Живописец

В рамках конкурса «История о вере, о настоящем человеке и о мужестве!» своей историей делится Веста Боровикова.

Ноги подкашивались, усталость была такой, что казалось, его уже нет, он умер. Но в руках было живое доказательство жизни – четыре червонца, плата за разгруженный за ночь вагон. Разгружали уголь вдвоем, чтобы заработать именно эти сорок. Шатаясь, как влюбленный лицеист, он добрел до книжного магазина и купил давно взлелеянный в мечтах альбом Верещагина.

Пришел в общежитие, наскоро умылся, переодел рубашку и, выпив три стакана крепкого чая, чтобы не заснуть, пошел на лекции.

Он учился не в Суриковском. Хотя, увидев его копию герасимовской «Тройки», специалисты, найденные им в клубе Кагановича на узловой станции Инская, настойчиво его туда направляли… Отец не пустил: «Художник — что за работа для мужика? Даже не думай. Будешь, как я. Только я всю жизнь батрачил, а ты давай в начальники выбивайся».

Отец был вагонным слесарем, и художественному образованию не доверял. Был напуган историей, когда Гришина страсть к рисованию чуть не стоила ему работы. В школе был конкурс детских рисунков. Гриша нарисовал портрет вождя народов, сдал его в пионерское жюри и, довольный, пошел в класс на урок. На перемене его вызвали к директору. У директора сидел парторг.

— Ты рисовал?- он кивнул на портрет на столе.

— Я рисовал! – гордо ответил Гриша.

— Зачем?

— На конкурс!

— Где отец работает?

— На станции.

— Быстро за ним.

…Когда отец пришел в кабинет директора, парторг, тряся перед ним портретиом, закричал шепотом:

— Ты как сына воспитываешь, лишенец? Ты куда смотришь? Я тебя завтра с работы уволю, чтобы ты пацаном занялся. А то он сегодня Сталина нарисовал, а завтра что, за Ленина возьмется?

— У меня жена больная и двое детей на шее, — побледнел отец…

— Иди воспитывай своего портретиста. А мы думать будем!

…Они шли домой, и Гриша первый раз видел, как отец плакал. Одной рукой держал портрет, другой — ухо сына.

С тех пор портреты Гриша писать не любил. А учительница литературы, как назло, стала просить: «Гриша, нарисуй Маяковского. У меня нет большого портрета. Вот срисуй с маленькой фотографии, а я на доску повешу, как наглядное пособие».

Гриша рисовал всю ночь, чтобы отец не увидел.

А утром, когда Гриша, вымотавшись, заснул за столом, отец, проснувшись, порвал Маяковского на кусочки…

Но учительница не успокоилась. Написала отцу записку: «Товарищ Тригорлов! Разрешите Грише нарисовать портреты русских писателей, это нужно для школы!» И дальше шел список. Отец вздохнул, но согласился. А Гриша, у которого от одного воспоминания о Сталине начинало жечь ухо, отрисовав писателей, больше портреты не писал. Стал пейзажистом – так спокойнее. Лишь сорок лет спустя он сделает исключение – для жены и сына…

Закончив школу в 1956-м, Гриша поехал со своей станции Падунской в Новосибирск, поступать в институт инженеров железнодорожного транспорта. Набрал третий по уровню балл и прошел, выиграв конкурс. «Из семьи железнодорожника? Похвально, похвально!»- одобрил декан Александров на собеседовании. А Гриша ждал, когда закончится процедура зачисления, чтобы пойти впервые в жизни в настоящий музей живописи. Когда попал туда, то сердце заныло от того, что увидел. До этого — только иллюстрации в учебнике литературы.

Вернулся из музея в общежитие на улице Дуси Ковальчук, в комнату с шестью соседями. Койки стояли вплотную, ночью просыпался, когда его переволновавшийся на экзамене товарищ во сне раскидывал руки и шлепал его ладонью по лицу.

