половиной века, повесть эта выделяется на фоне иных переводных произведений этого и несколько более позднего времени. Это сборник новелл с рамочным сюжетом, сюжет новелл обусловлен основной темой рамочного повествования: мачеха хочет погубить пасынка и рассказывает новеллы о доверчивых отцах и коварных сыновьях. А семь мудрецов стремятся спасти отрока и рассказывают о женах-обманщицах, злодейках. И каждый раз после очередной новеллы жены отец принимает решение казнить сына, но каждый раз после очередной новеллы мудреца отец принимает решение сохранить сыну жизнь. Это решение меняется от повествования к повествованию.
Все события этих новеллистических сюжетов оказываются непосредственно связанными с главными героями рамочного повествования, и каждый из повествователей по окончании рассказа обращается к цесарю с вопросом, который может быть сформулирован по-разному, но смысл всегда имеет один и тот же: «Разумеешь ли, государь, о чем я тебе рассказал?» Слушатель призывается к тому, чтобы сделать единственный верный вывод из этого рассказа. А вслед за этим вопросом могут быть варианты: так, рассказчик может, не удовлетворяясь этим, подробно объяснить смысл рассказываемого, то есть как бы не уверен, что слушатель сделает тот самый единственный верный вывод, и помогает ему в этом.
Например, первый рассказ мачехи заканчивается таким толкованием. Там рассказывается о дереве и огороднике, а толкование такое: «старое дерево — это твоя честь, великие и богатые от твоей власти привыкают думать, а немощные и убогие от тебя милость принимают, а молодое дерево — это твой сын, и как хотело молодое дерево ветра и дождя, так хочет твой сын царствия твоего: как срубили старое дерево, так умышляет сын твой тебя убить, и плачут о дереве люди». А в некоторых случаях после вопроса и толкования еще есть и ответ цезаря, который демонстрирует, насколько он хорошо (или не хорошо) понял этот сюжет.
Таким образом, перед нами, с одной стороны, развлекательность, потому что чаще всего это бродячие сюжеты, заимствованные из средневековой новеллистики, рассказывающие о женских хитростях, женских уловках, обманах, женской неверности (имеются в виду те сюжеты, которые касаются женской темы, излагаются мудрецами и направлены против жены цесаря, которая хочет извести его сына). И они сами по себе достаточно увлекательны, могут читателя заинтересовать и выполнить, таким образом, самостоятельную развлекательную функцию. А с другой стороны, есть совершенно отчетливое дидактическое задание, которое выполняет свою задачу и связывает новеллы друг с другом и с рамочным повествованием. Таким образом, перед нами некоторое гармоничное и достаточно уникальное для своего времени сочетание, такое равновесие дидактики и наррации.
Во второй половине XVII века появляется достаточно большое количество новеллистических сборников, и женская тема занимает в них весьма и весьма существенное место. Например, появляется сборник «Римские деяния» или — в иных переводах — «Истории из римских деяний». Это русский перевод польского сборника «Historye Rzymskie», а польский сборник, в свою очередь, представляет собой перевод чрезвычайно популярного в западноевропейских средневековых литературах латинского сборника «Gesta Romanorum», который был составлен в XIII веке неизвестным автором, по всей видимости в Англии или в Германии, в германском мире.
Памятник «Римские деяния» дошел до нас в самых разных рукописных сборниках, известно около трехсот новелл. В Западной Европе «Римские деяния» воспринимались как некоторое пособие для проповедника, как источник дидактических наставлений, которые могут оживить проповедь, украсить ее, быть примером, который усиливает основную мысль. Кроме того, многие сюжеты из «Gesta Romanorum» попадали в более поздние сборники, будучи обработанными известными западноевропейскими писателями в постсредневековую эпоху (Дж. Бокаччо, Дж. Чосер, У. Шекспир обращались к этим сюжетам).
Структура сборника достаточно интересная, каждое повествование состоит из двух частей. Первая часть называется «приклад», это калька с польского przyklad, т. е. пример, а вторая часть называется «выклад» — польск. wyklad, то есть вывод. Таким образом, каждый рассказ содержит две части — сюжет и мораль, которая из этого сюжета извлекается.
В этом сборнике теме женской неверности, порочности женской природы, женским уверткам и хитростям, при помощи которых лукавые жены обманывают доверчивых мужей, уделено много внимания. Очень часто сюжеты контаминируют разные бродячие мотивы. Например, есть такой прекрасный рассказ, который называется «Приклад о хитрости женской и ослеплении прельстившихся». Здесь рассказывается о трех дарах, которые были завещаны некоторым королем Дарием своему сыну: это золотой перстень, который может исполнять любое желание, пряжки или застежки, которые мгновенно доставляют все что сердцу угодно, и сукно — кусок ткани, который выполняет функцию ковра-самолета и может переместить сидящего на нем человека в любое место. Все три дара были выманены у доверчивого юноши ловкой девушкой, после чего он был оставлен ею в уединенном месте «зверям на съедение». Из этого места юноша выбирается и по дороге обретает славу искусного лекаря благодаря тому, что по ходу дела чудом находит живую и мертвую воду, а также плоды дерева, вызывающие проказу, и плоды дерева, эту проказу исцеляющие. Обладая такими чудесными дарами, этот юноша одерживает верх над обманщицей и принуждает отдать ему отцовские подарки.
Это повествование распадается явно на две части. Первая часть представляет собой традиционный рассказ о незадачливом возлюбленном и хитрой обманщице, а вторая часть может трактоваться как повесть о ловком человеке, который ухитряется перехитрить обманщика.
В первой части даже кажется, что нагнетается мотив незадачливости или попросту глупости юноши. Он оказывается обманутым трижды, одним и тем же способом, все три раза девушка просит у него подарки на хранение, и все три раза она говорит ему, что она их потеряла. И вот каждый раз он на это снова и снова покупается. Между этими эпизодами еще вставляется разговор между юношей и матерью, каждый раз мать убеждает его хранить и беречь подарки отца. Несмотря на это, все три раза всё происходит по одному сценарию. Во второй части, как кажется, вначале сюжет движется фактически случайностями: случайно переходя ручей, герой обнаруживает, что вода «мясо с ног его даже до костей объела». Не делая выводов из случившегося с ним, переходя другой ручей, он случайно обнаруживает, что «наросло ему опять мясо от нее (т. е. от воды) на ногах его». Вкусив плоды с одного дерева, он обнаруживает, что покрывается проказой. Вкусив плоды с другого дерева, он обнаруживает, что проказа проходит.
Итак, случайным образом он обретает эту воду и эти плоды, а в городе — опять же случайно — ему приходит в голову объявить себя лекарем ровно в тот момент, когда его девушка заболела и ищет того, кто мог бы ее исцелить. Причем исцеление не обещается в обмен на возвращение украденных даров, что было бы характерно для новеллистической сказки. Здесь, поскольку дидактическое начало присутствует весьма всерьез, исцеление физическое оказывается неразрывно связанным с исцелением духовным. Юноша говорит девушке: «Никакое лекарство тебе не поможет, если ты прежде не исповедаешь своих грехов». И только покаяние, а не столько чудесные плоды и живая и мертвая вода, возвращает ей здоровье, а юноше отнятые дары.
И при этом дидактическое начало уже здесь хорошо представлено, и еще в большой степени оно усиливается в «выкладе», что осложняет чисто развлекательное восприятие этого текста, поскольку говорится, что юноша символизирует собой доброго христианина, дары — это перстень веры, застежки надежды и сукно любви, что подтверждается соответствующими цитатами из Евангелия от Матфея и Луки и из Послания святого апостола Павла к коринфянам. Девушка — это похоти плотские. Вода, отделяющая мясо от костей, — это раскаяние, дерево, плоды которого делают явной проказу, — это покаяние, выставляющее напоказ совершенные грехи. Все это усиливается до глубокого символического уровня. И таким образом у читателя «выклада» возникает единственно правильное ощущение, что это не сюжет о наказании воровки и обманщицы, а практически история возвращения блудного сына и грешника в лоно Церкви Христовой.
Женщины не способны хранить тайну, поведанную им под строжайшим секретом, — об этом много всяких сюжетов. Мать, якобы узнавшая от сына, что римский сенат собирается обсуждать вопрос, что лучше — одному мужу иметь несколько жен или одной жене — несколько мужей, собирает всех своих товарок, и они отправляются к сенату требовать себе многомужия. Или используется известный бродячий мотив: муж получает трудное задание прийти к королю «ездно и пешо», привести с собой верного приятеля и забавника и неверного неприятеля, и приводит верного пса — приятеля, маленького сына — потешника и забавника, и жену — этого самого неприятеля.