Жизнь его потекла по строгому уставу. Утром на занятиях чертил чертежи, вечером шел в музей. Любил картины русских мастеров. Герасимовскую «Тройку», ту самую, копию с которой показывал тогда в клубе Кагановича, нашел в книжном магазине в виде добротно сделанного постера на глянцевой бумаге, купил и повесил над кроватью. Вечерами слушал лекции о художниках общества «Знание», с обязательным просмотром диафильмов. По выходным ходил по абонементу в актовый зал института, на концерты юмористов Шурова и Рыкунина и тенора Виноградова.

Стипендии хватало лишь на то, чтобы решать продовольственную программу. Платили 295 рублей в месяц. Абонемент на день (ужин, обед, завтрак) в столовке института стоил 8 рублей. Кормили сносно, но не густо. На все остальное надо было зарабатывать разгрузкой вагонов. Любимым калымом студентов был мясокомбинат — там перед разгрузкой давали в руки по три «калашки» колбасы.

Обмундирования не давали. С калыма купил себе шинель речника, нашил на нее фирменные железнодорожные пуговицы и носил ее с гордостью все пять лет учебы.

С калымов же приобрел себе «полное собрание» альбомов «Русская живопись в музеях РСФСР» — их выпускали по два альбома в год. На втором курсе получил подарок судьбы – право на проезд в плацкартном вагоне по территории Союза. Поехал в Москву. Пять дней провел в Третьяковке. Но любимую картину нашел в Русском музее, в Ленинграде, куда поехал после Москвы. Это был «Портрет графини Строгановой» Маковского. Прекрасное юное лицо вполоборота было так освещено солнечным светом, что казалось живым». Портрет так тянул его к себе, что он оставался у него до тех пор, пока служительницы не прогоняли его: «Освобождайте зал, мы закрываемся»…

…Получив диплом, по распределению отправился в томскую дистанцию пути. Там и встретил Лиду, которая приехала туда же по направлению Калиниградского железнодорожного техникума. Через два месяца они с Лидой поженились. Им дали комнатуху возле станции Томск Второй, со старой печкой, которая вечно дымила. Он работал монтером пути. а по выходным писал. Делал копии мастеров – Шишкина, Куинджи, Поленова и закрытых тогда Гермашева и Клевера.

Через два года его перевели в дорожные мастера. Это было повышение – в подчинении у него было три бригады, в ведении- 16 километров пути и один мост! Папины мечты начинали сбываться…

Потом он был старшим дорожным мастером, заместителем и начальником дистанции пути. Через год родился сын Женечка. В сорок лет его произвели в генералы путейщиков – он стал директором шпалопропиточного завода.

Отец ликовал, Лида тоже была довольна, а он, получив свободу строить на территории завода все, что хотел, без согласования с властями, соединил свою тайную жизнь с явной и развернулся в строительной экспансии. Стал строить свой завод, как Петр – город на Неве. Благо, завод ему достался после пожара — сгорело почти все.

Нарисовал эскизы нескольких удобных кирпичных благоустроенных домов для рабочих, сам произвел все расчеты, руководил строительством тоже сам. Потом занялся производственными помещениями. Вместо будок из старых шпал построил кирпичные и уютные домики. В новом здании заводоуправления второй и третий этаж отдал под общежитие для малосемейных, чтобы привлечь на работу кадры. Все старался делать красиво. Даже остановку рядом с заводом и ту перестроил (списал один в один с увиденной в Уфе). Всего построил шестнадцать зданий, больше не позволяла территория.

Занялся и условиями труда. Когда увидел, как рабочие вручную обставляют борта вагонов стокилограммовыми шпалами, засел на трое суток в кабинете и вышел оттуда с готовым чертежом. В лицензии на изобретение это называлось сложно: «Устройство для вертикальной обставки шпал». На деле эта была конструкция, которая устанавливалась краном в вагон и сама ставила шпалы вертикально. Пока ждали чиновника, который бы разрешил это устройство применять, рабочие уже его вовсю обкатали – благо, она работала исправно. «Добре, Григорий Иванович», — радовался отец, приехавший посмотреть на бурную деятельность сына. Сейчас ее назвали бы инновационной.

Тригорлов знал, что полки магазинов пустуют, и хорошо помнил время, когда сам жил впроголодь. Решил проблему просто. Шпалы были нужны многим, и он, обеспечив в первую очередь свою железную дорогу, остальным претендентам предлагал бартер. Шпалы менял на продукты, которыми снабжал своих рабочих. Коробками выдавал консервы, мешками — сахар. Сахар — это заготовки с дачи, которые составляют основу продовольственного запаса рабочей семьи.

Но главный проект его архитектурных инициатив был еще впереди. Поскольку строить его он собирался сразу за территорией завода, то требовалось разрешение райисполкома. Он получил его под строительство дома культуры для ветеранов, а когда дом был построен до крыши, созвал руководство товарищества (завод был в аренде) и предложил достроить здание как храм. А ветеранам предложил собираться на чаепития рядом в клубе. «Кто против? – спросил Тригорлов собрание, строго глядя на каждого и пошел по рядам. Никто не возражал.

Строительство вел по старому принципу: «Вам нужны шпалы? Меняем на кирпичи». Было начало девяностых. «Как тревога, так до Бога», а тревожно было очень. Деньги на храмовую икону Сергия Радонежского отдал личные — три тысячи рублей, подаренные ему начальством на юбилей. Освящать храм позвал отца Леонида Хароима, благочинного томских церквей. А через пару лет Григория Ивановича нашла Патриаршая Грамота: «Благословение за усердные труды во славу святой Церкви», подписанная Алексием Вторым.

Через четыре года по освящении храма, когда приход его вырос, стала работать воскресная школа, и храм стал любимым местом в городе для совершения Таинства Крещения (в нем была единственная в городе купель, в которую мог целиком входить взрослый человек), Тригорлов ушел на пенсию. Пенсия у него была тогда — одна тысяча рублей. Сейчас — одиннадцать. За вычетом коммуналки остается шесть. С этого года Тригорлов, почетный железнодорожник, награжденный орденом «Знак почета», не читает газету «Гудок». Его завод, на котором он ничего не «прихватизировал» для себя, стал теперь дочерним предприятием, и положенной ему, как почетному железнодорожнику, подписки его лишили. А своих денег из оставшихся на жизнь шести тысяч на то, чтобы оформить подписку, у него нет.

«Почему вы освятили храм в честь Сергия Радонежского?» — задаю резонный вопрос Тригорлову. Ведь отец Леонид, который освящал храм, предлагал посвятить его вашему святому — Григорию Богослову?» «Девочка, Сергий Радонежский жил в страшное время. Русь рвали на части, князья уничтожали ее междоусобицами, терпя татар. Народ бедствовал. Сейчас время такое же. И если нет того, кто мог бы сделать то, что сделал Сергий, то пусть будет его храм – мы призовем его в небесные наши защитники».

Сегодня ничто не мешает Григорию Ивановичу рисовать. Живописью он поддерживает семью — сдает свои работы в магазин «Художник», деньги тратит на лекарства жене. В ноябре у них с Лидой – золотая свадьба. В областном художественном музее прошло три его персональных выставки. «Мы впервые предоставляем залы неспециалисту. Но мы, специалисты, не все до знакомства с творчеством Тригорлова знали о таких мастерах, как Клевер и Гермашев», — заметила директор музея Надежда Боровинских.

Этих художников Тригорлов нашел в Ленинграде, в букинистическом магазине. Там были открытки по сорок копеек с репродукциями этих мастеров. Там же, в «Букинисте», ему рассказали, что коллекционеры собираются в парке, где активно обмениваются открытками с репродукциями. За три месяца учебы на курсах повышения квалификации в Ленинграде Тригорлов собрал целое собрание репродукций на открытках. Его любимый Клевер, Гермашев, Муравьев, Зотов… Потом вступил в переписку с коллекционерами, они что-то присылали в Томск, он часть забирал себе, часть – товарищам по увлечению, которых нашел в своем городе. И писал, писал очень точно, выверено, причем с открыток, не с оригиналов! Писал и собственные работы.

А храм Сергия Радонежского, построенный им, всегда полон народу. Вокруг — бедный район, безработица. «Как тревога, так до Бога».

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.