Или, скажем, один из героев, который нарушает заповедь императора не работать в день, когда все празднуют рождение наследника престола, привлекаемый к ответственности, говорит о том, что не может не работать, потому что каждый день должен зарабатывать восемь монет. Две из них он отдает в уплату долга, полученного им прежде, — содержит на эти деньги родителей, которые когда-то его вырастили. Две монеты отдает в долг, тратя на обучение и воспитание детей в надежде, что они его в старости поддержат. Две монеты выделяет на свое содержание, а две монеты теряет. И на вопрос, что значит — теряет, ответ такой: содержит на эти деньги жену, существо абсолютно бесполезное. Такого рода сюжетов тоже достаточно много.
При этом на фоне действительно многочисленных новелл о женской неверности обращает на себя внимание один во всем сборнике рассказ, который называется «Приклад, чтобы мы чистоту и веру брака соблюдали», который рассказывает о том, как мать подарила сыну рубашку. Эта рубашка не мнется, не пачкается и не нуждается в стирке до тех пор, пока супруги хранят друг другу верность. И когда герой отправляется на службу ко двору, к его жене приходят всякие искатели ее любви, и всех их она запирает в разных каморках своего дома, а по возвращении своего мужа сдает их мужу. Рубашка же остается чистой, и он убеждается таким образом, что она остается ему верна и по-настоящему его любит.
Другой переводной сборник уже последней четверти XVII века, тоже переведенный с польского языка, — это сборник повестей и изречений «Апофегмата», тоже известный в большом количестве рукописей, очень многие изречения оттуда в XVIII веке входили в печатные сборники. В частности, в нем достаточно подробно раскрывается женская тема — от обобщенного противопоставления доброй и злой жены, как это было у Даниила Заточника, до мирских притч, то есть подробных историй, в которых характеризуются разные аспекты семейных отношений. Наиболее подробная характеристика женской природы в этом сборнике принадлежит Сократу, который, по преданию, больше всего пострадал от злонравия своей жены Ксантиппы, хотя, как ни странно, сама эта тема оказывается обойденной. Автора занимает не столько биография Сократа и его личная судьба, сколько изречения, ему приписываемые, в которых наиболее емко обобщаются все возможные последствия женитьбы: «Жена добрая рада за мужа умереть, а злая рада его скорее уморить. И того ради одному с женой утеха и радость, а другому — плач и велия мука».
При этом следует отметить, что наряду с по большей части нелицеприятными высказываниями в адрес женщин, есть в рукописной версии этого сборника четвертая книга. В печатных изданиях этого сборника публикуются три книги, а в рукописи сборник состоит из четырех книг. Так вот, четвертая книга содержит слова, изречения, меткие замечания женщин и описывает их поступки. Как правило, это женщины, имеющие какое-то отношение к выдающимся правителям прошлого: мать Александра Македонского, дочь императора Августа, или сами правительницы — польские королевы Ванда и Ядвига. Такое особое внимание к повестям о женщинах, судя по всему, вполне органично вписывается в процесс появления в русской литературе большего разнообразия женских образов, особенно интенсивно начинающийся со второй половины XVII века и проявляющийся не только в переводной, но и в оригинальной литературе.
Еще один сборник, в котором женская тема занимает весьма существенное место, это сборник новелл, который называется «Великое зерцало». При этом этот сборник несколько выпадает из достаточно стихийного переводческого процесса второй половины XVII века, поскольку переводился по специальному личному указанию царя Алексея Михайловича в посольском приказе под присмотром духовника царя. И кроме того надо сказать, что в этом сборнике преобладает дидактическая составляющая, и в этом смысле он в большей степени ориентирован на предшествующую древнерусскую традицию, то есть ориентирован на тех читателей, которые уверены, что книга — это учебник жизни и всему, что там сказано, надо следовать, для того чтобы правильно выстраивать жизненную стратегию.
Сборник главным образом характеризует разные аспекты греховности человеческой природы, в внимание сосредоточено на сфере грешников, и женщины, конечно, тоже оказываются грешницами, соблазнительницами, блудницами. Однако очевидно, что дело не в том, что автор убежден в изначальной порочности женской природы как таковой. Просто сфера его интересов — грешники. Некая жена пытается соблазнить епископа тем, что открывает ему свое тело, и, устояв перед этим искушением, епископ удостаивается от самого врага рода человеческого лестной характеристики: «Этот человек, который был посреди огня и не опалился», — говорит про него дьявол.
В другой новелле опять же враг рода человеческого, который потратил уйму времени на то, чтобы поссорить некоего мужа с женой, удивляется легкости, с которой этой же цели достигла за короткое время одна пожилая женщина. И он обращается к ней со словами: «Тридцать лет этого искал и не получил, ты же сию брань сотворила в короткое время». Оказывается, что женщина может превзойти самого дьявола.
Впрочем, там есть и положительные женские образы. Например, молитвеннику и подвижнику Макарию Великому противопоставляются и ставятся в пример праведной жизни две жены-мирянки, что отчасти продолжает те темы, которые были начаты житием Иулиании Лазаревской.
Как довольно часто отмечают исследователи, такое разнообразие трактовки женской темы связано еще и с тем, что в качестве действующего лица неоднократно выступает в этом тексте Пресвятая Богородица. В одном из рассказов Она принимает облик жены, которую муж пообещал отдать дьяволу. И поэтому при Ее приближении князь тьмы начал трепетать и дрожать, весь трястись, и с места не соступил, и возопил к этому человеку: «Я хотел жену твою мучать, а ты привел ко мне Ту, которая мучает меня».
В другом рассказе Богородица много лет выполняет обязанности ключницы вместо грешницы Беатрики, которая покинула монастырь и положила ключи около иконы Богородицы.
Еще в одном рассказе говорится о том, как некая мать, поручив Богородице своего сына и получив известие о гибели сына в путешествии, отнимает у статуи Богоматери Богомладенца и запирает Его в сундук. А когда сын все-таки благополучно возвращается (известие оказывается ложным), со слезами возвращает Богомладенца Богоматери и просит у Нее прощения.
Что интересно, оба эти эпизода — и про ключницу, и про Младенца — включены не во все рукописи. Это, видимо, связано с тем, что некоторым читателям внутренняя цензура не позволяла эти эпизоды включить в свой рукописный сборник. Видимо, они казались слишком смелыми или, может быть, даже унижающими Богородицу. А есть переписчики, которые явно находятся под обаянием этих текстов и уделяют им большое внимание.
Закончить хотелось бы последним сборником, который, пожалуй, вступает в наиболее резкое противоречие со всей предшествующей традицией изображения женщин в древнерусской литературе. В 1680 году на русский язык переводится сборник под названием «Фацеции польские», который содержит большое количество разнообразных анекдотов, как приписываемых тем или иным известным людям прошлого, так и тех, героями которых оказываются обычные люди, показанные в бытовой повседневной обстановке. Что интересно, сама структура этих текстов вроде бы предполагает некоторый дидактизм, поскольку каждая новелла заканчивается стихотворным фрагментом. Это такие досиллабические, не ритмизованные, но рифмованные стихи, в которых заключен некоторый вывод из того, что рассказывается ранее. Но читателю довольно быстро становится понятно, насколько эти выводы условны, общи и абстрактны и зачастую не могут претендовать на то, чтобы быть конкретным дидактическим выводом из конкретного рассказа.
Такого рода новеллы, которые включаются в этот сборник, были чрезвычайно распространены в западноевропейском Средневековье, входили в сборники старофранцузских фаблио, итальянских новеллино, немецких шванков и через польское посредство доходят во второй половине XVII века до русского читателя уже в тот момент, когда в Европе они известны уже в более высокохудожественных обработках того же Дж. Боккаччо или Дж. Чосера. До нас они доходят чаще всего в народных пересказах. Надо сказать, что эти тексты были тоже очень популярны у читателей. Известно большое количество рукописных сборников, принадлежавших самым разным по социальному статусу читателям: от людей высокого положения до грамотных горожан и крестьян. Более того, в XVIII веке, в разгар уже совсем иной литературы, в демократической среде появляется стихотворная редакция этих текстов, что тоже свидетельствует об их популярности.
И вот в этом сборнике тема женской хитрости, женской неверности, женских обманов, женской злобы оказывается одной из основных, поскольку семейная тема очень привлекает составителей и очень многие новеллы рассказывают именно об этом. Причем героями могут выступать известные люди прошлого. Например, в одной из фацеций главным героем оказывается Сократ, который, выйдя из дома после скандала со своей сварливой и злобной женой, оказался облитым из окна помоями, поднял глаза наверх и сказал: «Ну, я так и знал, что у моей жены после грома обязательно будет дождь». А на вопрос, ему адресованный, как же он живет с такой сварливой женой, говорит о том, что зато она рожает ему славных и красивых детей. И спрашивающий оказывается повержен этим несомненным аргументом.
Но чаще всего события, которые происходят в семейной жизни, касаются людей самых обычных, представленных даже не по именам, а обобщенными характеристиками — муж, жена. Чаще всего речь идет о том, что ловкая, хитрая жена всегда выйдет победительницей и обманет доверчивого, глупого мужа. Как кажется, основное, к чему стремятся составители такого рода сборников, — это самим восхититься и читателя побудить восхититься этим хитроумием, ловкостью, способностью женщины выйти из самых сложных ситуаций, оказаться в глазах мужа невиновной даже тогда, когда ее вина фактически не нуждается в доказательствах, потому что муж становится свидетелем какой-нибудь неблагонадежной сцены. И тем не менее, все равно оказывается, что женщина из любой ситуации найдет выход. Туда входят рассказы про то, как муж, которому жена рожает ребенка через двадцать недель, задает резонный вопрос о том, что слышал, что срок беременности в два раза больше. И получает от жены ответ, что нет, все нормально, что двадцать недель — это как я живу с тобой, двадцать недель, как ты живешь со мной, вот как раз и получается сорок. Вот такого рода эпизоды.
Надо сказать, что в целом ряде случаев можно обратить внимание на то, что по-новому используются традиционные для Средневековья темы и сюжеты, возникающие в связи с женской неверностью. Например, одна новелла подробно рассказывает о том, как некий муж, застав свою жену в недвусмысленной ситуации, решил ее наказать, привязал ее к столбу, долго ее бил, всячески ее упрекал, что она ему неверна, изрядно утомился, оставил ее привязанной и ушел. К жене пришла подруга, пожалела ее, посочувствовала ей и сообщила между делом, что ее возлюбленный очень хотел бы с ней увидеться. Перед нами парадоксальным образом возникает ситуация интимного свидания, которая происходит в совершенно неблагоприятной для него обстановке, поскольку избитую женщину приглашают на свидание, жена уговаривает подругу временно привязаться к столбу, чтобы муж не обнаружил пропажи, и идет на свидание. В это время возвращается муж и, приняв подругу за жену, продолжает ее бить и выбивает ей зубы (в других вариантах текста — отрезает косы или нос). После его ухода женщины меняются местами и происходит традиционный момент, связанный с «чудом», демонстрирующим как бы «праведность» жены. Когда муж приходит и снова начинает упрекать жену, жена обращается с импровизированной молитвой к Богу с просьбой явить ее невинность и демонстрирует мужу отсутствие выбитых зубов. После этого потрясенный муж падает перед ней на колени и просит прощения за то, что усомнился в ее верности, и готов поверить, что то, что он видел в самом начале, — это обман зрения и не более того.
Несмотря на то, что новеллы заканчиваются традиционным дидактическим двустишием о том, как плохи неверные жены, понятно, что основной смысл текста вовсе не в этом. И действительно, получается, что впервые в древнерусской литературе появляется достаточно большое количество текстов, в которых читатель призывается не к тому, чтобы сделать какие-то выводы, не к тому, чтобы осудить или еще как-то отреагировать на рассказываемое. Читатель призывается к самим текстам, к тому, чтобы воспринимать их не как дидактические, а как чисто развлекательные. В этом смысле можно говорить о том, что их появление с наибольшей яркостью свидетельствует о том, что в это время русская литература явно находится на пороге Нового времени.
Этот период привыкания к новым условиям был очень длительным и в общем неоднозначным, поэтому к одному и тому же примерно времени — середине XVIII века, к концу первой половины XVIII века — относятся две прекрасные записи на полях сборников, содержащих описанные и подобные им произведения. На полях истории про то, как молодой человек наказал неверную девушку, убив ее возлюбленного и опозорив ее при всем честном народе в церкви, лишив таким образом возможности появляться в свете, неизвестный читатель в XVIII веке пишет (эта пометка датируется примерно серединой XVIII века): «Каждый, кто это читал, должен сам так жить и тому верно служить», хотя рассказ совершенно не предполагает такой реакции.
И в то же время на полях уже упоминавшегося сборника «Римских деяний», для которого характерно явное дидактическое задание, неизвестная женщина-читательница пишет: «Сия книга в скуке отрада, когда Василий Федорович в суде, не с кем время разделить», то есть она уже по-новому относится к литературе и понимает, что то, что она читает, вряд ли стоит воспринимать сильно всерьез, а вот пока муж на службе, можно с удовольствием провести время.
Фото: Дмитрий Кузьмин
Видео: Виктор Аромштам
